Слепая симфония

— Слышь, Сокол, ты думаешь идти бабки получать, или птицам деньги не нужны? — громогласно осведомился наш курьер, от души двинув меня по плечу. — Что? — я поднял голову от эскиза логотипа, над которым работал, и непонимающе уставился на Санька. — Что ты сказал? — Блин, ты не Сокол, а Глухарь, — заржал курьер, демонстрируя свежевставленный клык. — Бабки иди получай. Шеф расщедрился, решил зарплату раньше дать, но, если тебе не надо, я могу... — Не можешь, — я отложил карандаш и поднялся, заодно оценивая результат своих стараний. «Пойдет, не себе» — не мой принцип. Если я за что-то берусь, то делаю это хорошо или... не делаю вообще. Впрочем, делай я свою работу плохо — меня бы тут не стояло. Я до сих пор помню, каких трудов стоило устроиться художником в эту дизайнерскую студию, хоть прошло уже три года. Мне повезло попасть на смену руководства, которая обычно сопровождается увольнением половины сотрудников. Я увидел объявление о наборе абсолютно случайно — совершая один из многочисленных и безрезультатных рейдов по городу в поисках постоянной работы. Случайными заработками сыт не будешь, а за квартиру нужно платить в срок, да и жрать хотя бы раз в день тоже не мешало бы. Студентом я перестал быть два месяца назад, а это значило, что в общаге мне больше делать нечего, возвращаться же домой в родной пгт из областного центра ой как не хотелось. Что я там не видел? Пыльные летом и залитые грязью осенью и зимой частично асфальтированные улицы? Бывших однокашников, уже успевших жениться, развестись и спиться? Слушать, как мать препирается с отцом, в очередной раз явившимся готовым в хлам? Или работать бесплатной нянькой у младшей сестры, умудрившейся первый раз залететь в школе, а полгода назад пустившей на свет еще одного спиногрыза? Причем папаш этих младенцев я в глаза не видел. И не только я. Мать тоже очень хотела узнать, кто же обрюхатил нашу Настеньку, да так ничего и не добилась. А еще выслушивать постоянные упреки в том, что руки у меня из жопы, и я ничего, кроме перевода бумаги — так мать мои художества именовала — не умею? Ни огород вскопать, ни у свиней убрать, ни корову подоить. Никудышко — вот как ласково она меня называла, мультфильм такой был, еще советский... Короче, ясно было как дважды два: возвращение в родные пенаты — это последнее, что мне нужно. И я решил сделать все возможное и невозможное тоже, чтобы зацепиться тут. К тому же, была еще одна причина, кроме всех вышеозначенных, почему мне не стоило возвращаться. Рано или поздно встал бы вопрос о женитьбе, меня бы просто поедом ели, чтобы семьей обзаводился, как это полагается. Папаша и так мозг всякий раз выносил тем, что я — последняя надежда рода, Настька не в счет, её бастарды — не нашей крови, а вот я... Достаточно только глянуть и сразу ясно — в моих жилах течет голубая кровь светлых князей Соколовых, наших далеких пра-пра-пращуров. Я не знаю, откуда отец это откопал, где вычитал и почему вбил себе в голову, но факт оставался фактом. В «благородное» происхождение он верил так же твердо, как и в то, что самогон бабы Мани даст сто очков вперед магазинной водке. Мать сначала над этой блажью просто смеялась, потом — крутила пальцем у виска, а под конец стала называть его Князем и никак иначе. Я помню, как слышал, усердно рисуя очередной натюрморт: — О, никак Князюшка наш с работы идет... Опять, небось, убрался! А дальше все шло по одному и тому же сценарию: мать орала на отца за то, что он снова выпил, тот делал вид, будто временно оглох, быстро раздевался и падал на кровать. Он никогда не скандалил, не поднимал на нее голос, а уж тем более — руку. Это мать могла в сердцах треснуть предка по спине кулаком или приласкать кухонным полотенцем по плечам. Но, похоже, их обоих это устраивало, потому что разговоров о разводе в нашей семье не водилось, даже когда мать была очень зла на отца. Они всегда мирились на следующее утро: виноватый и помятый папаша ластился к ней, стараясь не дышать в лицо вчерашним перегаром. — Запомни, Ромка, — говорил он в минуты, когда вспоминал о том, что все-таки отец, и должен меня воспитывать. — Жену себе выбирай неспеша, чтобы не разводился потом! У нас, Соколовых, не принято это! Видал, как мы с мамкой, четверть века уже душа в душу! Вот чтобы и ты так, понял? Я кивал, зная, что спорить выйдет себе дороже, и внутренне сжимался при мысли, что будет, если они узнают: я не собираюсь жениться. Вообще. Ни один раз, ни два, нисколько, не собираюсь, потому что девушки меня не интересуют. Совсем. И уже очень давно. И если относительно «голубой» крови я испытывал очень сильные сомнения, то в собственной, такого же цвета ориентации не сомневался нисколько. Впервые я понял, что меня влечет к парням, в шестнадцать. Тогда я ходил в местную художественную школу и считался одним из лучших учеников. Папаша и тут вставлял свои пять копеек, заявляя, что это во мне кровь предков проявилась. Один из них тоже художником был, даже портрет царя рисовал. В доказательство этот самый портрет, напечатанный в одном из журналов, мне и демонстрировался. Но не в этом суть, в тот год к нам в школу пришел новый преподаватель. Не знаю, каким ветром его из столицы занесло в нашу глушь, что он забыл среди кур и овец, но факт оставался фактом. Вместе с собой Алексей Анатольевич, а потом и просто Лекс для меня, привез столичную утонченность, умение изысканно одеваться и... любовь. Когда я первый раз увидел его — высокого, стройного, с длинными темными волосами, разбросанными по плечам — ощутил, как внутри что-то екнуло. Впервые. Девчонки почему-то не вызывали во мне таких эмоций, как он. Меня потянуло к Лексу с силой, противиться которой было невозможно. Поначалу я пытался убедить себя в том, что все дело в его таланте, я просто хочу научиться рисовать как он, только и всего. Я пытался найти в нем отталкивающие черты и... всякий раз спотыкался в самом начале. Их не было, или это я не видел? О том, что Лекс — бисексуал, я узнал случайно. Как-то я задержался в студии позже всех, хотелось закончить работу здесь, потому что дома Настькин отпрыск орал как резанный, и сосредоточиться было просто нереально. Я заканчивал рисовать обнаженного юношу — именно такое задание было дано, когда Лекс подошел ко мне, бросил быстрый взгляд на работу и сказал: — Слишком статично. Он неживой, Ром. — Почему? — недоумевающе уставился на учителя я. — Потому что я смотрю на него равнодушно, а так быть не должно. Рисунок обязан вызывать эмоции, понимаешь? — Нет, — честно признался я, стараясь не смотреть слишком пристально в его ярко-голубые глаза. Невозможно голубые. Уже потом я узнал, что такими их делали цветные контактные линзы, но в тот момент был уверен — цвет настоящий. В сочетании с темными, чуть вьющимися волосами — особенно красиво. — Давай я тебе кое-что покажу, — предложил он. — Только не здесь. Я привез с собой альбомы... работы моих однокурсников и просто друзей. Хочу, чтобы ты их увидел, думаю, тогда поймешь, чего не хватает твоему... Давиду. — Почему Давиду? — продолжал тупить я. — Потому что статуй это у тебя, а не живой человек. Собирайся, пойдем ко мне. Я пожал плечами, радуясь возможности оттянуть момент возвращения домой еще немного. Сложив карандаши и альбом, потопал с Лексом. Он снимал обычный, ничем не примечательный домишко, в котором царил классический творческий беспорядок. Посреди большой комнаты стоял мольберт, на котором я заметил незаконченный автопортрет. — Балуюсь на досуге, — пояснил Лекс. — Присаживайся, — указал на диван, — сейчас встрянем по кофе, и я покажу альбомы. — Хорошо, — согласился я, внимательно изучая обстановку. Мне тут определенно нравилось. Пахло красками, кофе, сигаретами и... еще чем-то. Это запах был незнаком, но почему-то волновал. — Ром, а что ты думаешь делать дальше? — спросил Лекс, снова появляясь в комнате. — В смысле — дальше? — не понял я. — Ну, после школы чем думаешь заниматься? — Не знаю, а что? — А то, что нефиг тебе в этой дыре делать. Из всей вашей группы ты и еще пара девчонок действительно что-то могут, — он присел рядом со мной. — Остальные будут плакаты в клубах малевать, в лучшем случае. Тебе надо обязательно учиться дальше, я оставлю координаты вуза, который ближе всего к вашему поселку. — Спасибо, — я почувствовал, что краснею. — Но я еще не думал об этом. — А зря. Ну ладно, сейчас — кофе и рисунки, — он снова исчез на кухне, а вернулся с подносом, на котором стояли две крохотных чашки, пепельница и несколько шоколадных конфет на обычном блюдце. — Угощайся. Это остатки моих запасов, у вас такой кофе не купишь. — Пахнет обалденно, — вдохнул аромат я. — Согласен. Так, рисунки, — он подошел к стопке альбомов, сложенных на столе, и вытащил два, протянул мне сначала один, потом второй и сказал: — Начни с этого, а я пока покурю. Я кивнул, отодвинул от греха подальше чашку с недопитым кофе, устроил альбом на коленях и раскрыл. Чем дальше я листал, тем сильнее краснел. Я чувствовал, как сначала вспыхнули уши, потом румянец пополз по щекам. От моей морды лица можно было смело прикуривать, а ведь это был только первый альбом. Рисунки, которые в него входили — незнакомые мне парни и мужчины — были великолепны... Очень часто среди них попадались изображения самого Лекса, разной степени обнаженности. Я им любовался, стараясь не выдать себя с головой. К концу первого альбома я начал понимать, в чем была моя ошибка. Осознание этого забрезжило где-то в мозжечке, и для полной ясности я открыл второй альбом. И тут же поперхнулся, едва успев закрыть рот рукой, чтобы не дать вырваться восхищенно-удивленному возгласу. Тут тоже был Лекс и другие парни, только они... обнимались, целовались, ласкали друг друга и... занимались сексом. В цвете, в монохроме, пастелью, углем, карандашами и акварелью была изображена страсть. Очень быстро мне стало жарко, дыхание сорвалось, а в паху было горячо и тяжело. Твою мать! Меня это завело. Так сильно, как ничто из виденного ранее. Возбудило, как не мог полудетский поцелуй с одной из одноклассниц. Сердце колотилось, отдаваясь где-то в горле, губы пересохли, и я все медленнее переворачивал страницы. Невольно я представлял себя на месте тех парней, которых... с которыми... Даже мысленно произнести это я не мог. Просто на некоторое время выпал из этой реальности в ту, которая была пока что мне недоступна. Я поднял голову, только перевернув последний рисунок и не решаясь убрать с колен альбом. Он крайне удачно прикрывал стояк, которого я жутко стыдился. Я увидел, что Лекс стоит у мольберта и что-то рисует быстрыми, резкими штрихами. Потом он бросил на меня взгляд и без слов развернул рисунок ко мне. Я увидел себя, с альбомом на коленях, с пылающими щеками и прикушенной губой. Оказывается, пока я пялился на рисунки, учитель успел изобразить меня. — Нравится? — спросил Лекс, бросая карандаш на стол. — Да, — сглотнув, ответил я. — А твой портрет? — он не отрывал от меня глаз, и это только сильнее смущало. — И он тоже, — наконец-то ответил я. Спалился, чего уж тут. — Понял, чего тебе не хватает? — Лекс сел рядом со мной на диван, и я невольно напрягся. Слишком близко. — Да, — нужно было что-то говорить, чтобы не упасть в собственных глазах окончательно. — Но я не могу так... Я еще... — Не знаешь, что такое страсть, — закончил он за меня. — Ты еще сам себя не знаешь. А хочешь узнать? Или слишком страшно? Я слышал каждый удар своего сердца, чувствовал, как пахнет от учителя сигаретами, кофе и... чем-то еще, неуловимым, но почему-то кружащим голову. Лекс смотрел мне в глаза, ожидая ответа, а после осторожно коснулся прохладными пальцами щеки, провел ими по краю губ, а потом... Потом он меня поцеловал, и я понял, что почти готов кончить. Это оказалось совсем непохоже на пробный поцелуй с девчонкой — по-настоящему: глубоко и до дрожи, пробившей меня. Руку, опустившуюся на мою ширинку, я даже не подумал сбрасывать или убирать, только застонал, выгнувшись навстречу. А когда молния была расстегнута, а мой член обласкан губами Лекса, я потерялся окончательно. От рассекречивания нас спасло то, что стены в доме были толстыми, в отличие от городских квартир. В противном случае соседи поняли бы все и сразу, потому что мои стоны очень быстро стали криком, когда тело окончательно отказалось повиноваться и капитулировало перед Лексом. В тот первый вечер все ограничилось минетом, которым мне окончательно снесли крышу. Меня еще никто и никогда так не ласкал, я просто улетел, и единственное, о чем мог думать по дороге домой: это самое лучшее, что со мной случилось. Лекс не требовал от меня таких же ласк, хоть я знал, чувствовал, что он был возбужден ничуть не меньше. Он просто позволил мне прикоснуться к его члену и довести до оргазма, направляя мою руку. Потом, когда я медленно приходил в себя после пережитого, Лекс и рассказал об этой стороне своей натуры. Я узнал, что сюда, в нашу тьму тараканью, он приехал с одной-единственной целью — разобраться в себе окончательно. Он надеялся, что вдалеке от прежних друзей, любовников и любовниц сделать это будет легче, и просчитался. — Как видишь, от себя не убежишь, — усмехнулся он, закуривая уже в комнате и не торопясь застегивать джинсы. — Я не создан для отшельничества. Не могу долго быть один, не хочу, да и разве можно удержаться, когда здесь такие... — тут он еще больше спутал мои волосы. — Какие? — Невинные. Знаешь, нет ничего желаннее парня, который еще сам не знает себя. — Не понимаю, как ты узнал, что я... Я сам этого до сегодняшнего дня не знал! — Это видно. Ты тоже научишься видеть, со временем. Будь ты другим — не стал бы смотреть второй альбом. Отложил бы, вот и все. А ты смотрел и даже не заметил, как я вошел в комнату — ты был весь там, на страницах. Мне оставалось только вздохнуть, соглашаясь. К чему отрицать очевидное? — Но дело не в том, что ты такой, Ром, — продолжил Лекс. — Дело в том, что ты собираешься делать дальше, ведь ты сейчас об этом думаешь? Я молча кивнул. Мысль о том, что я — голубой, пышно расцветала в голове, пугая своей яркостью. Офигенное открытие, ничего не скажешь! И дальше-то что? Не дай Бог кому-то об этом узнать, и мне конец. — Есть два варианта. Первый — это то, что ты сейчас ощущаешь: паника, страх, отчаяние, — легко прочел меня он. — Из него следует ненависть к себе вплоть до суицида. Были прецеденты. Второй — просто жить дальше. Это есть, это ты, и ничего изменить ты не сможешь. Да и зачем? Тебе ведь было хорошо? — Очень, — не стал отрицать очевидного я. — Просто... — Пугает. Знаю. Сам таким был, — Лекс заглянул мне в глаза. — Бороться с собой не стоит, лучше наслаждаться тем, что есть. Это был первый совет. — А второй? — Не болтать об этом ни с кем, кроме меня. — И не собирался, я себе не враг, меня же уроют просто, — я усмехнулся. — У нас тут толерантностью и не пахнет. — Умница. А третий совет — поднимай задницу и шуруй домой, пока я тебя не трахнул прямо сейчас, — теперь в глазах уже не было иронии. — А почему не... — Потому. Все, давай. Встретимся на занятиях. В тот вечер я пришел домой позже всех, даже папаша уже вернулся, а Настькин троглодит мирно дрых в кроватке. Я очень долго сидел в парке на лавочке, пытаясь разобраться с собой и с тем, что сегодня случилось. Я сам не заметил, как достал чистый лист и нарисовал... нас с Лексом. Тот момент, когда его губы коснулись моего члена. Я хотел передать то, что чувствовал тогда, старался изобразить страсть. Получилось или нет — я не знал, да и не станешь такое кому-то показывать! Кроме самого Лекса.