Слепая симфония

Я сидел на лавочке в больничном сквере и пытался заставить руки слушаться и прекратить дрожать. Уже в который раз попытка терпела сокрушительное фиаско, а вместе с ней и желание продолжать выполнять указания доктора. Смысл? Если все это — к заднице дверца. Прошло уже три недели после того, как меня избили, но тех гопников до сих пор не нашли. И я был уверен, что не найдут, и уверенность эта крепла с каждым днем, хоть сначала тот молодой следователь показался толковым парнем... Он действительно пришел в палату на четвертый день, я до сих пор помню, как было сложно отвечать на вопросы. Мысли разбегались, слова я буквально вырывал из себя, а когда речь зашла об украденных вещах, и вовсе стало туго. Я не мог назвать ни модель телефона, ни, тем более, серийный номер. Коробка из-под него валялась где-то на съемной квартире, но как сказать все это следователю? Помощь пришла, откуда не ждал. Дверь палаты открылась, и раздался знакомый голос: — Сокол, мать твою за ногу! И как это понимать?! — Санек вошел и только потом заметил следака. — Упс, я это... тогда... чуток погодя зайду. — Сань... — я поманил его ближе, и когда курьер подошел, произнес: — Ад...рес мой... ска...жи, — и попытался показать рукой на старлея, но в итоге ткнул куда-то в сторону окна, отчего глаза Санька округлились. — Адрес? А нахрена? И тут следователь проявил просто чудеса смекалки. На понятном Саньку языке пояснил, зачем нужен мой адрес, и почему я не могу назвать его сам. — Вот блин, — почесал в затылке тот, — неслабо тебе досталось, Сокол. Ты ж про ту хату, на которой мы отвисали в последний раз? — уточнил он, и я кивнул. Следующие несколько минут Санек пояснял следователю, как добраться до моей съемной квартиры, ключи от которой странным образом сохранились, они завалились глубоко в карман джинсов, а лезть туда просто побрезговали. Теперь ключи лежали в тумбочке около кровати, мне об этом Таня рассказала, когда приходила, чтобы отвезти на перевязку. Дабы не мучиться со словами, я так же молча указал Сане на тумбочку. На этот раз он все понял верно, вытащил ключи и отдал следаку. Сразу после этого тот попрощался и ушел, сказав, что навестит меня, когда я буду лучше себя чувствовать. Только толку в повторной беседе? Я не видел никого из нападавших, и даже если их поймают — не смогу никого опознать. О том, что они хотели меня изнасиловать и были осведомлены о моей ориентации, я предпочел пока что умолчать. Попытаюсь сам вычислить, кому же настолько поперек яиц воткнулся. Вроде не срался я капитально ни с кем, если Женечку не считать и наше последнее столкновение в клубе, но у нее не могло быть ничего общего с гопотой, так что этот вариант я отметал. А больше... больше в голову не приходило ничего, да и болела эта самая голова зверски, хоть капельницы ставили регулярно. На томографию меня тоже возили, но что там выяснилось — я не знал. Доктор ничего говорить не стал, просто упомянул новые лекарства, которые включит в схему. Их названия ни о чем мне не говорили. Я понял только, что прогноз благоприятный, и «все обязательно будет хорошо». Когда дверь за следователем закрылась, Санек плюхнулся на его место и сказал, раскладывая на тумбочке какие-то угощения: — Шеф заявил, что будет считать тебя в отпуске за свой счет, а как выздоровеешь — вернешься. Козел он, — прокомментировал курьер, — тебе больничный положен, это и коню понятно. — Сань, — сморщился я, он всегда был шумным, а у меня сейчас и без того в глазах темнело от головной боли. — Пле... вать. — Башка трещит? — значительно тише спросил он. Я молча кивнул и услышал: — Так ясное дело. Тебя под первое число отмудохали. Походу, грохнуть хотели, да помешал кто-то. — По... че... му? — выдавил вопрос я. — Потому что, — в своей обычной манере «пояснил» курьер, — когда тупо обчистить хотят — так не отделывают. Я знаю, чего говорю, в курсе же, где я вырос. Я снова кивнул. Помнил, что Санек рассказывал о своем районе, о драках, в которых приходилось участвовать. Это меня до недавнего времени миновала чаша сия. Зато теперь прилетело по полной. — Так что везунчик ты, — успокоил он, — полежишь тут малехо, и все норм будет. Я вымучено улыбнулся — сил не было даже на это. Я чувствовал себя так, будто меня кто-то долго и старательно жевал или пытался пропустить через мясорубку. Добивало то, что теперь я был совершенно лысым, потому что меня обрили в тот же день, как привезли. Наложили кучу швов, обмотали башку бинтами — я стал похож на раненого из фильмов про войну. На голове волос не было, зато на лице топорщилась четырехдневная щетина, придавая мне не геройский, а бомжеватый вид. Она никогда не росла у меня нормально, я даже усы и бороду так и не смог отрастить, и всегда тщательно брился. А теперь... я был рад, что не вижу себя, но другие-то видят, и от этого становилось еще отвратнее. Когда курьер ушел, я попытался заснуть, но... Нихрена не вышло. Голова болела жутко, казалось, что по затылку лупят молотком, не останавливаясь. Я уже был готов завыть, когда в палату вошла Таня, установила на штативе очередную бутыль и сказала, увидев мою страдальческую физиономию: — Головная боль сейчас пройдет, вам хорошее лекарство прописали. — Те... бе... — поправил я, но улыбаться уже не пытался. — Хорошо. Завтра тебя в общую палату переведут. Она на четверых, светлая, одна из лучших, — ловкие пальцы поправили одеяло. — В туалет хочешь? Я кивнул. Отлить хотелось очень давно, но не при следаке же, да и наклониться, чтобы взять «птицу счастья», я тоже не мог, хоть посудина и стояла под кроватью. Но делать это при девушке... — Я сейчас подам тебе... и выйду, — Таня так быстро и неунизительно пристроила утку подо мной, что я даже не успел покраснеть, а потом она встала, зачем-то открыла кран в раковине, имеющейся в палате, и вышла, мягко притворив за собой дверь. Смысл этого действия я понял, когда попытался справить нужду и... жестоко обломался. Не так-то это просто оказалось — сделать дело прямо в постели, и вода, журчание которой било по голове, капитально помогла. Когда Таня вернулась, я уже справился, и она точно так же ловко вытащила посудину. Скорее бы встать — вот о чем я думал в этот момент. Отвратительно быть настолько беспомощным, когда симпатичная девчонка должна носить за мной утки. Уже потом я догнал, что это была вовсе не ее работа, обычно санитарки и няни занимаются подобным. Почему Таня это сделала — я тогда не понимал. Не до того было. Но, спустя несколько дней, я сообразил, что просто понравился ей, если можно кому-то понравиться в таком состоянии. Впрочем, женщины существа загадочные, облезлый тощий котенок вызывает у них куда больше умиления и жалости, чем лоснящийся сытостью котище. Я догадался, что симпатичен медсестре, когда она стала приносить мне еду в палату, и не то, что давали в больнице, а обалденно вкусную домашнюю снедь. И угощала так... ненавязчиво, под предлогом попробовать, оценить или же помочь справиться со слишком большой порцией. Соседи по палате очень скоро просекли тему и начали подшучивать, пытаясь и меня подключить к веселью, но мне смешно не было. Ни разу. Это, конечно, зашибись как здорово — не давиться больничной кашей, это отлично — когда тебя, ущербного, бреют каждое утро, причем так старательно и аккуратно, как я сам никогда не делал. Это хорошо, когда за тобой ухаживают, заботятся и смотрят теплыми карими глазами. Хорошо. Было бы. Если бы мне не снились каждую ночь другие глаза. Ярко-голубые, с которых я все же снял черную ленту, и все время, пока мы с Виком были вместе, он не носил ее. Лента разделяла нас, подчеркивала его недостаток, она была куском мрака на нем — самом светлом из всех, кого я когда-либо встречал. С каждым днем я все сильнее скучал, а самым жутким было то, что я до сих пор не вспомнил номера его квартиры и дома. Хоть уже знал, как разыщу своего музыканта, если, конечно, снова стану прежним. Я запомнил, что Вик был соседом Макса, а где найти последнего — известно. Особенно херово мне становилось, когда соседей по палате навещали жены и дети. В эти минуты я чувствовал себя предельно, а вернее, беспредельно одиноким, а встать и выйти не мог. Мне не разрешали вставать, постельный режим был обязательным первые две недели, разрешалось ходить только в туалет, который был в самой палате, да и туда меня провожала Таня или кто-то из соседей. Когда я поднялся с постели в самый первый раз, меня кидало, как готового в хламину, ноги слушались так же «хорошо», как и руки. Блин, я даже отливал сидя, потому что не мог стоять и держать член, но по этому поводу никто не шутил и не стебался. Делали вид, что ничего необычного не происходит. Ну, подумаешь, не может мужик нормально отлить и собственную рожу поскоблить, с кем не бывает? И ничего такого нет в том, что я толком не могу поесть, чтобы не разлить, не пронести ложку мимо рта, не вывернуть на пол чай или компот. Таня пыталась меня кормить, но я тогда на нее просто наорал. Грубо, истерично, незаслуженно. Мне было стыдно, я сам был себе противен, но... Девушка попала под раздачу, только и всего. В итоге ел я дольше всех, потому что сражался с собственным телом. Я ненавидел себя. Такого, до отвращения зависимого от окружающих, не способного ни на что, кроме как спать, жрать и снова спать. Паразитическое существование. Я надеялся, что истерика оттолкнет Таню, но этого не случилось. Наоборот. Девушка стала еще терпеливее, заботливее и ласковее со мной. Я выпал в осадок, когда она извинилась за то, что обидела своей настойчивостью. У меня слов не нашлось, хоть к тому времени я уже говорил нормально. Речь вернулась через неделю, только пользовался я ею нечасто, не хотелось ни с кем и ни о чем говорить. Мужики из палаты активно сватали мне Таню, узнав, что я не женат, и мне уже двадцать четыре. Я делал вид, что не слышу, а девушка краснела и опускала голову, но не пыталась их заткнуть. Нет, будь я натуралом, рассмотрел бы этот вариант, да только мне Таня была не нужна, и сказать ей об этом — необходимо. Но что? Правду? Чтобы изгадить себе пребывание в больнице? Признаться в том, что я гей, у которого есть парень? Неудачная мысль. Короче, ситуация сложилась безвыходная, да еще и Санек масла в огонь подлил. Он приходил ко мне почти каждый день, и раз, уже уходя, взял да и ляпнул: — Блин, Сокол, ты меня зароешь сейчас. — Зачем? — Я мудак. Я же главного не спросил! Тебя твоя кукла нашла? — Какая? — уставился на него я. — Твоя! Приходила она еще во второй день, как ты не вышел на работу. Симпотная, ясно теперь, чего ты улыбался, как кошак! — расплылся в улыбке Санек. — Нет, — качнул я головой, — нет у меня... — Да ладно, кончай уже придуриваться! Чего шифроваться? Была бы она страшная, тогда да, а так — королева! На этих словах в палату вошла Таня и выпроводила курьера под предлогом обхода, и я так и не узнал, о какой девушке речь, а потом просто забыл об этом, не до выдуманной бабы мне было. А Таня запомнила, потому что как-то спросила, когда мы остались в палате одни: — А у тебя серьезно с ней? — С кем? — не врубился я. — Ну, с девушкой твоей. — С чего взяла? — Друг твой говорил же... — Тань, ты видела тут какую-то девушку? — спросил я. — Вот и я не видел. Так что... Санек попутал, с него станется. Скорее всего, заказчица меня спрашивала, а он навыдумывал. Тут Таня облегченно вздохнула, а мне стало реально не до смеха. Дураку ясно, что девчонка неровно ко мне дышит, втюрилась на свою голову! И я решил, что все же поговорю с Таней наедине и скажу ей правду. Пусть знает. Разболтает — ей же хуже, а мне уже все равно, у меня и так есть персональный ад и злейший враг в виде собственного тела, не желающего повиноваться воле. И вот сегодня как раз и настало время для этого разговора, потому что Таня как раз направлялась ко мне, держа в руках мороженое. Мое любимое — пломбир, сливочный, без наполнителя, в вафельном стаканчике. Самый обычный, но я его любил больше всех остальных сортов мороженого и буквально вчера сознался в этом Тане, и вот — результат. — Добрый день, — ее улыбка мне очень нравилась. Хотелось нарисовать девушку такой — похожей на ангела в своем белом халате. Ангел с пломбиром. Возможно из-за ориентации я не видел ничего сексуального в обтягивающем коротком халате. Отмечал, как художник, некоторые недочеты в кругловатой фигуре, но это не портило общего впечатления, напротив, делало Таню... домашней и уютной, что ли? — Добрый, — ответил я. — А я принесла тебе мороженое, в ночь сегодня, шла вот и купила. Будешь? — карие глаза за стеклами очков просили меня не отказываться. — Буду, — я сцепил зубы, заставляя руку слушаться, обхватил подрагивающими пальцами стаканчик и поднес ко рту, пробно лизнул и невольно улыбнулся: — Вкусный. Спасибо. — Не за что, — она села на лавочку совсем близко ко мне, бедро девушки касалось моего, я чувствовал исходящий от нее приятный запах духов. Вдыхал его, а вспоминал совсем другой аромат, тот, который наполнял комнату Вика. — Я рада, что тебе нравится, Рома. — Нравится, — я откусил мороженое, соображая, с чего бы начать. Я не выносил эти разговоры, не любил делать больно людям, но выхода не было. Неизвестно, сколько я еще тут проторчу, зачем привязывать Таню к себе? Я не могу ответить взаимностью, а значит, нужно сказать правду. — Так же, как я нравлюсь тебе. Она покраснела, как девчонка, опустила голову и громко вздохнула. — Я знаю, что это так, Тань, — я повернулся к девушке, — ты очень хорошая... только... — Не нравлюсь тебе, да? — прозвучало тихо и как-то обреченно. — Потому что я толстая и в очках? — Глупости, — рука резко дернулась в сторону, и мороженое влепилось ей в плечо, оставив на халате отпечаток, — блядь, — вырвалось у меня и, не отдавая себе отчета, что делаю, я швырнул почти полный стаканчик на землю, сцепил дрожащие руки в замок и сдавил их коленями. — Прости. Не в тебе дело. — Не ври, — прозвучало еще обреченнее, — не надо. Я же знаю, что не модель. — И что? — я поймал ее взгляд, увидел, что глаза блестят от сдерживаемых слез и продолжил: — Да будь ты хоть сама мисс Вселенная — это ничего бы не изменило. Меня не интересуют женщины. Вообще. — Так ты... — теперь глаза расширились, но лишь на секунду. — Да, — кивнул я, ожидая лекции на тему, что я «просто еще не встретил своей девушки», но, к счастью, ошибся. — Жаль, — просто сказала Таня, — но... друзьями-то мы можем быть? — Конечно, — я облегченно улыбнулся, — если тебя это не смущает. — Нет, хоть я бы предпочла, чтобы ты был как все, — она вздохнула, — что такое не везет, и как с ним бороться, — добавила, поднимаясь с лавочки. — Я никому об этом не скажу, не бойся. — Не боюсь, теперь уже нет, — я криво усмехнулся, — я чуть не сдох, Тань... Только потому что такой, кому-то это настолько не понравилось. — А ты... следователю говорил? — Нет. И не скажу. Зачем? Чтобы все узнали? Да и не найдет он никого, висяк это дело, — я махнул рукой, потом снова зажал ее между колен. — Я все равно не скажу. Ну их, — она глянула на часы. — Ой, мне бежать пора. До вечера?.. — Ну, если меня не выпишут, то да, — я улыбнулся углом рта. — Спасибо. За все. — Не стоит, — Таня развернулась и пошагала к больнице, чуть ссутулившись и капитально напоминая Вика этой нахохлившейся позой. Я знал, что больно девушке сделал, невольно, но... Однако изменить что-либо было не в моей власти.