перед употреблением настоятельно советуется принять столовую ложку сахара — дальше будет горько. ещё здесь нет нецензурной лексики, но есть грубые выражения и всякие мерзости.
плейлист: — Within Temptation — Our Solemn Hour — Thousand Foot Krutch — Courtesy Call — Starset — My Demons — Halsey — Control — Halsey — Strange Love — Halsey — Castle — Halsey — Gasoline слушать в любом порядке. но помните, что под конец лучше приберечь самый сок вроде первых четырёх песен.
основано на реальных событиях.
я сжимаю в руке заплёванную и жёлтую от грязи трубку. мерзко. думать не хочу, сколько прокуренных ртов и измочаленных, нечёсаных бород её касалось: чистота в этом котловане отчаянья — пустой звук. кажется, вот-вот вывернет склизкой кашей, что я ела накануне. плевать. лучше уже не будет. а вообще мне странно, что человек так быстро ко всему привыкает. полмесяца назад я была пустоголовой домохозяйкой с двумя слюнявыми детишками под ногами и алкоголиком-мужем у телевизора. полмесяца — это грёбаные две недели, 336 часов, 20160 минут и 1209600 секунд. две недели — ничтожно мало, но когда ты начинаешь раскладывать их до мельчайших частиц, оказывается, что цифры могут быть обманчиво-просты. итак, 1209600 секунд — и вот я уже не кружавчатая девушка, заточённая в ранний брак и материнство, а никто — унылый порядковый номер, изо всех сил стискивающий заплёванную тюремную трубку. напротив меня желтеет пергаментной бледностью сестра. — как твои дела? — проглатывая рвущиеся наружу рыдания, сипит она. помолодевшая после ласкового климата зарубежья, затравленная и блистающая в лучах оглушительной свободы. я ухмыляюсь — не знала, что умею — и принимаюсь ковырять ногтем налёт на трубке. счищается он на удивление легко, а под ним — белизна с лёгким кремовым оттенком. — только вот не делай вид, что я отсюда выйду, — ехидно выплёвываю я, а сама с брезгливым беспокойством трогаю языком шатающийся нижний зуб. сама не знаю, зачем яростно требовала у матери рассказать обо всём сестре. выдернуть её из марципанового рая, в котором она застыла подобно мошке в смоле? как эгоистично и бесчувственно с моей стороны. но разве не имею я право на первое и последнее желание? сестра в отчаянии закрывает лицо руками. когда она трясёт головой, я вижу, как в ушах у неё проблёскивают маленькие бесцветные гвоздики. — проколола-таки? — неожиданно-нежно вздыхаю я. не будь передо мной противоударного стекла, я бы непременно протянула руку, чтобы насмешливо дёрнуть за мочку. — сходила в салон сразу же, как только получила первую зарплату, — горько и понимающе складывает губы в улыбке она. — потом хотела отправить какую-нибудь безделушку тебе, а тут…. лицо её, искажённое невыносимым и пылающим горем, заставляет меня со вздохом отвернуться к запылённому растрескавшемуся окну приёмной. за ним — колючий неправильный дворик для общих прогулок, несколько скамей болельщического вида и загаженные окурками люки канализаций. а потом я запоздало вспоминаю, что времени у меня в обрез. и это заставляет с содроганием задыхаться от тошнотворного комка, стискивающего горло. конец уже близок. — слушай, — твёрдо говорю я, по дурацкой привычке протягивая ладонь. толстое стекло, кажется, выжигает на ней клеймо. сестра торопливо растирает слёзы и остатки косметики по щекам. её маленькая загорелая ручка трафаретом ложится на мою. — осталось совсем немного, а потом ты сбежишь отсюда как можно скорей, ладно? — но… — упрямо поджимает губы. как не вовремя. — не жди никаких церемоний. «их всё равно не будет», — это я говорю уже себе. сестре знать совсем не обязательно, но мать скорее прирежется сама, чем допустит похороны той, кто наивной глупостью порушил честь семьи. вот что для неё важно — мифическое одобрение, всего лишь благосклонность с чужой стороны — но только не живая ещё дочь. единственные её слова пульсируют во мне до сих пор: «разве ты, придурочная, не могла потерпеть?» — не задерживайся, — исступлённо твержу я. — беги как можно скорей без оглядки, а про меня забудь. сестра стискивает пальцы. я этого не слышу, но всё равно морщусь от звука визжащего гладкого стекла. — я без тебя не смогу, — судорожный всхлип опаляет мне ухо нереальным дыханием. я улыбаюсь криво и грубо и машинально тянусь к волосам, как привыкла делать это в былые минуты волнения. только руку замораживает льдом: теперь у меня забавный светлый ёжик, в то время как кудри — предмет неистовой зависти однокурсниц — давно доживают свой век в мусорном баке. «нет волос — нет проблем», — с насмешкой поясняет мне кто-то из бывалых. — глупости. ты сильная, и ты выживешь, уж мне ли этого не знать. она кивает, но по мутным и отчаянным глазам ясно, что не верит этому ни капли. горе, накатывающее с ленной грацией цунами, ломает её косыми трещинами, исходящими кровью и гноем. осознание быстротечности времени раз за разом стреляет у меня в голове, и будто бы в подтверждение моих слов подёргивающийся охранник у входа неожиданно приходит в движение. каменный его силуэт надвигается с таким неотвратным и жестоким раздражением, что мне хочется заорать и, сорвавшись с места, долбить головой чёртово стекло между нами. слишком сильно мне эта картина напоминает минувшее.дышащая драконьим дымом фигура падает на меня раскалённой тенью.
— ваше время вышло, — хмуро изрекает он, пристраивая по-каменному тяжёлые пальцы на её плече. одно небрежное движение, и в его власти окажется возможность раздробить ей кости. сердце в груди захлёбывается кровью, в висках неумолимо и мощно дрожит — в этот фантасмагоричный миг я уверена, что одутловатое охранничье лицо наливается слепой и предвкушающей яростью. я вскакиваю. вслед за мной — тяжеловесные мужчины по мою сторону стекла. руки пока никто не заламывает — ждут, ощетинив загривки и разевая кровавые капающие пасти. наваждение тает сонной дымкой. я делаю железный шаг вперёд и скалюсь: — я знаю, ты очень хотела жить со мной на зарубежье. поэтому, пожалуйста, если приобретёшь на следующую зарплату квартиру, подсели к себе какого-нибудь приютского котёнка. как память обо мне. последние мои слова эхом пляшут в её заиндевевших и горьких глазах. у порога, накрытая страшной охранничьей тенью, она оборачивается и роняет: — и никаких мужчин. теперь я знаю, что бывает в браке. мне уже не услышать сестринского тона голоса, не ощутить на языке персиковый и душный аромат кожи — однако я знаю, что говорит она именно это. дверь за её мёртвой и стиснутой фигуркой с треском захлопывается. я в западне.***
последняя ночь не пахнет ужасом, как должно быть предписано. вообще ничем не пахнет кроме пота и близости туалета. это ничуть не поэтично и, упаси господь, не романтично, но ведь и я не героиня андерсеновских сказок. реальность такова, что сладковато-мускусный запах кружит голову. начинает противно подташнивать — всё лучше, чем страх. сокамерницы смотрят из соседних клеток насмешливо и с проволочно-жёсткой улыбкой, но в морщинах их, косо отсечённых лунным светом, прячется подсознательное и животное содрогание. они боятся меня, завтрашнюю мертвечину. а мне, вот забавно, не страшно. без всякого закономерного отвращения я представляю, как черви будут голодно вгрызаться в мою плоть, взрезая её жадными ртами. как личинки жирными кольцами будут увиваться вокруг моих пальцев. как мышцы вокруг костей постепенно сгниют, подобно бумажной обёртке вокруг конфеты. откровенно говоря, я не знаю, что станет с моим телом — маловероятно, что меня будут хоронить. слишком затратно — обойдутся кремацией. словно бы я — ключевая улика, которую нужно спешно уничтожить перед тем, как преступление будет раскрыто. и именно так я себя и ощущаю — недостающим кусочком пазла. только вот собрать его — значит признать горькую-горькую правду. сколько там стадий проходят те, кто больны раком? пять, кажется. в любом случае, я прошла их всех за рекордно короткий срок — за 1209600 секунды, пока в онкологии люди уживаются со своими диагнозами годами. для справки, в одном году около 32 миллионов секунд. и не нужно спрашивать меня, откуда у меня такие бредовые и бесполезные познания. так вот, к стадиям.отрицание.
я пропала. и я поняла это отнюдь не в тот пронзительный миг, когда судья расколол мою надежду официальным приговором к казни. правда в том, что уже к тому моменту от моей надежды остались ошмётки. я поняла, что пропала, когда стояла над трупом. алкоголик-муж подо мной был распятой неправильной звездой. толстый кусок жира, расплавившегося красным маслом, он неловко завалился на бок, когда я нанесла ему последний удар, и с бульканьем застыл в кривой, неверной позе мученика. шутка в том, что я, возбуждённая до дрожи в ногах, отчаянно сжимающая во влажной от пота и крови руке кухонный нож, и была истинной мученицей. страдалицей Ио, если хотите, что наконец-то освободилась от гнёта овода. лишённый крыльев, он лежал у моих ног, и жало его отныне было бесполезно. в полиции в это никто не поверил. предъявили, что я преднамеренно заколола мужа в порыве ревности. забавно. потому что как можно ревновать того, кого столь ядовито ненавидишь? как бы там ни было, я его убила. глядела на распростёртое тело и пыталась уверить рыдающих от ужаса крошек в другой комнате, что папа просто спит. как всегда напился до беспамятства и свалился прямо на пол, разбрызгав вокруг красное полусладкое вино из бутылки. глядела и не могла поверить, что это конец. и уж тем более никак не могла уловить краем смутного сознания: мне или ему?гнев.
смертельно больные корят в своей болезни врачей. смертельно осуждённые — полицию. ненависть, смолянистая и вязкая, как нефть, забила мои лёгкие так, что я не могла вздохнуть. я просто не могла понять, почему это произошло со мной. почему меня не смогли оправдать? почему я должна платить? вонзая нож в податливую и мягкую, как масло, плоть, я не испытывала никакого маниакального удовольствия — я была в некой мере возбуждена до звенящих от напряжения нервов. никакой эйфории и жажды ощутить кровь на своих руках. повторяю, я с самого начала догадывалась, что пропала. и это заставляло ярость во мне бурлить. несправедливо осуждённая и коронованная клеймом убийцы, я была одинока и потеряна в своих переживаниях. люди сторонились меня, как чумной. доказательства, а главное — обвинения — сыпались пригоршней звонких монет, выпачканных в густой и сладкой смоле — они липли ко мне с потрясающей и обескураживающей настойчивостью, а я даже не могла отмахнуться.она выпивала. я слышала их вечные ссоры даже сквозь стенку. она, кажется, никогда не умела притворяться послушной дурочкой во благо себе. высасывала (ну или очень пыталась, не знаю) из супруга деньги, вместо того, чтобы работать в лучшем месте. недостаточно заботилась о детях, они были те ещё оборвыши. наплевала на мужа: у него была тяжёлая пора, а она таскалась по другим мужикам. бросила родителей в нищете. могла пропадать неизвестно где целый день, пока дети голодали. возможно, бухала с подружками-проститутками. выкладывала в интернет фото интимного характера, значит, была шлюхой. сама-дура-виновата. сама-дура-виновата. убийца. убийца. убийца. убийца.
ещё было про него:страдал от кризиса среднего возраста и даже слова ласкового в качестве поддержки не получал — ей, кажется, было по барабану. очень уставал на работе и ещё с детьми возился по возвращению: всегда был такой лапочка с ними. иногда, конечно, повышал голос, но как-то же эту дуру тупую надо было уму-разуму учить. обеспечивал семью, пока мог. а уж как алкоголизмом увлёкся, бедолажка, едва концы с концами сводил, а она и палец о палец ради своего благодетеля не ударила. а ведь знаете, это она его до такого плачевного состояния довела. все соки, меркантильная лгунья, высосала: уж и в начале брака её вечно чего-то в нём не устраивало. а он-то как вокруг крутился, как старался угодить — тщетно. бедняжка. такого хорошего человека загубила, пусть земля ему будет пухом. бедненький. несчастненький. бедненький.
а мне вспоминалось впивающееся ощущение деревянной ручки. хотелось полосовать им стены и руки.торг.
я никогда не была верующей. ступив на край гибельной пропасти, я ощутила неистовую и остервенелую жажду молиться. меня не мог спасти адвокат, оставалась слепая вера в милость божью. крестик, по счастливой случайности найденный мной в день перед первым судебным процессом, миновал со мной всё, что только можно. металлоискатель, жёсткие руки следователя, недоумевающий и чуть насмешливый взгляд матери убитого, нашёптывающий мне: «до чего забавно, что столь жестокая убийца уповает на бога». и ведь это действительно было так. несколько позже, миновав все судебные процессы подобно неизбежным преградам, я преклоняла колени перед жидким и зловонным небом, истерзанным оконными прутьями, и умоляла о помиловании. ужас терзал меня беспощадным зверем: сердце разлеталось на лоскутки при мысли, что двое моих девчушек станут абсолютными сиротками. одинаковые в очаровательных голубеньких комбинезончиках, они мягкой детской походкой приносились ко мне во снах, источая сладостные ароматы клубничной помадки, и плакали, падая возле меня твёрдыми сахарными комочками: — мамочка, мамочка! они были старше, чем в действительности — должно быть, это моё насмешливое и предательское воображение рисовало картины, которые мне уже не суждено увидеть. как бы там ни было, я встречала их в холодном забытье маленькой клетушки и, просыпаясь, возводила глаза к гнилым облакам.пожалуйста, я буду очень о них заботиться, только исправь всё это. я устроюсь на любую работу, снесу самые горькие обиды и утраты, только не забирай меня у земли. если понадобится, я снова выйду замуж и буду любить супруга невзирая ни на какие недостатки. я отброшу мою дурацкую гордыню и буду послушной, скромной женой. научусь быть глупее, чем есть, буду лебезить и унижаться, если оно потребуется. пожалуйста. пожалуйста. пожалуйста. если ты хочешь наказать меня, сделай со мной всё, что угодно, только не лишай самого ценного». эй… ты же слышишь меня? так почему… боже милостивый. почему… ты… улыбаешься?
депрессия.
ужас взрастал во мне подобно ядовитому и уродливому цветку. он высасывал из меня соки, оплетая беспомощное сердце колючим вереском, и безжалостно стискивал в смертельных объятиях моё измученное, податливое тело. в его руках я ощущала себя куском мягкого, едва дышащего и ещё тёплого теста. отчаяние медленно принимало форму. муж был рядом — просачивался кисейным ветерком сквозь прутья и, сыто хохоча, садился так близко, что обоняние забивало тяжёлым и гнойным ароматом разлагающейся кожи. больше этого никто не ощущал. когда я принималась метаться по клетке, как сумасшедшая, и размахивала руками, пытаясь прогнать его назойливый облик, на меня орали матом сокамерницы, а патрулирующий усатый охранник нещадно колотил дубинкой по прутьям. этот треск напоминал мне звук ломающихся костей: я смирялась и, исполненная тихого безумного ужаса, забивалась в угол у койки. муж всё ещё был здесь. — скоро ты сдохнешь, — отравлено выдыхал он, скаля пенящуюся мстительной и нестерпимой жаждой пасть. — вот тогда и встретимся, дрянь. уж там-то я тебе точно весь мозг выбью. я принималась тихо-тихо скулить и едва ли не до крови расчёсывать руки ногтями. интересно, как я так умудрялась, если они предусмотрительно были подстрижены. но мне кажется, что я просто пыталась выгрызть из себя его голос и ненависть. капала кровь — я торопливо и испуганно вылизывала её языком. мираж пропадал, а вот воспоминания в голове только множились подобно смертоносному вирусу. самое забавное, что я действительно верила в загробную жизнь. а ещё больше в то, что и там мне не будет покоя — разъярённый моим непокорством муж найдёт меня и в посмертии, искалечив и без того выжженную душу. я действительно боялась умереть. обычно людей в моей ситуации будоражит неизвестность — я до дрожи в коленях была убеждена, что белый туннель — не последнее, что я увижу. что конца, искупления и уж тем более покоя не будет. что насиловать раз за разом меня будут и там. я была выпита и, кажется, уже мертва.принятие.
из растрескавшегося окна я глядела на закипающее закатом небо. в последний день мне стало плевать — неожиданно ясно я осознала, что это действительно конец. искать спасения бессмысленно. унижаться перед богом или палачами — тем более. осколки гордости, лежавшие на ладони, сверкали подобно драгоценным камням и, согревая, ласково шептали: «ты справишься. главное, не опускай голову». было холодно и пусто. занемевшие ледяные пальцы стали незнакомыми — это мне поначалу совсем не понравилось, особенно на пороге смерти. я глядела на себя чужими глазами и со странной смесью неверия и насмешки осознавала, что это тело — не моё. я же стремительно делилась и растворялась снежными кристаллами в воздухе, призраком глядела на владелицу этих рук и ног, а сама словно бы была невесомой и рассеивающейся тенью. — я поручаю это тело тебе, — кажется, прошептала я хозяйке её же голосом. она в ответ рассмеялась бархатисто и тепло где-то глубоко внутри. от этого мне вдруг стало невероятно. и не спокойно даже — никак. чувства остались в этой увядающей и пустеющей оболочке. я знала, что они разгоняют раскалённым бегом по венам кровь, но едва ли могла ощутить это самой. безликая телесная сущность сжалась и запульсировала сонным наваждением. я глядела на неё со стороны, и свобода теснила мне рёбра. оставалось всего несколько шагов. близился рассвет.***
дышащая драконьим дымом фигура падает на меня раскалённой тенью. я — бесполезная статуэтка, из трещин в древесине которой сочится вязкая и пахнущая кровью смола. по-моему, она даже имеет розоватый оттенок, проблёскивающий на солнце закатно-алым. ещё сонная и застывшая, я вцепляюсь белыми пальцами в одеяло. он пьяно хохочет и придавливает всем вонючим, жирным телом сверху. изо рта пахнет не перегаром и даже не пивом — ирисками. сладковатый запах, въевшийся в кожу смеющимся детством, оборачивается персональным кошмаром. с тех пор, как можно догадаться, я ненавижу сладкое. а вместе с ним и изгаженную, запятнанную грязью юность — будто отсыревшая и плесневая простыня, она хлопает краями на бельевой верёвке и источает земляной запах погибели. тяжёлая рука опускается на плечо — пригвождает раскалёнными болтами, и я визжу от ужаса и боли. жёсткие губы, окружённые острой порослью седых волос, накрывают моё лицо. мне остаётся мычать и исступлённо дёргать ногами. чужой вес становится удушающим. мне кажется, я вот-вот сдохну. — о, да ладно тебе, — хрипит он с искорёженной лаской, отстраняясь на долю секунды. — дай мне немного развлечься, малышка. распятая и с голой грудью, я лежу перед ним подобно Христу. холодные пальцы шарят по моему телу: рисуют влажные круги, гладят самыми кончиками и впиваются до мстительного наслаждения полукружьями ногтей. разъярённо и жадно меня терзают подобно тряпичной кукле. а я… я не в силах сопротивляться — меня душат, кусают и придавливают. я — пустая оболочка с выпитой личностью, тряпка, которую можно резать на лоскуты окровавленными лезвиями. я ничто, и я захлёбываюсь в вакууме, мягкой морской тьмой обнимающем меня за талию. на грани боль вспарывает огромными ножницами. кажется, по виску течёт кровь. приглушённый и драконий рык насмешливо барабанит по ушным перепонкам, играясь с громкостью и тоном. звуковые волны впиваются маленькими острыми зубками в бока, несутся вместе с капельками пота вниз и омывают тело горьким, опустошённым отчаянием. древесная оболочка исходит широкими и змеящимися трещинами. смола под ней струится солью на щеке. я таю, словно сахарная, а под сладкой травянистой корочкой — пепельная, едва пульсирующая душа. окружённая сонмом жалящих меня ос, жадно глотающая карамельный, ненавистный мне воздух, я тяну руку в обжигающий котлован и из последних сил цепляюсь за ниточки света, вибрирующие в протухшей густоте комнаты. кончики пальцев взрываются угольным вихрем. и тогда я окончательно понимаю, что мне нет спасения. пепельный сгусток внутри прощально и нежно пульсирует тёплым сожалением. я погружаюсь в бесконечный и вытравливающий всё живое лёд. смертельное дыхание вспарывает затылок.
разве ты, придурочная, не могла потерпеть?