Ее высочество любовь

Ужасная боль сжимает мои ребра так, что дышать не хочется. Хотя очнулся, глаза не открываю – не желаю ни на кого смотреть. До того, как впасть в беспамятство, мне довелось увидеть, как досталось остальным; в сознании еще стоят те кошмарные картины. — Он пришел в себя. – после слов доктора раздается вздох облегчения, очевидно, ребята, которые пострадали не так сильно, ждали моего пробуждения. – Вам стоит вернуться в свои палаты. — Кюхена, держись. – по голосу Рёука отчетливо слышно, что он не один час рыдал. – Еще две операции, и все будет хорошо. Не вздумай сдаваться! Твои хёны всегда будут рядом. Он смахивает вновь подступающие слезы, берет мою руку и, крепко сжимая, трясет. Каждый, кто находился в комнате, посчитал своим долгом пожать мне руку. От их присутствия еще тяжелее, их жалость еще не выносимее, и боль в груди все труднее выносить. Чувствую, сейчас потекут слезы, но… лица касаются теплые руки, легкий поцелуй в лоб, и шепот на ухо: — Когда мы уйдем, поплачь — тебе полегчает. И не обижайся на нас: это — все, чем мы можем помочь. Не могу понять, кто это был, но отчего-то стало так легко, даже дыхание стало размеренней. Когда прикосновение исчезает, даже немного обидно. А тепло остается на щеках, перетекает в веки – сегодня точно глаза не открою, растворяет головную боль. Медсестра ворчит на парней, заставляя организовать мне покой. Он мне действительно нужен. После аварии произошли кардинальные изменения, и сейчас я не готов встретиться с тем, другим, миром лицом к лицу. Необходимо время. Вероятно, сиделка чувствует, как я без слов велю ей оставить меня одного. Удивительно, но после того, как дверь закрылась, мое тело сотрясается в рыданиях. Не потому, что больно, не потому, что сейчас один на один с проблемой, нет. Я боялся, что в новом мире мне не будет места. Успокоившись, я решил, что, прежде чем паниковать, следует увидеть изменения воочию. Но не сейчас, не сегодня, после того, как врачи сделают все возможное. *** На следующий день от наркоза отходил долго, в голове гудело, руки были онемевшие, ужасно тошнило. Преодолевая себя, открываю глаза; яркий свет не дает четко видеть — можно различить только силуэт. Тыковка. — Ничего не болит? – то самое прикосновение. В месте, где его рука взяла мою, мягкое покалывание и снова тепло. — Сонмин? – вместо имени вырывается невнятный хрип, царапающий горло. Я морщусь, и он вытаскивает руку, но я неуверенно сжимаю ее, не давая отстраниться. Он удивленно смотрит на меня, а затем извиняюще улыбается. Легко тяну его на себя, и он, понимая без слов, садится на край кровати. — Что-нибудь принести? Хочешь апельсин? – в руках Сонмина волшебным образом появляется рыжий шарик. Киваю. Не понимаю, почему согласился, ведь не люблю же апельсины. Довольный он чистит фрукт; сочная долька касается моих губ и я, не задумываясь, глотаю ее. Очень даже ничего. Тянусь к следующей, но она отправляется в рот Мина. Что за выражение? Кисло? Вот теперь фрукт целиком переходит в мое распоряжение. Протягиваю ему еще одну, а он морщится и мотает головой, тогда съедаю ее сам. И следующую. Незаметно для себя глубоко погружаюсь в мрачные мысли. Остальные в порядке? Живы ли они вообще?.. Живы. По его лицу и поведению вижу, что живы. Открываю рот, чтобы озвучить вопрос, но Тыковка оказывается быстрее: — Не переживай. Мы отделались ушибами. А серьезно пострадали только трое: ты, Хичоль хён и Лидер, но Итука скоро выпишут. Удивленно распахиваю глаза: когда он мысли научился читать. Или это у меня все на лице написано? Невозможно, я отлично контролирую собственные эмоции. Он улыбается тепло-тепло, и эта внезапная тревога исчезает. Хочу поговорить с ним, расспросить о многом, но от боли с трудом удается даже дышать. Мини утешительно гладит по голове и говорит очень много, заполняя немые паузы между нами. Общество Тыковки ничуть не тяготит, однако усталость немного погодя дает о себе знать: где-то посреди разговора засыпаю. *** Просыпаюсь, судя по всему, уже утром потому, что за окном светло, а место Мина занял Ынхёк. Хёкдже тарахтел без умолку, и уже к полудню моя голова заново раскалывалась от каждого его слова. Я уже хотел было попросить его вернуться домой, как в палату ввалилась почти половина группы; пришел даже Итук хён на костылях и с перевязанной рукой. Вопросы о моем самочувствии сыпались наперебой, и я, будучи вынужденным отвечать, постепенно приспособился говорить через боль. Через час в палате находился почти полный состав, за исключением Хангена, который навещал сломавшего ногу Хичоля. Галдеж не прекращался до прихода медсестры, а после него все неохотно уходят, кто домой, кто в палату. *** В течение следующих дней, недель, месяцев толпа вваливалась ко мне и постоянно говорила. Дни были похожи один на другой, отличались только темы разговоров. Не было ни дня, когда я оставался один, кто-нибудь да обязательно заглянет. Так незаметно подкрался день выписки хёна. Мне выходить запретили, поэтому я наблюдал за всем через окно. Ханген катил Хичоля на коляске, тот, кутался в клетчатый плед и давал указания Шивону, тащившему сумки. После оклика хёна Конь открывает дверцу фургона. Подъехав вплотную машине, Ген берет Реллу на руки и, осторожно прижимая к себе, усаживает на заднее сиденье. Странно, почему именно в этот момент мне так хочется, чтобы Сонмин был рядом?