Hi, monster

Люди вообще ни черта не замечают в этой жизни. Я бы мог назвать парочку исключений, но исключения, как известно, только подтверждают правила. Они ничего не видят дальше своей зоны комфорта — ни сути вопроса, ни второго дна, ни других людей. Престарелый доктор, чью фамилию я не удосужился заучить, казалось бы, учился слушать годами, но так и не смог постичь эту науку — теперь в следствии каждого разговора его заносит на мерзейшие поучения, тогда как давать слово другим у него абсолютно не выходит. Говоря о том, что ещё меня раздражает в людях, можно привести очень много мелких, но неприятных деталей, на которые обычные люди, вероятно, даже не обратили бы внимание. И я не знаю как это работает. Бултыхания дряхлеющего психиатра, тупость и неповоротливость медбрата Торренса, дефектная и трусливая речь Заики-Рика, выступления алкоголика в завязке и, конечно же, вездесущие руки извращенца мистера Готтфрида. Пожалуйста, не надо думать, что меня так просто вывести из себя. Обычно я очень лоялен к людям. Просто мне отчаянно так хочется поговорить, если не с равным по интеллекту и самоуважению человеком, то хотя бы с кем-то, кто даст спокойно говорить мне. И знаете что? Мои молитвы были услышаны. Два года в психушке, если не считать месячного разгуливания на свободе с «Маньяками» прошлой осенью, дали мне возможность осознать, что доктор Виктор Хармон — алмаз в сфере медицины. Никто и никогда из шайки Аркхема не выполнял своё дело также хорошо, как психиатр из небольшого городка Гранвиля. И это наводит на определённые мысли. Когда Торренс, старательно избегая зрительного контакта, выводил меня из комнаты после дневного приёма лекарств, я думал, что снова вынужден буду терпеть тирады доктора Э, и уже мысленно приготовился к сему печальному исходу. Но когда меня привели в привычный кабинет, я, честное слово, застыл на месте ровно на три секунды, как самый настоящий придурок. Конечно же, я не ожидал встретить здесь доктора Хармона, и можно простить моё замешательство. Но факт остаётся фактом — я поразился. — Не может быть, Док, какая встреча, — я расправил руки, словно собираясь обняться с ним, на что санитар позади меня недобро сощурился, — Высшее счастье, что Вы не забыли своего старого друга, своего любимого пациента и просто замечательного парня. Что Вы здесь делаете? Вас можно поздравить с новой должностью или это просто визит вежливости? — Считай, что это визит вежливости. У меня были кое-какие дела в Аркхеме, поэтому появилась возможность поговорить с тобой. — Я всегда рад. Мне хотелось бы лечь на диван, точно так же, как я делал это два года назад, успокоиться и просто вытрепать все свои мысли ему, сохраняя ту тонкую грань доверия, которую мы установили за время лечения. Но мне не хватало кабинета Дока, не хватало дивана и фикуса возле него, не хватало записной книжечки и просто той непередаваемой атмосферы. Время, как бы сильно мы не старались, стирает всё, не позволяет нам вернуть что-то утраченное, потому что оно неумолимо, как наша чёртова жизнь. Можно сказать, что я сам поставил себя в такое положение — сижу за железным столом, на железном стуле, проходя принудительное лечение, пока моя жизнь крошиться на неосязаемые крупицы. Но, думаю, моей вины здесь не больше, чем вины простого понятия «время». — Что произошло с тобой, когда цирк Хейли уехал из Гранвиля? — голос доктора Хармона был ледяным. Я не знаю, что ожидать от него, и настроен ли он сейчас ко мне враждебно. — Я окончательно слетел с катушек, — просто ответил я. Мне нравится это выражение — слететь с катушек. Оно очень ёмкое и достаточно хорошо описывает моё состояние. То есть «слететь с катушек», по сути, значит выйти из себя, просто сорваться. Но никак не спятить. Ведь ни секунды, ни единого мгновения своей жизни я не считал себя сумасшедшим. Если подумать, то где находится грань, отделяющая нас от сумасшествия? Наверное, там где мы перестаём понимать — хорошо мы поступаем или плохо. — Я ошибся, когда подумал, что ты готов со всем справляться в одиночку. Ошибся, что непростительно мне, как специалисту.  — Не нужно обставлять ситуацию, словно это, — я указал на свой висок пальцем, — Болезнь, которую Вы не смогли предотвратить. Это моя сущность, моя жизнь и моё выражение свободы. Просто мне нужен был толчок, чтобы начать действовать и отпустить всё то, к чему я привыкал те жалкие семнадцать лет.  — Тогда что стало этим толчком? Хоть его манера речи и тон оставались прежними, я уловил в его словах если не ненависть, то хотя бы достаточно оскорбительный для меня гнев. Но, повторяюсь, всё это, пока что, оставалось на уровне ощущений. — Я устал. Это копиться в тебе, словно подземный огонь и каждый, мать его, день подпитывается. — Расскажи о событиях той ночи. И я почти на одном дыхании выболтал ему всё, что произошло тогда, в подробностях, хотя и не был до конца уверен, что ему очень интересно это слушать. — Я просто хотел, чтобы она оставила меня в покое, но был слишком слаб, чтобы действовать решительно. В тот день я вернулся «домой» достаточно поздно. Мать трахалась с цирковым клоуном, Господи, с клоуном, Вы понять это можете? И, кажется, с кем-то ещё, я не помню. Она премерзко так орала, словно они на части её рубили. Я должен был уносить ноги, чтобы не блювануть прямо в трейлере и чтобы меня не заметили. Но я не успел. Вы думаете, что за всё это время я мог бы и привыкнуть к вот таким неприятным происшествиям, но есть вещи, к которым просто невозможно привыкнуть. Ублюдок набросился на меня, разозлившись, что из-за моего вмешательства у него больше не стоял. Если бы я мог вернуться в прошлое… то прикончил бы не только Лайлу, но и её дружков. Так много, как только смог, ведь точного количества я до сих пор не знаю. Это не жестокость. Это надрыв. В итоге я еле вырвался оттуда. И у меня появилась цель, в первые в жизни у меня появилась цель, которой я был готов следовать неукоснительно. Я чувствовал себя… Раскольниковым, если Вы понимаете, о чём я. Хотя мне и было немного страшно. Она была в трейлере одна и видела десятый сон, что подарило мне возможность действовать обдуманно и не торопясь. Давно облюбованный топор я украл из трейлера нашего циркового силача. Я встал напротив кровати и позволил себе пару секунд потоптаться без дела, ощутить важность и необратимость момента. Когда я почувствовал, что готов, занёс топор над ней — он был тяжёлым, и грозился упасть вниз без моего желания — и, не целясь особо, замахнулся. Несмотря на своё похвальное спокойствие во время подготовки, моё душевное состояние тогда тяжело было назвать нормальным. Я перестал, хм… рубить это тело только когда был уверен на все сто процентов, что она мертва. А что произошло дальше, дело не Ваше, а дело полиции.  — Ты так сильно ненавидел её.  — Конечно, — я старался перевести дыхание после такого изнуряющего монолога.  — А что насчёт прочих? Офисных рабочих, которых ты со своими подельниками скинул с крыши, ты тоже ненавидел? — Не шутите над этим, Док. Их, как и всех последующих бедолаг, постигла такая участь по совершенно другой причине, — я тоже начал сердиться на Дока, хотя бы за то, что он так спокойно реагирует на мои откровения.  — Из-за твоего желания силы?  — Из-за моего желания славы. И, Вы знаете, в этом я не прогадал. Всё получилось на высшем уровне. Сейчас моё имя известней, чем имена кинозвёзд.  — Столько невинных убито только ради твоей дешёвой известности? А как же люди, которым они были дороги? Скажи, Джером, в своей «погоне за славой» ты думал о семьях убитых? — Не думал. Мне потеря членов семьи доставила лишь удовольствие. Если у других это происходит по-другому, по той или иной причине, то это просто…— я широко улыбнулся доктору Хармону, — Не моя проблема.  — А как же чувства л…  — А как же мои чувства, Док! Думаю, что я был вынужден стать тем, кем стал. Как ещё я мог обратить на себя внимание? — я спрашивал это нарочито весело, но мне не было смешно внутри. Мне было очень, мать вашу, неприятно сейчас говорить.  — Такая известность затухнет очень быстро. Через двадцать лет о тебе даже и не вспомнят.  — А о Вас не вспомнят и через год после Вашей смерти. Кроме жены и… дочери. Я заметил, как доктор сжал руку в кулак, слишком сильно. Значит, главной причиной его ярости были не мои зверские убийства и не его «врачебная ошибка»; а самая простая отцовская злость из-за «плохой компании» для дочурки. Это же так мило.  — Да, человек жив, пока жива память о нём. Пока живо его наследие. Не отчаивайтесь, Док. Когда придёт Ваше время сыграть в доску, я о Вашем «наследии» позабочусь… Я не знаю зачем дразню его. Дурная привычка, от которой просто невозможно избавиться. Но он, ух, как зол теперь.  — Тебе никогда не выйти из Аркхема. И до Оливии больше не добраться, — произнёс психиатр, пока его глаза просто наливались бешенством. — Посмотрим. Я ждал этого разговора уже очень давно и теперь разочарован страшно. Мне не нравится эта холодная война между нами, честное слово, я просто хотел поговорить со своим бывшим психиатром, как в старые-добрые времена.  — Вы злитесь из-за Оливии. Но, поверьте, меня ей бояться не стоит. Я никогда не причиню ей вреда…  — Ты уничтожаешь всё, что оказывается с тобой рядом, — не вполне профессионально прошипел Виктор Хармон.  — Позвольте мне закончить… Она нужна мне, как раз из-за Ваших советов. Как запасной план — я буду необходим хотя бы одному человеку в этом мире. И это тоже очень важно.  — Необходим? Она тебя презирает, — он внимательно следил за моей реакцией, — Ты психопат. Чёрт возьми, а ведь я был прав. От этого разговора нельзя ждать ничего хорошего. С каждой минутой выслушивать такое становится всё труднее, хотя мне и удаётся сохранять внешнюю развесёлость. — Взгляните на меня, Док, разве я похож на психопата? Наверное, это был риторический вопрос, раз я сижу в одежде пациента перед психиатром. Но, как говорил философ, имя которого я благополучно забыл: «Многие люди, которые не должны находиться в психиатрических больницах, все же там находятся, в то время как многих из тех, кто должен в них находиться, там нет», поэтому и моё положение сейчас не так уж однозначно. Столько времени не видеть Виктора Хармона, чтобы в конце концов получить свою порцию обвинений в сумасшествии и этот не понаслышке знакомый взгляд отвращения, будто перед ним сижу не я, а грёбаный кусок дерьма. Он стал задавать мне вопросы, которые были похожи на вопросы доктора Э, как родные братья. Я терпеливо отвечал на каждый из них, старательно скрывая разочарование и злость. Пока он не спросил самую тупую и самую ненужную вещь, на которую я, как мне кажется, дал уже предостаточно ответов. — Ты умный парень, Джером, и силы у тебя хватает, —начал Док издалека, явно замечая моё озлобленное настроение, — Почему ты не попытался всё наладить? Сам построить свою жизнь, ведь она у тебя только начиналась. — Но ведь сработало же, — я развёл руками, нервно усмехнувшись. — Сработало? — Моя жизнь наладилась, и теперь она имеет куда больше смысла, чем мне даже хотелось. Вы не способны понять ход моих мыслей только потому, что они не подходят под Ваши стандарты? — Брось, Джером, если ты действительно хотел заявить о себе и о своей исключительности, то ты бы мог придумать что-нибудь пооригинальней. Парочка терактов и бессмысленные убийства не сделают тебя особенным, где-то на планете такое случается даже слишком часто… — Я — девятнадцатилетний белый американец, а не какой-нибудь там полоумный религиозный фанатик. Я не тупой ублюдок, выросший среди камней и песка, мечтающий вырасти и стать мучеником в погоне за сомнительной мечтой после смерти трахать девяносто девять девственниц на небесах. Поэтому, поймите меня правильно, я имею полное право заявлять о своей исключительности, ведь мои «мотивы» носят куда более благородный и самоотверженный характер. — Это простое привлечение внимания ты называешь «благородным мотивом»? Ты убивал невинных, искалечил сотни жизней, даже свою собственную, только ради того, чтобы увидеть своё лицо в новостях? — А что была моя жизнь до этого, а? Мне не хотелось бы больше жаловаться на прошлое, но меня прежнего, милого и доброго, никто не стал бы слушать. — Почему ты думаешь, что кто-то станет слушать тебя сейчас? — разгорячёно спросил доктор. — Вы меня слушаете. Да меня миллионы станут слушать, а с какими там чувствами, мне наплевать. Мир получил такого героя, которого заслуживает. Вы же слыхали о новом культе… — Который исчезнет также стремительно, как и появился. Очнись, стоит тебе сейчас остановиться, и от твоего имени ничего не останется, — доктор встал со своего места, сделав несколько прерывистых шагов в мою сторону, — Так что какие бы оправдания ты себе не искал, всё, что ты сделал — следствие одной простой истины… — И в чём же заключается эта истина, Док? — я широко улыбнулся, глядя на оппонента спора с вызовом. — В том, что ты злой человек. Меня, естественно, такой ответ рассмешил. — Злой человек? А это и вправду очень просто. — И это тебя люди обязаны слушать? Ты этого не заслужил. Чтобы не произошло раньше, чтобы ты не сказал теперь, ты не заслужил зрителей. Не заслужил известности или жалости, которой тебе почти удалось добиться, не заслужил даже любви, — по тому, как резко я поднял на него глаза на слове «любовь», он, кажется, сделал собственные выводы, — После всего, что ты сделал, ты считаешь, что можешь заслуживать любви? Если бы подобным образом со мной заговорил доктор Э, я бы громко рассмеялся и бросил что-нибудь остроумное и ядовитое. Но сейчас я просто не мог найти подходящих слов и тупо молчал, ошалело уставившись на доктора Хармона. Говоря по чести, я даже был готов, разбрызгивая слёзы и сопли закричать о том, что каждый человек достоин того, чтобы его любили. — Почему? Я взял себя в руки, чтобы ответить достойно.  — Потому что я обаятельный и симпатичный… Или потому что я такой же человек, как Вы и как все они, — я указал рукой на окно позади себя, — Потому что не существует «недостойных людей» и все мы, по сути, мало чем друг от друга отличаемся. Док немного смягчился. Наверное, у них с Оливией это семейное — стоит сказать что-то достаточное жалостливое, и вся спесь с них мигом слетает. Меня должны были отвести в палату, а я чувствовал себя выжатым лимоном. Это был один из самых мучительных моментов в моей жизни. Глупые слова о любви чем-то задели меня, хотя подобный идиотизм мне и претил. Я был серьёзно рад оказаться в лежачем положении на неровной железной конструкции, которую кто-то по ошибке назвал кроватью, ведь меня наконец-то оставили одного. Я лежал на холодном, сыром матрасе. Было почти непроглядно темно. Тени и призраки умчались на вечернюю улицу сквозь окно, загорождённое железной решёткой. Простая истина всегда заключалась в том, что я злой человек? Ха-ха. Из коридора ко мне в палату падал смутный и тёплый свет. Он окрашивал скудную мебель в лиловый цвет, и на мгновение мне показалось, что на них запеклась кровь. Очень много крови. Где я видел столько крови? Ах, да… Я лежу в маленьком тесном помещении, пока мне в голову лезут воспоминания о невиданном полыхающем закате. От этого всё окружение мне кажется серым и грязным. Всё приобрело эти цвета, особенно человек, чьи очертания я видел из проёма в двери. Когда он повернулся ко мне, неясные лучи люстры из коридора осветили его: одна половина лица стала огненной, другая оказалась в тени. Когда я снова стал сознавать себя, уже держал в руках кухонный нож, который зачем-то воткнул в глазницу того мужчины, вернее даже старика. Он сидел на стуле, связанный, а его лицо, залитое кровью, я смог узнать только сейчас. Опомнился не сразу — зачем мне было так жестоко убивать своего, вроде как, отца? Может ещё не поздно это исправить? Я вытащил нож, измазав руки в тёплой, почти горячей жидкости, которая застывала непростительно быстро, сковывая мои движения. В дверь начали отчаянно стучать полицейские — одним из них был детектив Джеймс Гордон, почему-то очень плотно врезавшийся в мою историю. «Сдавайся, Валеска! Выходи с поднятыми руками!» — кричал он настолько громко, что буквально оглушил меня. Я почему-то взвыл. Пришлось искать пути отступления. Взгляд упал на крошечное окно, задёрнутое грязной занавеской. Оно было настолько узким, что способно выпустить разве что кошку. «Всё кончено!» — прогремел голос Гордона снаружи. Я посмотрел на труп человека, бывшего когда-то моим незадачливым папашей, затем, на нож, который вероломно забрал его жизнь. «Опять вы всё испортили, козлы!» Я покрутил нож перед собой и, обречённо вздохнув, поднёс его к запястью. Ситуация была критической. У меня затряслись руки, как у торчка, и ноги подкосились. Ну его, к чёрту! Я полоснул остриём по коже судорожным движением. И крикнуть толком не успел, как любые звуки в помещении заглушил вопль детектива за его пределами. «Ты там что, убиться пытаешься?» Я задышал очень часто. Да, чёрт возьми, я дышал, и, кажется, ничего пока не способно было прекратить моё дыхание. Взглянул на плод своих трудов — из рваной раны на запястье кровь стекала ярко-красная, почти малиновая. Царапина, которая даже щенка не способна убить. «А ты попробуй по горлу резануть, только поглубже. Рука у тебя уже набита, помнишь того парнишку из Университета?» Какое-то мгновение мне казалось, будто произошло короткое замыкание, но свет не погас, а лишь замигал и сразу же загорелся вновь тухло и вяло. Это был момент, когда тревожное, смутное желание, в котором был и страх, и мысль о невозможности возвращения, вдруг неуловимо стало реальностью. Я тяжело разлепил веки. Рана оказалась серьёзней, и я начинаю терять сознание? Нет, с моей рукой вообще всё было в порядке, она была словно лист чистой. Вот это сновиденьице! Я с минуты пялился на целую и невредимую конечность и всё ещё не мог поверить, что, вроде как, проснулся. Стали возникать вопросы, ставящие под сомнение логичность событий во сне. Например, с чего это я так пригорюнился, старика прирезав? Пускай я и знал этого человека всю жизнь, о том что он был моим, с позволения сказать, отцом, я выяснил лишь во время следствия по делу убийства Лайлы Валески. И тёплых чувств к этому человеку отнюдь не испытывал. Гребаное подсознание. Хотя это всё цветочки, по сравнению, блин, с суицидальной кульминацией. Может ли сон о попытке самоубийства, пускай и довольно жалкой, обозначать мою крайнюю дезориентированность в происходящем? Это дайджест головы пациента психушки с ущемлённой гордостью и непомерными амбициями или слова доктора Хармона обидели меня немного сильней, чем следовало? Где-то в душе, в том что люди привыкли называть душой, появилась дыра с рваными краями, которая затягивает в себя всё. Мои мечты, мои желания. И мои методы. Может ли этот сон быть знаком о том, что я слишком долгое время сидел в больнице? Тогда мне необходимо выбираться отсюда срочно.