Deviant

Гэвин открывает глаза. Белый. Здесь повсюду белый. Он резкий и слишком яркий. И его так много, что первые минуты Гэвину кажется, будто бы вокруг одна из самых стереотипных версий загробной жизни, что вот-вот рядом запоют крылатые создания, а пожилой мужчина пожмет ему руку и мягко произнесет: «Добро пожаловать». Вот так сразу, без темных тоннелей и света в конце. Только такие как Гэвин Рид не попадают в подобные места, для людей вроде него дорога проходит гораздо ниже, и едва ли там окажется столько навязчивого белого. Не сразу, но он начинает различать голоса. Приглушенные, те будто бы пробиваются сквозь плотный барьер, проникают через его стены, оставляя большую часть слов за ними. А затем и запахи, самыми острыми из которых оказываются запахи лекарств. И едва ли их возможно с чем-то спутать. Это вновь гребаная больница, круг вновь замыкается. И может все всегда было кругом. Бесконечным замкнутым кругом, гигантским колесом, змеей, в страхе укусившей свой собственный хвост. Чувство дежавю накрывает, у Гэвина темнеет в глазах. Где-то на задворках мелькает: «А что, если я так и не проснулся? Что если, это все было сумасшедшим сном, последствием сотрясения?» Мелькает и гаснет. Так невыносимо, хочется зарычать, завыть. Но белое внезапно нарушается чем-то темным. Тина. Ее макушка закрывает собой все. — Рид? — Тина осторожно заглядывает ему в лицо, пристально и внимательно вглядывается. — Ты очнулся. Кажется, она улыбается. Гэвин не уверен, мир снова на мгновение исчезает, кто-то тянет рубильник, выключая в нем свет. Он хочет спросить: «Где Ричард?», но язык не слушается, он будто бы немеет, становится большим и неуклюжим. Гэвин беспомощно открывает рот; губы у него совершенно сухие. Он — выброшенная на берег рыба, без воды и без воздуха. Но Тина словно понимает; она всегда слишком хорошо понимала. Тина отводит взгляд, прячет глаза в белых стенах. — Я не знаю, — звучит глухо. — Когда мы прибыли туда, его уже не было. Как и второго. Наверное, Киберлайф забрал их. Джеффри отправлял туда запрос, но тот в итоге был отклонен. К горлу подступает тошнота, подкатывает удушающей волной тихо и внезапно, а все, что он может — это закрыть глаза. — А других андроидов они оставили, — продолжает Тина. — Мы пытались их опросить, но все бестолку. Думаю, их вообще нереально разговорить. Хочешь про них послушать? Тебе это интересно? Интересно ли? Гэвину почти удается хмыкнуть. Навряд ли. Ему нет дела до «других андроидов». И никогда не было. Ничего не изменилось, он не изменился. Андроиды все еще оставались для него бездушными машинами, глупыми кофеварками, самым абсурдным человеческим изобретением. Гэвин Рид сделал лишь одно исключение, и это исключение выстрелило ему в живот. И, может быть, он и впрямь обманул самого себя, наделив Ричарда тем, чего у него на самом деле никогда не было. Может быть одиночество все-таки загрызло его, и это был единственный выход. Может быть, так было бы проще, окажись исключение всего лишь иллюзией, сбоем в программе, приукрашенном больным воображением. Наверное, Тина замечает что-то в его выражении, вновь понимает без слов. Она кладет руку ему на плечо, чуть сжимая, это Гэвин едва чувствует, и спрашивает: — Когда ты решил, что Ричард стал смыслом твоей жизни? Гэвину приходится открыть глаза, посмотреть на нее в ответ: «Иди нахер с такими вопросами, Тина.» — Ты понимаешь о чем я, —Тина качает головой, ее не напугать недовольными взглядами. Может, она умеет читать мысли? Было бы проще, если бы он все-таки не понимал, если бы он застрял в самом начале, насыщенный ненавистью к этому куску пластмассы, если бы ненависть оказалась единственным его чувством. Черт, как же было бы просто, если бы он всего лишь ненавидел его и даже если бы боялся — тоже. Все что угодно, но только не так. Тина сидит в ногах у него на постели и она поджимает губы, когда он кривится в болезненной усмешке. — Ты ведь Ричарда терпеть не мог. Все говорил мне и говорил, как ты его ненавидишь, будто бы я твой личный психолог. Или это был классический ход, где ты сперва унижаешь, а потом приходишь домой и дрочишь на его фото? — Тина заканчивает ответной. И ее усмешка веселая и подначивающая. Она говорит: «Все хорошо, Гэвин. Все хорошо.» Она дразнит, и Гэвин покупается. Почему-то становится чуть свободнее, словно все по-прежнему, словно они вдруг изменили место и время и оказались в своем участке, где все разошлись на перерыв, и остались они одни, словно у него не было дыры в животе, а у нее опухших глаз и слишком больших синяков под ними. — Я принесла твоих любимых пончиков, но, как оказалось, тебе их нельзя. Только жидкая пища, — она хлопает ладонью по пакету на прикроватной тумбе, и Гэвин, наконец, замечает, уставляясь на него тупым взглядом. — Тебя, вроде как, собирали по кускам. Буквально. Тина замолкает на несколько минут, переводит глаза на пакет и тоже смотрит, вглядывается, напрягаясь, пытается понять, что Гэвин в нем нашел. Почему именно он? — Знаешь, если бы ты тогда не написал мне, то, наверное, уже был мертв, — в этот раз она звучит тихо, от веселья не остается ни следа. Гэвин пытается вспомнить момент, когда писал ей, когда брал в руки телефон, когда набирал сообщение, но в голове пустота. Воспоминания ускользают разбитыми осколками, разлетаются в стороны, и его среди них нет. — Так... кто в тебя выстрелил? «Вроде как, смысл моей жизни.» Весь оставшийся час Тина что-то рассказывает ему, Гэвин перестает понимать слова уже через несколько предложений, он прикрывает глаза и просто слушает ее негромкий голос. Через час Тина поднимается с его постели и замирает в дверях: — Мне жаль, — и это Гэвин слышит пугающе отчетливо, это давит на него, прижимает тяжелым грузом к простыням и подушке. — Мне так жаль, Рид. Тина мнет в руках пакет и смотрит на него, он ощущает этот ищущий взгляд на своем лице; его глаза все еще закрыты. Когда она уходит, Гэвин открывает их, распахивает сухие и ноющие веки, впивается в белоснежный потолок. И смотрит, смотрит, смотрит, пока не начинает жечь, пока не остается ничего, кроме боли. Первое время Гэвин считает дни, а потом перестает, сбивается где-то на третьем, все они сливаются в долгий и нескончаемый с уродливыми стенами и запахами лекарств. Но один из них он все-таки запоминает. В то утро к нему приходит Коннор. Коннор появляется внезапно, Гэвин никого не ждет. У Коннора лицо Ричарда и смущенный вид, Гэвин не собирался рассматривать его, но рассматривает. И вместо: «Зачем ты здесь?», он спрашивает: «Почему вы так похожи?» — Детектив Рид... — Коннор, кажется, даже теряется, он вглядывается в него своими темными глазами с неловкостью и непониманием. Гэвин почти слышит, как в голове Коннора звучит: «Детектив Рид, вы сошли с ума? Детектив Рид, что, блядь, с вами не так?» — Почему бы Киберлайф не придумать его модели какую-нибудь другую внешность? Почему именно эта? — голос у него все-таки надорванный, каркающий, в нем слишком много сухости. — У них закончилась фантазия? — Детектив Рид, — его — мягкий и успокаивающий, Гэвина он раздражает. — Это вам. Ричард хотел, чтобы оно было у вас. Коннор кладет что-то маленькое возле постели и опять отстраняется, замечает выражение на лице, отходит к двери. — Что там? — Гэвин смотрит пристально, пытаясь разглядеть из постели; движения даются ему с трудом. Но Коннор так и не отвечает. Он уходит, аккуратно захлопывая за своей спиной дверь, оставляет его вновь наедине с самим собой, вновь в тишине и одиночестве. Вторым днем оказывается день выписки. Тогда Тина забирает Гэвина из больницы и отвозит домой. Почти сразу же она уезжает обратно, у нее впереди целая смена, и он оказывается в своей пустой квартире. Гэвин некоторое время стоит у порога, не решается шагнуть дальше, будто бы ее стены способны его поглотить, раздавить еще больше. Он рассматривает студию на расстоянии, не двигаясь с места. Все словно как прежде, все знакомое и нет; все та же тарелка на столе, все та же одежда Ричарда на спинке стула. И это пугает. Это жжет навязчивым осознанием, кричит. Это слишком реально. Это все-таки не сон. Вспомнить о том, что отдает ему Коннор, получается не сразу. В мыслях один сплошной туман, вязко обволакивающий собой все вокруг, не позволяющий сосредоточиться. Это оказывается небольшим портативным носителем, и Гэвину приходится подключить его к своему компьютеру, целый час наблюдать за тем, как прогружаются файлы. Файлы большие и их много, они открываются не сразу, а постепенно и медленно. Один за другим. Тина возвращается под вечер, и первое, что делает Гэвин — показывает ей их. — С помощью этого мы сможем уничтожить Киберлайф, — говорит она, завороженно рассматривая содержимое папок. Происходящее кажется Гэвину нереальным, он с трудом в него верит. А Ричард опять выходит вперед, опять обходит их всех. И он даже не догадывался, не знал, что тот борется не только с самим собой, что у него своя игра, в которой он собирает улики и доказательства. Как он мог не замечать? — Да, сможем, — голоса нет совсем. — Эй, — Тина наклоняется, в который раз заглядывает в глаза, — Мы вернем твоего напарника, хорошо? Она кладет ладонь на его плечо, легко сжимает. Может, прикосновения должны были помочь, заглушить, но Гэвину почему-то становится смешно. Он будто бы в гребанном абсурдном телешоу, где через минуту выскочит разукрашенный клоун с его лицом. Тина вновь отворачивается, вновь рассматривает монитор. Она не замечает его внезапной нервной усмешки, Гэвин успевает ее спрятать. Клоун так и не выскакивает. — Как они могли следить за нами? — она что-то внимательно изучает, Гэвин не слишком хорошо разбирает со своего места; он лежит на постели и часть ее спины — все что ему удается увидеть. — Как думаешь, поэтому тот Коннор из вашего дела оставлял другим андроидам пустые глазницы? Гэвин Рид не знает ответа на этот вопрос. Он больше ничего не знает. Проходит еще неделя, прежде чем они что-то смогли сделать, прежде чем Киберлайф связываются с ними. Они находят Гэвина дома, в последнее время тот существует лишь в пределах своей квартиры, покидая ее лишь по крайней необходимости. Он словно привязанный к ней призрак, что растворится, сотрется, стоит только выйти на улицу. — Мое имя Ребекка, и у нас есть для вас предложение, — у их агента светлые волосы, строгая одежда и идеальная прямая спина. Ребекка и Гэвин стоят в коридоре, Тина — в квартире за дверью. И он знает, что та вслушивается в каждое сказанное слово, что она ловит их, запоминает. На улице день, и в коридоре, несмотря на перегоревшие лампы, все еще не так темно. Несколько лучей упорно пробиваются в небольшое окно, освещая собой угол перед его квартирой. Ему даже удается разглядеть лицо Ребекки; оно у нее правильное, ровное, без единого изъяна и возрастного изменения. И Гэвину на мгновение кажется, что Ребекка очередной андроид, таких людей просто не бывает, но диода на ее виске он так и не находит. — Мы с вами взрослые люди, поэтому давайте так: вы отдаете нам эти файлы, а мы оплачиваем ваше лечение, ваши счета и выписываем чек. Сумму на нем вы, разумеется, поставите сами, — от Ребекки пахнет мятной жвачкой и приторными цветочными духами, она начинает раздражать Гэвина, как только открывает свой рот. — Нам это все сейчас ни к чему. Вы полицейский, я уверена, вы понимаете. Гэвин понимает, слишком хорошо понимает. Он усмехается ей, и его усмешка не сулит ничего хорошего, она балансирует на грани между враждебностью и холодной вежливостью. Он скалится, обнажает ровные зубы: — Мне нужен мой напарник. RK-900. Может быть, ему это только видится, но после его слов Ребекка меняется в лице. Она хмурится, сводит брови, а тонкие пальцы впиваются в боковинки планшета. Всего на несколько секунд, пока она вновь не облачает себя в спокойную маску. — Если это ваше условие, то мы согласны на него. Компания вышлет вам документы о неразглашении. Вот так просто. Чуть позже Гэвин оказывается на кухне с Тиной. Тина поджимает ноги, размещается на одном из его стульев, а перед ней открытая бутылка с виски и замороженная пицца. — Что будешь делать? — она произносит это так непринужденно и отстраненно, будто бы они разговаривают о чем-то другом, о чем-то легком, будто бы она спрашивает его о том, как он собирается провести свои оставшиеся выходные или о любимой марке пива. — Я понимаю, что должен поступить правильно, — начинает Гэвин; он стоит, подпирая плечом холодильник, рассматривает Тину, и к горлу подкатывает удушающий ком, застревает где-то посередине, слова выходят придушенными, какими-то тихими. — Но... я не герой. И не собираюсь им становиться. Я не какой-то там хороший человек, Тина. Мне плевать на Киберлайф, мне плевать на всех остальных. Мне просто нужен Ричард. Я... всего лишь хочу, чтобы он вернулся. Его голос вязнет в тишине, тонет в панельных стенах. Тина ничего не отвечает, она бездумно выбирает кусочки ветчины из своей пиццы, подцепляет их осторожно и неторопливо. Она сосредотачивается на этом, а Гэвин на движениях ее пальцев. Наверное, она считает его поехавшим, считает, что травмы добили его, и он слетел с тормозов, что в нем не сохранилось ничего нормального. И, может быть, это не столь далеко от правды. — Думаешь, он хотел бы, чтобы ты так сделал? — Тина отправляет один из кусочков в рот, и Гэвин отворачивается, переводит взгляд на коробку, будто бы читает название. — Отдал им все. Гэвин уверен, что нет. Что Ричард передал ему информацию совершенно для другого, что он, скорее всего, рассчитывал на него. Но разве Рид мог? После всего случившегося? И разве Ричард не знал какой он? Не знал, что он не тот, кому можно доверить «спасение мира»? Что все свое сочувствие он потратил на него, отдал ему его до последней капли, не оставив для других, а чувство справедливости уничтожил, так и не позволив вырасти? Что все, за что он сейчас держался, он мог обменять на то, что у него было. Наверное поэтому спустя два дня он стоит в собственном коридоре в непривычно чистой футболке. Это случается быстро, всего несколько подписей, он даже не читает подписанное, ставит их не глядя. Тина не останавливает его, она лишь тихо желает ему удачи накануне вечером. Ребекка одаривает его улыбкой, когда портативный носитель оказывается в ее руках, от ее улыбки скрипит на зубах. Она говорит: — Ждите. И он ждет. Прислоняется спиной к холодной стене и стоит так, замерев, застыв на несколько минут, пока мир вновь не переворачивается, пока он не начинает слышать звуки приближающегося лифта. Тогда все останавливается. На RK-900 тот же пиджак, что и в день, когда он появляется в их участке, когда он врывается в его существование, нарушая привычный порядок, когда он приходит к выводу, что довести своего напарника до нервного срыва прекрасная идея. Это еще одно дежавю. — Детектив Рид, — произносит он, уставившись серыми глазами ему в лицо. И Гэвина накрывает. Сносит гигантской волной, разбивает об острые скалы, вода вновь забивается в глотку и нос. Смех рвется из него, разрывает воздух вокруг. Он начинается с изогнутого уголка губ, с осторожной ухмылки, с вздернутой усмешки, и все никак не заканчивается. Гэвин сгибается, упирается локтями в колени, а лбом в собственные ладони, и смеется, смеется, смеется. Громко, на весь этот проклятый коридор. Пока не понимает, что лицо замерзает в беззвучном широком оскале, пока челюсть не сводит болезненной судорогой, пока он не начинает видеть себя со стороны. Замечать, как открывается его рот и оттуда не доносится ни звука. Он будто бы глохнет и немеет разом. Грудную клетку сдавливает так сильно, что выдохнуть становится невозможно. На что, черт возьми, он надеялся? — С вами все в порядке, детектив Рид? — RK-900 подходит к нему слишком близко, почти вплотную. Рид поднимает взгляд. Сперва на его безупречную обувь, потом на руки, они кажутся такими знакомыми, а потом и на лицо. Он смотрит прямо в него, прямо в глаза. Смотрит и задыхается. — Ты не он, — голос опять хрипит, наверное, Гэвин сорвал его, пытаясь совладать с самим собой. Лицо RK-900 остается беспристрастным, оно ничего не выражает. Он наклоняет голову вбок, словно изучает его, словно рассматривает в ответ, просчитывает свой следующий ход. Наконец он произносит: — Как вы поняли? Я полностью скопировал поведение предыдущей модели. Как объяснить ощущение? Как объяснить то, что он встретился с его взглядом и все внутри сжалось, напряженно сомкнувшись? Что он просто знал? Гэвин выпрямляется, спину вновь обдает холодом от стены, и спрашивает сам: — Зачем ты здесь? RK-900 кивает, словно он что-то понимает, что-то замечает в нем. Гэвину становится не по себе. — Вы знаете, — эта версия, кажется, не умеет моргать. — Чтобы убить вас. И лгать. Эта версия прямая, как вставленная в колесо палка, и в ней нет ничего лишнего и сломанного, в ее искусственном сознании все разложено по полочкам, по номерам и в алфавитном порядке. С таким Ричардом он не выдержал бы и пары дней. — Умники из Киберлайф решили подстраховаться? Что, убьешь меня и устроишь обыск в моей квартире? Ричард, его Ричард, скорее всего, давно бы отвернулся, отодвинулся, сделал вид, что все в порядке, что все нормально, что все это ничего не значит, что им обоим всего лишь показалось, а, может быть, и усмехнулся — коротко, почти мимолетно, незаметно. Но Ричарда здесь нет. Здесь только эта нелепая замена, очередной клон. — Мне жаль, детектив Рид, — говорит клон, и Гэвин ему не верит. — Тебе не может быть жаль. И Рид уже не удивляется, когда вновь видит пистолет, когда тот направляют на него черным зияющим дулом, он в последнее время слишком часто оказывается перед ним другой стороной. RK-900 целится ровно в голову, прямо в лоб, чтобы уж наверняка. Все не так. Он не хочет. Сердце бешено стучит, бьется о грудную клетку, оглушает. Оно цепляется за жизнь, а Гэвин — за пути к отступлению. Но его оружие остается в квартире, а до нее ему не успеть. Все что вокруг — холодные серые стены и двери, за которыми пустота. Его никто не спасет. — Вам лучше закрыть глаза. И Гэвин слушается, беспомощно прикрывает их, сосредотачивается на звуке собственного сердца. Черт, какой же он идиот. У него никогда не было шансов. В следующую секунду он слышит выстрел, но боли не чувствует. Какова вероятность, что это все из-за действий его обезболивающих? Что после того, как тебя собрали по частям, перестаешь ощущать что-либо? — Два один, — раздается совсем рядом. Гэвин открывает глаза. Ричард смотрит на него преданным провинившимся щенком. Так привычно, так изучающе-мягко, что щемит где-то в груди, сдавливает и больше не отпускает. Рид не сдерживается, когда говорит: — Хреново выглядишь. Он хочет сказать многое, а говорит именно это, будто бы других слов уже не осталось, будто бы только они имеют значение. Ричард отвечает: — Вы тоже. И Гэвин усмехается. Ричард потрепан, от идеальности не остается и следа, от его диода — тоже. В своей мешковатой и мятой одежде, без свечения у виска, он слишком похож на человека. Гэвин же скорее ходячий труп: бледный, с синяками по всему телу, с кучей шрамов и швов. Они оба хреново выглядят. Ричард подходит к нему ближе, обходит упавшего RK-900, огибая по дуге. Гэвин даже не смотрит в ту сторону, он впивается глазами в Ричарда, мир вокруг прекращает свое существование. — Почему? — спрашивает Ричард, оказавшись на расстоянии вытянутой руки, — Почему вы не воспользовались моей информацией и не попытались ударить Киберлайф? Я полагал, что после всего случившегося вы возненавидите андроидов еще больше. Возненавидите меня. Почему вы согласились на сделку? Почему... — он останавливает, подбирает слова, и Гэвин замечает, как всегда эту заминку, — Вы выбрали меня? — По той же самой причине, что и ты здесь. Гэвин уже исчерпал все объяснения, его толкования закончились, а он сам слишком устал искать нечто правильное в действиях Ричарда и своих. Они просто случились, и он просто принял их. — Я... я не должен был. Ричард делает шаг назад, но Гэвин успевает. Хватает его за предплечье, крепко впивается пальцами, держит, не отпуская. Ричард застывает, его «Извините» выходит скомканным и негромким. — Черт. Ричард. — Я не мог позволить, чтобы с вами что-то произошло, детектив. Он заглядывает ему в лицо и Гэвину приходится приложить усилия, чтобы удержаться на ногах, не упасть. Его глаза все еще поглощающая арктическая пустыня, два куска пронизывающего льда, что забираются под кожу, проникают внутрь, останавливают и поглощают. И Гэвин не знает, как он оказывается прижат к Ричарду, но он ощущает молнию на его куртке своим подбородком, а его тихое дыхание своим виском. Ричард столбенеет, он почти не двигается, замирает, будто бы весь напрягается. Проходит несколько вздохов, прежде чем Ричард решается, прежде чем его рука опускается Гэвину на спину, ложится ему на лопатки, с осторожностью вжимается в ткань футболки. Как в одном касании может быть столько всего? Как всего лишь простое прикосновение может уничтожать и воскрешать одновременно? Откуда в нем столько силы? — Я все еще опасен для вас, детектив, — Ричард произносит это куда-то ему в волосы. — Все еще хочешь меня убить? — спрашивает Гэвин, не поднимая головы. — Я не знаю, — Ричард льнет к нему, соприкасается, мягко сталкиваясь своей щекой с его. — Я перестал слышать Аманду, когда выстрелил в вас. Тогда... вы умерли. И, наверное, это что-то во мне обнулило. Но я не хотел и не хочу больше рисковать. — Поэтому ты будешь продолжать прятаться от меня и от Киберлайф? — Гэвин чуть отстраняется, снова заглядывает в глаза, и Ричард теряется. Он начинает что-то говорить, что-то вновь больше похожее на скомканное извинение: — Детектив, я... Но Гэвин останавливает его, перебивает: — Черт возьми, Ричард. Хватит. Для гениального андроида, ты полнейший идиот, — говорит он, удостаиваясь полного непонимания взгляда в ответ. — Пусть так. Пусть даже нечто внутри тебя вновь захочет меня убить, пусть ты сорвешься. Мне все равно. Я готов рискнуть. А ты?

***

— ... спустя три месяца судебных разбирательств существование Киберлайф по-прежнему остается под вопросом. Компания понесла тяжелые убытки... Голос диктора звучит где-то на фоне, слабо и отдаленно, в него Гэвин почти не вслушивается. Гэвин наблюдает. Прижимается плечом к стене, смотрит. Смотрит на спину, на изгиб лопаток, на закатанные рукава светлой рубашки, на руки с рельефной картой вен, на то, как они перемешивают овощи, как раскладывают их по тарелке. Это почти гипнотизирует, это как проклятая запрещенная магия, что с каждым разом действует все сильней, а лечения от нее не существует. И иммунитета тоже. — ...Каково будущее Детройта в этом? Сможет ли наш город вновь перенести экономический кризис или же он падет без надежды на возрождение? Гэвин не знает и не хочет. Он живет моментом, а здесь и сейчас теперь для него все. Гэвин так и не становится героем. Связанный по рукам договором, он оказывается едва ли способным на многое. Но информация все-таки просачивается в сеть, виснет еще одним пятном на репутации Киберлайф. Некто анонимный выкладывает ее в открытый доступ, а после стирает все свои следы, и найти его не предоставляется возможным, он исчезает, будто бы никогда и не было, будто бы он бестелесый призрак. И если у анонима была какая-то цель, то он явно достигает ее, Киберлайф стремительно теряет свой авторитет. — А что ты скажешь насчет этого? Утреннее солнце путается в его темных волосах, когда он поворачивается к нему, когда они встречаются взглядами. И оно подобно разгорающемуся пламени, оно зачаровывает, заставляет рассматривать снова и снова. Гэвин отстраняется от стены и подходит ближе, берет протянутую вилку, аккуратно нанизывает на нее овощи и отправляет в рот. И тут же жалеет; привкус во рту вдруг слишком острый и соленый одновременно. Некоторые вещи никогда не меняются. — Ну... гораздо лучше предыдущих пяти, — произносит он, с трудом протолкнув застрявший в горле кусок красного перца. — Твое лицо говорит об обратном. Наверное, и в самом деле не мое. — Ричард, — он оставляет вилку на столе, потянувшись к его руке. — Тебе совсем не обязательно это делать. Гэвин забирает ладонь Ричарда в свою, мягко обхватывает ее теплыми пальцами, прижимается подушечками к искусственной коже. — Я знаю, — тихо отзывается тот. Ричард наклоняется, придвигаясь чуть ближе, и зарывается носом в его шею. Гэвин, поддавшись вперед, застывает. Они замирают на залитой светом кухне, останавливая время, не позволяя ему бежать дальше. Здесь нет ни Аманды, ни Киберлайф, ни вечно осуждающих лиц, здесь только они одни. Прижимающиеся друг к другу в пустой квартире, в их квартире, неправильные, неидеальные, с множеством изъянов, разбитые и вновь собранные. И кажется, именно в таких случаях говорят «я люблю тебя». Но никогда раньше не произносил подобного. Он ограничивался «ты мне нравишься», и «ты мне нравишься» было его пределом, высокой оградой, за которую не переступают, за которой слишком опасно. А теперь та сломана, сожжена, снесена бушующим ураганом, от нее ничего не остается. И можно ли вместить все, что он испытывает сейчас, в эти три ничего не значащих слова? Может быть, поэтому вместо них Гэвин говорит: — Ну вот. Мы опять опоздаем. Но Ричард как-то понимает. Ричард обнимает свободной рукой, прижимает сильней, не отпускает. Ричард трется щекой, обнаженным пластиком, и Гэвин чувствует его улыбку на своей шее. Гэвин не знает, будет ли у этой истории хорошая концовка, но удача наконец-то дает ему шанс, и он не собирается его упускать.