Deviant

Гэвин Рид не чувствует удовлетворения. Кажется, должно было стать свободней, тяжесть с плеч должна была упасть, отпустить их и испариться, а не начинать сжимать сильней, не давить до хруста, до тянущей боли. Но она сжимает, давит, болит, так неправильно и сильно. Может быть, ему действительно стоило уйти. Бросить свое короткое «хорошо», выбросить все из головы, похоронив остатки воспоминаний где-то глубоко внутри, как он умеет, слететь со ступеней, сесть в машину и уехать, поспешно, быстро. А после, наверное, вернуться в участок и сделать вид, что ничего не случилось, что ничего и не было, что будто бы все по-прежнему, по-старому, что он все еще тот самый огрызающийся ублюдок. Может быть. Прежний Гэвин Рид так бы и сделал, прежний Гэвин Рид не приблизился и на метр к этому месту, к этим андроидам, и он точно не позволил бы себе отвечать на поцелуй одного из них, так, будто бы тот решит все его проблемы, будто бы от него зависит вся его жизнь. Этот уже не мог. Внутри этого произошло нечто безумное, нечто изменившее его. И, может быть, оно всегда было, сидело там в самом сердце, притаившись, а он только что понял. Осознал, рассматривая свои стискивающие руль пальцы, подавился своим осознанием, захлебнулся им, нервно отстукивая непонятный ритм указательными. Этот Гэвин Рид спускается по ступеням, садится в машину и несколько часов кружит рядом, терзаемый сомнениями и виной. Отъехать дальше невозможно физически, каждый раз руки подводят его, ведут не туда. Не вперед — назад. Что-то оттаскивает его, не дает сдвинуться. А теперь он вновь стоит в церкви и держит пистолет в воздухе. Этот Гэвин Рид возвращается. Он больше не убегает. Не позволяет себе убегать. Только не сейчас. Выстрел приходится прямо в голову, и Коннор с грохотом падает. У Коннора, отчего-то, из приоткрытого рта свешивается язык, а руки и ноги разлетаются в беспорядке в стороны, правая подкашивается, обрушивая на себя весь вес его ненастоящего тела. Коннор валится на пол, окрашивая тот в синий, и тириум льется из его простреленной головы, тянется по доскам, забивается в щели. Гэвин несколько мгновений неотрывно смотрит на это, рассматривает, как синий капает в разъезжающиеся стыки, как он заполняет их до краев, просачивается до подвала, до основы. Синего опять слишком много. Будто бы он все еще во сне. Чертово синее море. Кажется, синий точно самый нелюбимый его цвет. Может быть, он должен был почувствовать хотя бы каплю облегчения, хотя бы что-то, но он не чувствует. Коннор уничтожен, и Гэвин справляется с ним сам, он вышибает его искусственные мозги с одного точного выстрела, стреляя почти не глядя, почти не ощущая оружие в подрагивающих руках. Тот самый Гэвин Рид, порой мажущий по самым близким мишеням, тратит всего одну пулю, чтобы повергнуть чудовище из своих кошмаров. И теперь оно лежит прямо перед ним, завалившись на спину в нелепой позе. Но чем больше Гэвин смотрит, чем больше вглядывается, тем больше он ощущает нечто другое, нечто стискивающее и холодное, похоже на неясную размытую тревогу. Словно здесь какой-то подвох, уловка, на которую он легко попадается, словно есть что-то еще. Потому что это слишком просто. А так не бывает. В его жизни нет ничего простого, там одни сложности и рваные неровные ступени, подъем по которым сжирает раз за разом, отзывается болью в каждом напряженном участке тела, в сведенной судорогой мышце. — Вы солгали, — говорит ему Ричард. Гэвин поднимает глаза, Ричард прячет свои. Он все еще стоит посреди этих сломанных андроидов. Притихшие, те окружают его со всех сторон. И он вновь кажется совершенным, слишком идеальным и слишком правильным, но Гэвин больше не верит. Он знает, что сломанное внутри, что Ричард маскирует его невозмутимым лицом, скрывает выверенными жестами, прикрывает отскакивающими точными фразами. — Ты тоже, — Рид прячет пистолет в кобуру и подходит ближе. — Один один, да? И он не отходит назад, он вообще не двигается с места. Ричард замирает, напрягается, как дикое животное перед прыжком, что так и не прыгает, будто бы его ставят на паузу, будто бы он сдерживает себя. Но он все еще наблюдает за ним, Рид опять ощущает его взгляд, и он вновь обжигает, заставляет лицо и плечи пылать. Рид больше не приближается, а Ричард больше не отталкивает. — Коннор нужен был целым, — он нарушает молчание первым, и это, в отличии от дыры в Конноре, приносит облегчение. — Им будет сложно восстановить его голову. Гэвин выдыхает, руки, сжимаемые в кулаки, безвольно виснут вдоль тела. Так трудно. Он говорит: — Блядь, — а потом делает еще один шаг, короткий и почти незаметный, и добавляет: — Они создают целых андроидов, но не могут починить одного из вас? Ричард не отвечает. Он стискивает челюсть, дырявит взглядом пол под собой, рассматривает окрашенные доски так, словно они все, что интересует его, самая необычная вещь на свете. И Рид позволяет себе подойти ближе. Позволяет приподнять его подбородок, вцепиться в него непослушными пальцами; три под низ, указательный на скулу, а дрожащий большой рядом с уголком рта. Позволяет потянуть на себя и выше. Позволяет себе держать так, заглядывая в распахнутые серые глаза. Заглядывать и вновь захлебываться, давиться его страхом и глухим отчаянием. — Что я такого делаю? — вылетает само собой, оно уже неконтролируемое, оно то, что Рид больше не сдерживает. — Почему ты смотришь так? Он должен выяснить, понять причину этого взгляда, ведь, может быть, тот только кажется ему, может, он придумывает его сам, может, он просто поехавший, решивший в один момент, что одушевлять механических кукол это все, чего он всегда хотел. Ричард прикрывает глаза, Рид гладит его скулу. Это он тоже не контролирует. — Я не могу с вами вернуться, детектив, — тихо говорит Ричард и будто бы начинает отчет, будто бы его слова механизм, таймер, после которого запускается бомба. Гэвин сжимает челюсть, закусывает собственный язык, придушивая рвущиеся слова. Он отпускает его лицо и тянется к рукам, обхватывает запястья, веревку, та оказывается крепкой, старой, а узлы тугими и прочными. И Гэвин развязывает их один за другим. — Не надо. Ричард почти не пытается вырваться, почти не сопротивляется. Но его «не надо» надрывное и обессиленное. И это хуже всех механизмов и таймеров. — Я, блядь, не собираюсь больше тебя слушать, — зло бросает Рид, развязывая последний, выпуская веревку из пальцев. — Я догадывался, что с тобой что-то не так, что ты дефектный, иначе бы достался кому-нибудь получше, чем я, — он замолкает, воздуха в легких становится недостаточно, приходится делать паузу, останавливаться. — Но... черт. Я не знаю. Я просто хочу, чтобы ты пошел со мной, а потом... мы со всем разберемся. Как же невыносимо трудно. Ричард открывает глаза. — Детектив, — начинает он, и Гэвин не понимает откуда в его голосе столько сожалений. — Знаете, что сейчас в моей дефектной голове? Что перекрывает даже вас? Что кричит, раздирая мой ненормальный пластик на части? — Я... нет. — Желание вас убить, — Ричард кривит рот, будто бы усмехается, издевается над ним и над собой. Гэвин не находится с ответом. Гэвин застывает, все внутри него холодеет и скручивается. А Ричард все продолжает и продолжает. — Все, что я хочу сейчас, это убить вас. Разорвать вас на мелкие куски, оторвать вашу голову, вырвать ваше сердце. Уничтожить вас и все, что от вас останется. Я говорил вам, чтобы вы уходили, бежали от меня прочь, но все что вы делали, это приближались. Снова и снова. Все, что может выдавить Рид, это приглушенное, болезненное: — Как давно? И Ричард вновь смотрит на него, удивленно, не понимая. Словно он собирается спросить «Почему? Почему ты все еще здесь, придурок?» и оттолкнуть его снова, а вместо этого он глухо произносит: — Наверное, всегда. И Гэвин с трудом сдерживает вырывающийся смешок, не дает перерасти ему в кривую уродливую усмешку. Может быть, это нервное, а он все-таки поехавший, слетевший с катушек мудак. Но Ричард опять замечает, он пялится, и Гэвин почти слышит, как его программы орут про сбой системы, про то, что так не должно быть, что все неправильно. Гэвин и сам знает. — И почему ты этого не сделал? Почему я стою здесь? Ричард сжимает ладони, стискивает собственные пальцы до хруста. Все его спокойствие остается за дверями церкви, в тех днях, где Гэвин Рид еще ничего не знал, где они были всего лишь напарниками, что не делали попыток поладить друг с другом. Теперь сдерживаемое просачивается наружу, вырывается, подобно синему тириуму, льющемуся сквозь прогнивший пол. — Потому что это не то, чего я хочу, — он отвечает не сразу, спустя минуту, и Гэвин ждет эту минуту, рассматривая его лицо, его ярко-красный диод. — Голос в моей голове, он хочет. Он называет себя Амандой, и у меня уже не осталось сил сопротивляться ему. Все это незнакомые слова, чужие, значения которых Гэвин не понимает. Они хорошо ложатся на людей и совсем не ложатся на андроидов. Но он хватается за «голос в голове» и осторожно спрашивает: — Тут не обошлось без Киберлайф, да? Какова вероятность, что он превратится в чудовище, и сколько у них осталось, если он уже? — А вы как думаете, детектив? — Ричард хмурит брови, это Рид замечает впервые. — Я и Конноры... мы их подопытные крысы. Очередные участники эксперимента. А вы — еще одна переменная. Тот фактор, который должен был спровоцировать меня, довести до грани сумасшествия, как этого Коннора, но не смог. — Почему? — смешок все-таки вырывается и тут же вязнет в пустых стенах церкви. У Гэвина, кажется, дрожат руки. — Я ведь старался. — Я...я анализировал себя множество раз, проводил диагностику за диагностикой, но так и не смог понять. Последние слова обрываются и тонут, Ричард не заканчивает, он обхватывает свою голову руками, сжимает ладонями виски. — Убирайтесь отсюда, - почти рычание; нечеловеческое, больше звериное, наполненное тьмой и металлическим скрежетом. Может быть, он выкрикивает это голосам в своей голове, а может, и Гэвину. Только вот последнему плевать. Гэвин упрямо ведет подбородком, хмурится. Хватит. Он слишком долго был в этом проклятом замкнутом круге. Его «нет» звучит слишком твердо и громко. Рид хватает руки Ричарда, сжимает побелевшие пальцы, отнимая их от головы, и повторяет уже тише: — Я не уйду. Просто не могу. Я думал, ты уже понял. Ричард зарывается щекой в одну из его ладоней, жмется к ней носом и губами, и это невыносимо, это вновь гребаный пожар. — Я должен был уничтожить вас, но это вы уничтожили меня, — он целует его руку, едва ощутимо касаясь ее. — Нет... — все внутри вновь выгорает, отзываясь так, словно что-то еще оставалось, а теперь было уничтожено и оно. — Ты справился. Каждая клеточка его тела кричит об опасности, и Гэвин знает, что должен оттолкнуть, вырваться, уйти, унестись. Но в нем будто бы уже нет инстинкта самосохранения, будто бы он теряет его, когда ударяется о бортик того бассейна, прыгая в него с трамплина, будто бы он сжигает его вместе с кусочками собственного рассудка. Гэвин сжимает предплечье Ричарда, ощутимо для себя и для него, и кажется, это должно успокоить кого-то из них. Ричард прижимается к его лбу своим, а Рид прислоняется в ответ, упирается, закрывая глаза. В ушах стучит. Он знает, что будет дальше. — Простите, детектив, — не звучит неожиданно. Гэвин ждал. Может быть, так и должно было быть. И Ричард выхватывает его пистолет, ловко вынимая тот из кобуры, стреляет. Гэвин почти не слышит выстрела. Но он чувствует, как рот наполняется горечью, как нечто острое вспарывает левый бок, а в ушах, внутри барабанных перепонок, начинает играть оглушающая дробь. Заслужил. Заслужил. Заслужил. Может быть, это все, чего он стоит.