Маленькое сердечко бьется взволнованно, быстро. От одного словечка в глазах разгораются искры. Чувства одолевают, но страх не дает признаться. Снова скрывать заставляет… Но вечно нельзя бояться!
— Марат Суранович, там парень с отравлением. Снотворного наглотался. Первая помощь оказана бригадой, которая его привезла, так что можете не торопиться, он уже в палате. Вот его данные. Мне положили на стол историю болезни и карту приёма с назначениями (исключительно работа дежурного врача, то бишь меня). Я взглянул на карту: Нартай Темиргалиев. 21 год. Адрес… Место работы: Кафе «Майсара», официант. Отравление… Вызов в 1.30. Оказание первой помощи… Процедуры… Препараты… Доставлен в стационар… Старший сотрудник реанимационной бригады СМП… — Пульс, давление сейчас уже в норме. Лежит под капельницей. Спит. К монитору подключил, — доложил мой помощник. Сунгат, молоденький студент-третьекурсник, недавно пришедший на практику в наш стационар — хороший парень, умница — часть моей работы сделал сам: не дожидаясь меня, поставил больному венозный катетер и капельницу с нейтрализующим раствором, а также присоединил к монитору, дал кислород. Можно было не торопиться и поспать ещё: Сунгат проследит и, если что, позовёт меня. Но привычка, выработанная годами — всё держать под контролем, прогнала сон: надо пойти проверить. — Хорошо, Сунгат, спасибо. Молодец! Сейчас подойду, — улыбнулся я парню, поднимаясь из широкого удобного кресла. Я на суточном дежурстве. Третий час ночи и четвёртый больной. Двое с сердечной недостаточностью, один с пневмонией и вот теперь с отравлением. Для моих сорока шести с таким напряжённым графиком работы с ночными дежурствами пожалуй уже тяжеловато — пора завязывать, но я не тороплюсь. Привык. Я давно большую часть времени провожу у себя в стационаре, так мне спокойнее. К тому же дома меня никто не ждёт. Алмаз вторые сутки ночует у Руслана: у моего супруга течка. С Алмазом мы женаты двадцать четыре года. Дети — Искандер и Бахтиер, вполне уже взрослые, самостоятельные альфы после окончания университета остались жить, где и учились — в Москве. А мы с мужем всю жизнь прожили в своём родном городе, и вот остались одни. Правда то, что дети ещё в восемнадцать лет покинули родной дом, чтобы учиться и взрослеть вдалеке от нас — родителей, в нашей с Алмазом супружеской жизни ничего не изменило: каждый давно жил своей жизнью. Пока росли дети — была настоящая семья с общими интересами, радостями и заботами. Но дети выросли, а мы… мы давно отдалились друг от друга. Оказалось, что кроме сыновей нас ничего не связывает, хотя мы считались хорошей парой, а наш брак — удачным. Мы и сами так считали, не мешая жить друг другу. Была ли любовь? Наверное. Мы не были истинными, но, познакомившись случайно на студенческой вечеринке, куда Алмаз пришёл с моим приятелем-однокурсником, сразу обратили внимание друг на друга и в тот вечер ушли вместе. А через месяц бурных свиданий он переехал жить ко мне, в мою двухкомнатную квартиру — подарок родителей на совершеннолетие. Да, любовь была: бессонные ночи, полные страсти; дни, когда мы просто не вылезали из постели. Через год после окончания учёбы поженились, хотя мои были против этого брака. Они — истинная пара и считали, что я тоже должен дождаться своего истинного омегу. Но я не хотел ждать, да и чего, собственно, ждать? Где он, мой истинный? Может, он живёт в другом городе, в другой стране? Да и родился ли он вообще, или, может, уже доживает свои дни? Вероятность встречи со своим истинным — один случай на миллион. А Алмаз… Нам хорошо было вместе. Да, теперь я вспомнил: не просто хорошо — мы любили! К тому же подходили друг другу по характеру, по привычкам, и запахи друг друга нас вполне устраивали, хоть мы и не были истинной парой. У моего супруга был приятный запах — ореховый, с едва заметной коричной ноткой. Я же пах, как сам считал, отвратительно: как вам аромат прелой осенней листвы и талого снега? Я люблю лето и летние ароматы, а собственный запах пробуждает во мне ассоциации ушедшего лета, наступления промозглых ветров, затяжных холодных ливней и скорого прихода долгой морозной зимы. Но Алмазу мой запах нравился: он любил осень с её дождями и зимние холода, и снегопады. И как-то всё складывалось так, как надо. А потом родились наши двойняшки, и жизнь наполнилась смыслом. Любовь? Наверное, она потихоньку отошла на второй, а потом на третий план. Не было уже той страсти, когда нас тянуло друг к другу со страшной силой. Но появились другие чувства — привычка, долг, забота. Мы купили дом, где у каждого была своя комната. Сначала мы, уложив детей, каждую ночь приходили в «гости» — либо я к Алмазу, либо он ко мне. Это была даже такая своеобразная игра, которая добавляла пикантности в наши отношения. Но со временем ночные визиты становились всё реже и бывало, что мы не навещали друг друга месяцами, хотя отношения по-прежнему оставались ровными и доброжелательными. Просто любовь как-то незаметно перешла в дружескую привязанность, а некогда страстные любовники стали супругами-друзьями. А потом начались «свободные» отношения. Мы их не скрывали, продолжая жить ради детей, да и наша устоявшаяся жизнь была нам удобна. Наш союз без любви был тем не менее прочным и необременительным. У Алмаза появился постоянный бойфренд — Руслан, его коллега по работе в стоматологической клинике. Он тоже был несвободен, и хотя их с супругом брак давно перестал быть полноценным, будучи человеком порядочным, не мог оставить своего больного омегу, хотя очень был привязан к Алмазу. И так уж получилось, что большую часть своего времени Алмаз проводил с ними, а не со мной — своим законным супругом. Там он был нужен не только Руслану, но и его омеге Кариму, передвигающемуся на инвалидной коляске и давно уже смирившемуся с существованием у мужа любовника. Вот только я не уверен, что если бы Руслан стал свободен и предложил моему супругу руку и сердце, тот согласился бы поменять меня — нелюбимого мужа, на него — любимого. Слишком мы хорошо знали друг друга, слишком удобен был наш союз, и к тому же мы оба не верили в любовь. По крайней мере считали, что это не то чувство, ради которого стоит ломать свою спокойную, комфортную, устоявшуюся жизнь, важной частью которой была не любовь, а свобода. У меня же никогда не было постоянных отношений на стороне, только редкие случайные, ни к чему не обязывающие связи. А дети? Я думаю, они чувствовали нашу «нелюбовь», поэтому и поторопились поскорей вылететь из родительского гнезда во взрослую самостоятельную жизнь. Теперь они уже дипломированные специалисты-архитекторы, работают в одной строительной фирме и до сих пор живут вместе, в купленной нами для них двушке в пригороде Москвы, и не торопятся обзаводиться семьями. Да и двадцать четыре года — это не возраст для альфы, торопиться некуда. Может, им повезёт больше, чем нам с Алмазом, и они встретят ещё своих истинных. Я открыл дверь в палату, и моё сердце замерло, а потом пустилось вскачь: палата была наполнена ароматом свежескошенной травы с горькой ноткой полыни. Я никогда не задумывался, как должен пахнуть мой истинный, просто понятия не имел, что именно этот запах, любимый мной с детства, и есть запах истинного. Мозг тут же отключил все рецепторы, сконцентрировавшись на одном — обонянии. Я остановился на полшаге и застыл в дверях, пока не поймал на себе недоуменный взгляд практиканта. Видимо, моё состояние насторожило Сунгата, потому что он тронул меня за локоть, заглянув в лицо. Как сквозь вату, через шум в ушах, до меня донёсся его встревоженный голос: — Марат Суранович, с вами всё в порядке? Вы так побледнели, может, зайдёте позже? Идёмте, я вам давление смеряю. Вы сутки на ногах… Я неимоверными усилиями взял себя в руки: тут же быстро, как и исчезли, стали возвращаться зрение, слух, хотя сердце по-прежнему выпрыгивало из груди, а в висках стучали молоточки. — Нет-нет. Всё в порядке, Сунгат. Так… что-то на секунду в глазах потемнело. Это от жары, не беспокойся. Ты иди сам отдохни. Я проверю мальчика, а потом валерьяночки глотну. Парень посмотрел на меня с сомнением, но кивнул и повернул к лестнице, направляясь в приёмный покой. — Если что, зовите. Я нетерпеливо махнул рукой, зашёл в палату и взглянул на причину своего зашкаливающего сердцебиения. В неярком свете ночника лицо парня казалось вылепленным из воска. Сухие обескровленные губы, над верхней — тёмный пушок. Мальчишеская нежная кожа щёк и аккуратного, с небольшой горбинкой, носа была бледна и даже отдавала синевой на крыльях носа и подбородке. На шее еле заметно подрагивала тонкая жилка. Худощавое тело с выступающими на плечах косточками было до груди прикрыто простынёй, поверх которой лежала рука с узкой мальчишеской кистью. От предплечья, где был вставлен «зонтик», тянулся прозрачный проводок капельницы. Я автоматически проверил работу приборов, зачем-то провёл кончиками пальцев по косточкам ключицы и тут же отдёрнул руку. «Старый маразматик! Он же ребёнок совсем! Двадцать один год. Почти ровесник моим пацанам, а выглядит на пятнадцать. Ну да, он же омега. Мой… омега». Я стоял и как зачарованный смотрел на спящего парня, вдыхая одуряющий аромат, и ничего не видел, кроме густых подрагивающих ресниц, отбрасывающих лёгкую тень на голубые полукружья под глазами, изящного, словно смоделированного умелым стилистом изгиба тёмных бровей. Такие брови исстари в простонародье звались «соболиными». Густые пряди спутанных смолянистых волос, разметавшихся по подушке, ещё больше оттеняли бледность лица. Мой истинный был красив особой классической азиатской красотой, не раз воспетой поэтами и запечатлённой художниками. Я забыл про время — оно остановило свой бег, а моя привычная, размеренная жизнь рухнула в одночасье. Я вдруг понял, о чём говорили когда-то давно мне родители и чего они боялись: того, что я, обзаведясь семьёй, вдруг повстречаю своего истинного. Но всё оказалось ещё даже хуже: я — мужик под пятьдесят, встретил его — своего омегу. Только вот что теперь с этим делать — не знал. На меня вдруг огромной тяжестью навалилась усталость. Это был тупик! Вот этот, лежащий передо мной мальчик — мой личный тупик. «Почему, зачем он решил уйти из жизни? Что случилось? Его бросили? Или в семье что-то произошло? Нет, скорей всего, неразделённая любовь! В их возрасте — одна причина. Но если он — мой истинный, то значит… значит я — его? Тогда, возможно, у меня есть шанс, один малюсенький шансик?» Голова горела, а стук в висках превращал мысли в сумбур, в какое-то эмоциональное месиво, где не было места здравому рассудку. Животный инстинкт диктовал одно: прямо вот сейчас поднять и унести, забрать себе, спрятать ото всех и никогда не выпускать из рук. Потому что — мой! Дожив почти до полтинника, я впервые понял, что это такое — мой! Никто никогда мне не был так нужен, как этот незнакомый, ещё не отошедший от интоксикации, пребывающий в полуобморочном сне мальчишка, два часа назад решивший покончить счёты с жизнью. «Идиот малолетний! А как же я? Я же мог тебя никогда не узнать! И не узнал бы, если бы не это его решение. Это что? Судьба? Это она вела его своей рукой, чтобы мы смогли встретиться? А по-другому никак? Нужно узнать о нём всё — кто он, что он, почему он? И не торопить! Не спугнуть! Теперь у тебя есть я, малыш. Всё будет хорошо!» И ещё одна отчаянная мысль пульсировала в разгорячённом мозгу: «Да пропади оно всё пропадом! К чёрту всё! Если он меня примет, всё брошу!» В кармане раздался рингтон мобильного телефона. Звонил Сунгат: поступил ещё один пациент с сердечным приступом. Я оставил Нартая на дежурного медбрата и пошёл спасать ещё одну жизнь. Утро добрым не бывает, особенно если ты работаешь врачом и провёл ночь на дежурстве, урвав на сон тридцать-сорок минут, а впереди дневная смена, и тебя ждут больные, практиканты, родственники пациентов, незаполненные истории болезней и много чего ещё, что входит в обычный рабочий день заместителя главного врача лечебного стационара. А ещё Нартай. Мне уже доложили, что пациент с отравлением проснулся, и состояние у него вполне стабильное. Очень хотелось всё бросить и бежать к нему, самому убедиться, что всё так, как сказал на летучке постовой медбрат. Да что убедиться, просто увидеть и… Дальше этого мои мысли не доходили. Я боялся думать о том, что будет дальше. Да и лавина рутины, называемая работой, не давала вырваться даже на несколько минут. Я был всем нужен, я был всем необходим, я был заверчен и закручен с самого утра. Приходилось на ходу решать не только вопросы с больными, медперсоналом, но и проблемы со строителями, электриками и сантехниками, доводившими до ума двухэтажную пристройку к основному зданию стационара. Я — лечащий врач, а не хозяйственник, но отбывший в отпуск главный врач, мой многолетний друг и начальник, переложил все эти заботы на меня, высказав перед уходом пожелание: «Маратик, я знаю, дорогой, что ты справишься, и к моему возвращению ремонтные работы будут окончены. Сам понимаешь, как нам нужна эта дополнительная площадь. Вынесем туда все процедуры обследования больных — кабинеты ЭКГ, рентген, биохимическую лабораторию и прочее. Вернусь — посмотрим, сколько сможем разместить. Давай, дорогой, действуй!» Время обхода. Я с группой практикантов, интернов, дежурных постовых медленно продвигаюсь от палаты к палате, по очереди осматривая больных, что-то назначая, что-то отменяя, кого-то выписывая, кому-то продлевая лечение, кому-то его меняя, о чём за мной тщательно записывают постовые медбратья, чтобы затем перенести все назначения в историю болезни — обычная утренняя процедура обычного лечебного стационара. Параллельно с этим кратко рассказываю практикантам о тех или иных больных — этиологии заболевания и лечения. Осталась последняя палата. Нартай. У него посетитель — парень-омега, явно его ровесник или чуть постарше. В верхней одежде, естественно — без бахил. Сразу несколько нарушений больничного режима, но самое «страшное» — посторонние в палате во время моего обхода. Это уже даже не нарушение — это преступление, за которое каждый виновный получит строгое наказание, начиная с охранников внизу и заканчивая самим больным, не говоря уже о дежурном постовом медбрате, который стоит возле меня, и его лицо начинает покрываться красными пятнами. Он уже открывает рот, чтобы начать выпроваживать нарушителя, но я останавливаю его жестом руки. — Доброе утро, молодые люди! Мы вам не помешали? — обращаюсь сразу к обоим самым доброжелательным тоном от которого, я уверен, у всех прочих присутствующих кровь в жилах уже свернулась и выпала в осадок. Нартай быстро повернулся от окна и настороженно взглянул на меня. И ещё что-то было странное в его взгляде, но что, я не понял, потому что это что-то мелькнуло и исчезло. Взгляд потух, а выражение лица стало безучастным. Он безразлично отвернулся к окну, натянув простыню до самого подбородка. А вот его приятель-омега вскочил со стула и остановил на мне испуганный взгляд. — З-здрасьте! Вы его не ругайте. Я сейчас уйду, мне только нужно ему сказать два слова, и я сразу уйду. Пожалуйста! — Хорошо. Подождите за дверью, — невозмутимо продолжил я, чем поверг в конкретный шок своих коллег, привыкших к моей нетерпимости, особенно если это касалось нарушения больничного режима. Они уже, верно, прикидывали, куда мог деться их цербер, и кто этот незнакомец, так мило предложивший невесть как пробравшемуся в святая святых злоумышленнику в давно нестираной ветровке и грязных, растоптанных ботинках подождать окончания обхода. Любой из моих подчинённых боялся больше всего быть заподозренным в недобросовестном отношении к своим обязанностям. К последним относилось абсолютно всё, что я считал нужным туда отнести: на работе я был нуден, строг и непредсказуем. По сути, жизнедеятельностью стационара управлял я, а не главврач — Ильдар Равильевич Турсунбеков. Он был отличным администратором и умелым хозяйственником. Врачебной же деятельностью не занимался уже давно, перепоручив на мою ответственность всё, что касалось лечебного процесса, в том числе и контроль за всем медперсоналом больницы. А я в свою очередь установил здесь военный режим: всё должно выполняться быстро, чётко и неукоснительно. За малейшее нарушение, хоть как-то повлиявшее на существующий порядок — разбор на летучке и строгий выговор (они у меня сыпались как из рога изобилия), а то и увольнение нарушителя. Конечно, больных вели врачи, средний медперсонал (медбратья) обеспечивали должный уход и грамотное проведение всех лечебных процедур. Но всё это под моим жёстким контролем. Младший же медперсонал неустанно наводил порядок, так что и палаты, и прочие помещения блестели стерильной чистотой и свежестью. Больные в итоге получали действительно качественное лечение, хороший уход и отличное (по больничным меркам) питание. Самое удивительное то, что никто не жаловался на мои «драконовские» порядки, не спешил увольняться или переводиться в другие отделения больничного городка, а, напротив, все держались за свои места. И если мне случалось всё-таки кого-то из особо «отличившихся» увольнять, что бывало крайне редко, для них это было горем вселенского масштаба. Но тут я был непримирим: чтобы дойти до увольнения, нужно было очень сильно «постараться». Я был хоть и цербер, но цербер терпеливый. — Думаю, что на этом, коллеги, обход закончим. Можете заняться своими прямыми обязанностями, — обратился я к своему озадаченному сопровождению и, дождавшись, пока дверь закроется за последним выходящим, подсел к Нартаю. — Как ты себя чувствуешь, Нартай? Он медленно повернул голову и мазнул по мне равнодушным взглядом. — Могу я сейчас уйти? Я опешил: — Куда уйти? На восстановление понадобится по крайней мере неделя. Интоксикация очень сильная и может иметь последствия, если не пройти необходимый курс лечения. О том, чтобы «уйти», не может быть и речи. — Хорошо, тогда я отказываюсь от лечения. Что нужно подписать? Вы же не можете держать меня насильно? — Нартай, ты выпил лошадиную дозу снотворного, это чудо, что тебе вовремя оказали медицинскую помощь и большую часть препарата вывели из организма. Но этого недостаточно. Если не продолжить лечение, последствия могут быть самыми неблагоприятными, возникнут осложнения. Ты хочешь остаться на всю жизнь инвалидом? — Послушайте! Давайте я сам буду решать, что мне нужно, а чего — нет, несите бумагу, я подпишу отказ. Он говорил всё тем же спокойным, бесцветным голосом, избегая моего взгляда, и я разозлился. Этот мальчишка вывел меня из себя одним нетерпеливым взмахом ресниц и упрямой складочкой, пролегшей у рта. Я перешёл на повышенный тон: — Вчера ты собирался совсем… эээ… уйти, несмотря на важные дела. Что произошло? Это твой… гм… друг на тебя так повлиял? Нартай дёрнул упрямо головой, но промолчал, упорно глядя в сторону, а я продолжил спокойным, но не терпящим возражения тоном: — Нартай, ты — мой… пациент. И пока я полностью тебя не вылечу, будешь лежать здесь столько, сколько будет нужно — до полного выздоровления. Если понадобится, у палаты поставлю охранника — будет тебя сторожить. Потом можешь подать на меня в суд за незаконное удержание. Парень с удивлением посмотрел на меня и еле слышно прошептал: — Я не собирался никуда… «уходить». Просто не мог заснуть и переборщил с таблетками, сам не заметил как. Он вдруг горько вздохнул и, опять отведя глаза в сторону, спросил: — Какая разница, буду я здоров или нет, вам-то что за дело? Я вам никто, и не надо делать вид, что вам не всё равно: уйду я или останусь. Я пропустил мимо ушей колкие слова и непозволительный тон со старшим, тем более со мной — «злым и страшным» хозяином сей обители, где любой другой за подобный неуважительный тон немедленно понёс страшную кару, и сказал как можно мягче: — Мне кажется, что в твоей жизни происходит что-то нехорошее. Я прав? Он сразу отвернулся к окну, сжав губы так сильно, что они превратились в две тонких белых полоски. Но я не отставал, решив, что не уйду, пока всё не выясню: — Нартай, возможно, ты сейчас не можешь или не хочешь рассказать мне — постороннему человеку, что случилось в твоей жизни. Но я хочу тебе помочь. Очень хочу! Не знаю, что там у тебя произошло, но ничего плохого с тобой больше не случится, просто поверь и доверься мне. Хорошо? Он продолжал молчать, но то, как подрагивали его ресницы и была закушена нижняя губа, указывало на то, что я попал в самую точку. Он раздумывал, а я не мешал — ждал. Сердце ныло от тревоги за моего мальчика. Хотелось посадить на колени и прижать к себе это хрупкое тело, защитить от всего мира, от всех напастей, что обрушились на эту юную голову. Кто посмел его обидеть? Куда он так торопится? К кому? Для чего? И ещё один вопрос меня мучил: почему он никак не реагирует на мой запах? Разве он не должен так же волновать моего омегу, как меня — его? Истинные сразу узнают друг друга, почему же у нас всё не так? Это было странно и тревожило. Он наконец повернулся. От его спеси не осталось и следа, теперь передо мой лежал несчастный испуганный полуребёнок и смотрел на меня умоляющим взглядом. — Амак, * можете позвать Хамида? Ну, парня который там ждёт… илтимос**? — Могу! И позову! И разрешу вам пообщаться, хотя это нарушение больничного режима, но только после того, как услышу от тебя согласие на продолжение лечения. Я сдержанно перевёл дыхание: его запах мутил разум и не давал сосредоточиться. Хотелось его схватить и накрыть губами слегка розовевшим полоски его губ, запустить руку в густые взлохмаченные волосы и оттянуть их назад ото лба, попробовать на вкус кожу за ухом и на шее — на едва заметной жилке, провести языком по горошинам сосков, и… Нартай продолжал смотреть на меня немигающим взглядом, и мне вдруг на миг показалось, что он читает мои мысли: понимает о чём я сейчас думаю. Я сморгнул и, натянув глубже на лоб медицинскую шапочку, стараясь побороть волнение, вернулся к разговору. Ещё многое необходимо было выяснить, да и расположить к себе мальчика было не менее важно. Ведь, по сути, это было первое наше общение, первый разговор — наше знакомство и первые шаги навстречу друг к другу. И от меня, как от альфы, от старшего, от моей выдержки, опыта зависело, как всё будет у нас в дальнейшем. Я должен был стать его другом, его опорой и защитником. А в том, что ему нужна защита, я не сомневался. — Этот парень, — я кивнул на дверь, — он тебе кто? Извини, что спрашиваю, но всё же… можешь ответить? — Мы с ним из одного детдома, он мне как брат. Но… я не могу остаться… — Нартай замялся. — В общем… у меня со дня на день начнётся течка. Мне нужно её где-то пересидеть, понимаете? — У тебя нет… ммм… друга-альфы? Может быть, я о тебе позабочусь, если ты захочешь? Он с сомнением посмотрел на меня, даже с долей недоверия, а потом слегка скривил губы в усмешке: — Мне вот всё-таки непонятно… Зачем вам? У вас что, своих забот не хватает? Зачем я-то вам дался? Обо мне в жизни никто не заботился — я детдомовский. И я не верю, что кому-то просто так, даром, придёт в голову мне помочь. Вам что… потрахаться больше не с кем? Вот я идиот! Он меня понял буквально. Хотя… разве не это я имел в виду? Но его резкие слова опять пропустил мимо ушей и никак на них не отреагировал. — Нартай, ты употребляешь подавители? — Да. А что мне ещё остаётся? Ложиться под первого встречного? Или согласиться переспать с шефом? — С каким шефом? Твоим начальником? Он к тебе пристаёт? Нартай резко отвернулся к окну, и вдруг его лицо обидчиво, как у маленького ребёнка, у которого отобрали игрушку, сморщилось, и из глаз вытекли две прозрачные слезинки. Потом ещё и ещё, прочерчивая на щеках мокрые дорожки. Он их смаргивал, вытирал ладошкой, старался успокоиться, подавляя всхлипы, но слёзы бежали и бежали, заливая бледное лицо, скатывались на подушку. Я больше не мог сдерживаться: пересел на кровать и, одним движением приподняв худенькое тщедушное тело, завернул его в простыню и прижал к себе. — Ну, успокойся, малыш! Нартай продолжая вздрагивать всем телом, но всё-таки через всхлипы поведал мне их с братом печальную историю: — Он хочет сделать меня своей персональной подстилкой, как брата. Тот ему должен. Вот и отрабатывает. Он специально его на долг посадил. А теперь и меня хочет, но я не дамся. Нам нужно сваливать из города, понимаете? А вы хотите, чтобы я у вас остался. Я не могу. Хамиду угрожает опасность, шеф хочет продать его в бордель, чтобы он там долг отрабатывал. А меня взять ему на замену. — Послушай! Ты останешься до течки здесь. А потом я заберу тебя домой. Брата же твоего увезу прямо сейчас. Можешь за него больше не переживать. В обиду вас не дам, а с шефом твоим разберёмся. Ты мне веришь? — Почему вы это делаете? Зачем вам? Вы от нас тоже что-то хотите? Что? Я не ожидал такого поворота. Этот выросший в детдоме омега, никогда не знавший доброго к себе отношения, никому не верил, ни в какие добрые порывы и бескорыстную помощь. Я тоже был небескорыстен. Правда, только мне от него ничего было не надо, мне он нужен был сам. Весь! Целиком! Навсегда! — Нартай! Ты чувствуешь мой запах? — Д-да! Вы пахнете чудесно, и я понимаю, почему. Но что это меняет? Я нищий и безродный. Я никому не нужен, кроме Хамида. А… у вас семья… — Глупый! Значит, ты понимаешь, что мы истинные? Я тебя всю жизнь ждал, Нартай, хороший мой! Просто верь мне. Если не можешь принять, то просто позволь тебе помочь. В палату несмело заглянул Хамид. Я махнул ему рукой: — Заходи, не бойся. Он увидел заплаканного Нартая, и его лицо сразу превратилось в насупленную, озлобленную маску: — Что вы ему сделали? Нартай?! Он подскочил и схватил омегу за руку: — Пошли отсюда! — и посмотрел на меня со злым ожесточением: — Отпустите его, мы уходим. Вам что, — он мотнул головой на дверь, — своих омег мало, к больным уже пристаёте? Нартай приподнял голову и отстранился от меня, но свою руку из цепких брата выдернул. — Хамид, подожди! Всё не так! Я ему всё про нас рассказал, и он хочет нам помочь! Они разговаривали так, будто меня здесь вообще не было. — Ты ему веришь? С чего бы это? Эта сволочь, наш шеф, тоже обещал помочь, когда взял на работу. Помог, блять! Того и гляди — я в бордель загремлю, а ты к этой скотине в койку. Этот тоже «помочь» хочет? — Хамид, я тебе потом всё объясню. Просто сейчас тебе нужно спрятаться, а он, — Нартай кивнул на меня, — нам поможет, — ты у него пока дома поживёшь, пока я не вернусь. А дальше… увидим. Последние слова предназначались мне. «Глупый малыш! Я уже всё «увидел». Не отпущу тебя ни за что! Я всё сделаю, чтобы ты остался со мной». — Хорошо, разговаривайте. А тебя жду в кабинете, — кивнул я Хамиду и вышел. Я вышел, но что-то меня остановило. Встал возле приоткрытой двери со всё возрастающим изумлением вслушиваясь в разговор омег…***
— Слушай, ну ты приду-у-урок! Ты нахрена столько таблеток выпил? Я же тебе сказал — не больше четырёх! — Я и выпил сначала только четыре, но они не действовали. Ну вот я и ещё четыре добавил. Ты всё не приходил, а я не заметил, как отключился. — Он меня не отпускал никак, сука! Растащило его на трах, бля, всю жопу мне раскурочил! Я кое-как до дому допёр, а тут ты в отключке. Знаешь, как испугался! Он тебя точно не узнал? — Не-ее. Во-первых, два года уже прошло, да и в кабинет к тому врачу, у которого на приёме был, он зашёл на минуту. Я ж на подавителях всё время, вот он меня и не почувствовал. А я сразу его унюхал, сразу понял, что он — мой истинный. Поэтому и сбежал тогда. Потом узнал про него всё… Что женат, дети взрослые. Зачем ему я? — Мне-то почему не рассказывал ничего? Я же никак понять не мог, чё ты так в больницу рвёшься? А ты к нему… Я-то как зашёл, как увидел, что ты ревёшь, а он тебя обнимает, думал, он пристаёт к тебе. Бля, испугался! — Ладно, иди к нему. Он ждёт. Поживёшь пока у него дома, а там я выпишусь. — А как же его этот… муж? — Да не живут они. Я всё про него знаю. Представляешь, он сказал, что всю жизнь меня ждал, ну… своего истинного. А я, дурак, два года вокруг его дома ходил, чтобы только увидеть. — Не страшно тебе? Он же старый уже, и… дети взрослые. — Сам ты старый! Иди давай, устал я, спать буду. А он… он самый лучший! Я эти года только о нём и мечтал. Если б не шеф, мечтал бы ещё дольше… — Ему расскажешь? — Не знаю. Сначала надо познакомиться поближе. Он ведь меня совсем не знает. — Ох, Нартайчик, как я рад за тебя! Хоть ты у нас будешь счастлив. — Ты тоже будешь! Вот увидишь! Я нашёл, и ты найдёшь. Ну, иди. Я спать буду.***
Я стоял под дверью и слышал каждое слово… «Два года! Два года!» — не переставало стучать в моей голове.