Дороги

Ярмарка раскидывается по долине пёстрым и шумным ковром, манит пряными запахами и весёлым смехом, заставляя невольно улыбаться. Она большая, шатров не счесть, огни освещают всё поле и разжигают в сердцах надежду, которая быстро крепнет и очень скоро подтверждается: на ярмарке народ разношёрстый, люд прибыл со всех соседних земель, товары предлагают самые разные и гостям здесь рады, даже если те предпочитают лица скрывать в тени. Улыбки многих путников сияют счастьем, и Чан давит в себе тревожность, медленно кивая. Он привык жить в осторожности, привык тысячу раз думать, но это не повод отказывать остальным в удовольствии повеселиться, потому что никакой объективной опасности нет. Их вновь ждёт трудный путь, непростая дорога и множество дней без возможности остановиться в каком-нибудь селении или повстречать мирных людей, так почему бы не передохнуть для начала и не дать своему телу и душе хороший радостный день, а может быть даже и два? Звёздочка фырчит забавно, копытами в землю зарывается, пока её спутники тихо переговариваются между собой — она не любит шумные скопления людей, но ласковая ладонь Минхо даже её заставляет успокоиться и послушно двинуться вниз с холма. На ярмарке можно поторговать, заработать немного денег и прикупить полезных вещиц, на ярмарке можно развлечься, разузнать последние новости мира, на других посмотреть и себя показать. Огненный закат трогает синее ясное небо к тому моменту, когда Уджин вместе со жрецами заканчивают ставить шатёр и растаскивают вещи с телеги, наперебой споря о том, кто чем займётся. Джисон к этому времени уже успевает скрыться в шумной толпе с сумкой, забитой травами и алхимическими ингредиентами: вот ему-то точно найдётся дело на такой обширной ярмарке, никто и спорить не будет о том, что если кто и выторгует им сегодня приличный кошель монет, так это именно шаман. Минхо на предложение прогуляться лишь молча качает головой и тянется к шее Звёздочки, легко вскакивая на её спину — несмотря на самую обычную сущность и вполне приличную репутацию, он не любит ярмарки ещё больше, чем его ненаглядная кобыла. Минхо по душе уйти в поле вместе с ней, смотреть на раскинувшиеся по небосводу звёзды и впитывать в тело и характер ночной холод. Чанбин с Феликсом пропадают ещё раньше — без сомнений улизнули вдвоём ещё до того, как все успели опомниться. Чан их не винит и не осуждает, самому хотелось бы Чонина утащить охотиться на карамельные яблоки и шутовские выходки, но ответственность давит на плечи. Уджин эту ответственность одним лишь тяжёлым взглядом снимает, отводит в сторону и бросает тихо, по-отечески тепло и проникновенно: — Ты дурак что ли, Чан-и? Своди ребёнка повеселиться, он же развлечений человеческих не видел уже сотню лет, имей совесть. Чан столбом стоит пару секунд, а после на лице его начинает сиять улыбка и он, кивнув с благодарностью Уджину, берёт узкую ладонь Чонина своей тёплой рукой и увлекает его в сторону цветных огней. Жрец, может, и будет поначалу делать вид, что не особо интересны ему эти людские развлечения, что есть здесь дела поважнее и возможности посерьёзнее, но под давлением Чана, под его горячими руками и искренним смехом как не сдаться, как не поверить, не подчиниться испачканному в карамели лицу и не менее сладкому, тягучему шёпоту? — Хён, а хён, — слова Сынмина обращены вовсе не к Хёнджину, тот прячется в тенях, то ли колдует снова, то ли ищет что-то, его с самых сумерек никто и не трогает. — Здесь соревнования проходят, пошли вместе посмотрим? — предлагает он, обычно серьёзный и невозмутимый, но сейчас радующийся, словно ребёнок. Уджин светится от счастья. Хёнджин провожает их тяжёлым взглядом. Ярмарка шумит в ночи, множится своими голосами, музыка льётся разная, но неизменно сплетающаяся в едином ритме — ночь живёт, зазывает на праздник всеми возможными способами, хоть Хёнджин и сопротивляется. Ему хочется в стихии, хочется к древним Богам, куда более понятным, чем люди, хочется обрести спокойствие, а не метаться, словно предштормовой ветер. Не получается ни в единой части своей многоликой души. Искать спутников своих на этой ярмарке бесполезно, Хёнджин и не пытается этим заниматься особо, лишь бродит между шатров и палаток, задерживается то у одного прилавка, то у другого. Женщина с тёмной кожей и заливистым смехом умудряется втюхать ему малахитовый амулет: Хёнджин пальцами чувствует, что в камнях ни единой крохи магии, но покупает его почему-то всё равно, может камень слишком красиво отражает свет ночных огней, а может женщине этой хочется верить, что скоро обретёт он счастье своё, если купит у неё этот браслет. Как бы то ни было, к ещё более шумным палаткам с едой Хёнджин приходит практически без денег, зато с пустым животом и дурацким браслетом на руке. У палатки с жареными лепёшками суетятся Чанбин с Феликсом, спорят о чём-то совершенно серьёзно и Хёнджин с ужасом различает их голоса, недоумевая, как с таким пылом можно решать, с бобами взять лепёшки или с грибами. Связь между этими двумя ощущается как-то странно, Хёнджину не совсем уютно смотреть на их нежность, на такие глупые споры и их неловкие попытки уединяться в дороге. Сердце то ли завистью сжимает, то ли желанием закатить глаза посильнее, чтобы никогда больше подобного поведения не видеть. Очаровательно до дрожи и слишком мило для тех, кто всю жизнь смотрит в Бездну — идеал сдержанности — и служит Богам, не приемлющим подобных слабостей. Самого Хёнджина сжигает совершенно дикое, безрассудное желание обладать и изучать — его одновременно и к Сынмину тянет, и помимо него сразу ко всему миру. Сынмина хочется на вкус узнать, разложить и изучить как можно тщательнее, до правды докопаться и выяснить наконец, что за тайны он хранит за своим безразличным взглядом, какой мир прячет под веками и зачем бьётся его сердце. Но помимо Сынмина вокруг есть целый мир — необъятный, сводящий с ума своей реальностью и многообразием. Хёнджин в восторге всё ещё, хотя уж не первый год идёт, от того, насколько разные его путники, сколько всего они с собой несут в этот мир, что подчиняют себе и что проповедуют. Как тут остановиться на одном, если в сущности Хёнджина множество древних стихий, переменчивых и отзывчивых, стремящихся ко всему и сразу? Хёнджин ответ на это ищет в дороге, смотрит во все глаза по сторонам и впитывает, наслаждается окружающим миром, передавая свой восторг и застарелым Древним Божествам. На ярмарочной площади, в окружении множества бумажных фонариков и толпы зевак, смельчаки со всех окрестных земель собираются побороться за звание самого сильного среди собравшихся. Эпатажный мужчина в высоком цилиндре подначивает толпу и уговаривает молодых людей блеснуть своими способностями перед прекрасными девушками, доказать всем, чего они стоят, а заодно и деньжат заработать, если уж повезёт. У Хёнджина это вызывает лишь улыбку, его Божества скалятся хищно с Той Стороны и вторят уговорам мужчины — они голодны и хотят обожания, они мечтают выпустить свою силу в этот мир сквозь тело Хёнджина и поглотить свежие, живые души, но Хёнджин смеётся с их желаний так же заливисто, как зеваки — с проигрыша очередного неудачливого юноши. Среди желающих мелькает и широкая спина Уджина, его не узнать сложно, поэтому Хёнджин останавливается в тени, решая понаблюдать подольше. Сынмина поблизости не видать и только чёрт знает, куда мог подеваться этот жрец. Хёнджин думает мельком о том, что они могли бы прогуляться вместе, заглянуть к местной гадалке и подшутить над её без сомнений «впечатляющей» способностью предсказывать будущее, а может быть даже зависнуть вместе у какого-нибудь прилавка с разной степенью паршивости артефактами, на спор угадывая, какие способности припишет той или иной вещице ушлый продавец и какими она на самом деле может обладать. У Уджина сильные руки, Хёнджин знает не понаслышке, и если бы Хёнджину пришлось выбирать самого опасного воина их шайки, то выбор без сомнений пал бы именно на Уджина. Чан опытный охотник, но люди — не звери, как бы они ни пытались доказывать обратное. Ножи Минхо смертоносны и молниеносны, но в открытом и честном бою он не будет так уверен. Уджин же, что врукопашную, что с саблей — идеальное воплощение боя. За его противостоянием Хёнджин наблюдает из темноты, прячется у тихой палатки, хозяева которой успели распродать весь свой товар и отправились гулять. Ему на глаза толпе показываться совсем не хочется, хоть в этой глуши и вряд ли что-то слышали о Хван Хёнджине и его связях с Хаосом. Пусть это будет моментом славы Уджина, пусть наслаждается наконец признанием, а не страхом, пусть побеждает вновь и вновь, укладывая всех деревенских парней на лопатки. Пусть.? Присутствие Сынмина ощущается в первую очередь шестым чувством, лёгкой дрожью не по телу, но по душе, а после уже остальными — кожа чувствует чужое тепло на плече, уши слышат сбитое, беспокойное дыхание, запах чего-то жареного и неизменный дым забиваются в ноздри, а после взгляд упирается в чужие тёмные, глубокие глаза. Хёнджин приветствует Сынмина молчаливой улыбкой, и они оба переводят взгляды на Уджина. — Ну что, может, по яблочку? — предлагает Хёнджин, когда становится очевидно, что Уджин без труда заберёт первенство. Какой смысл наблюдать за тем, в чём интриги ни капли? Взгляд Сынмина, кажется, говорит об обратном, в нём недоумение и недоверие. — Яблоки на ярмарке? Ничего оригинальнее не придумал, Хёнджин? — с усмешкой спрашивает Сынмин. За такой тон его хочется припечатать к ближайшей поверхности, Хёнджин даже тянется вперёд, скалится прямо в лицо Сынмина, наблюдая за смеющимися демонами в его глазах. — Ты жрец, скрывающий за спиной всю силу Богов, а я хаосит, с запертыми внутри древними стихиями. Ты правда хочешь сказать, что мы не заслужили чего-нибудь простого, Сынмин? — тихо спрашивает Хёнджин. В его глазах вспыхивает огонь, и это вовсе не фигура речи, Божества рвутся наружу, желая сорвать с Сынмина покровы и присоединить его силу к своей. Не сегодня, старые твари, не сегодня. Хёнджин тянет ментальный поводок назад, хватает ладонь Сынмина и ловко ведёт его сквозь толпу. Пускай сегодня в их жизни появится что-то банальное и простое, пускай в ней будет что-то человеческое. Например, хрустящая сладкая карамель и мягкая, сочная мякоть яблок под ней, обжигающе горячий сок, текущий по пальцам, и неприлично громкий смех, вызванный совершенно глупым комментарием о том, что с такими манерами им в приличном обществе делать нечего. Едва ли Сынмин мечтает о «приличном» обществе: он, как и Хёнджин, от него бежит со всех ног, предпочитая безлюдную дорогу и таких же бродяг, как они сами. Чем темнее становится ночь, тем меньше голосов можно различить на постепенно опускающейся в темноту ярмарке. Людские силы истончаются, алкоголь манит их в тёплые шатры и крепкий сон, а долгое веселье утомляет и заставляет желать лишь тишины и покоя. Хёнджин не согласен совершенно, он танцевать готов под звёздами, кружить Сынмина в глупом танце, лишь бы чувствовать между ними эту странную, неосознаваемую до конца связь. — Нам нужно вернуться, уже поздно, — Сынмин рушит всё сам, смотрит тоскливо, будто сам разочарован, но Хёнджина тянет к окраине ярмарки, где они разбили свой шатёр. Хёнджин сжимает тёплые пальцы бездумно, повинуется желанию Сынмина, но сам тонет в собственных мыслях и отвлекается на зов. Нечеловеческий, едва различимый, но настойчивый. За шатром Чан и Уджин о чём-то спорят — Сынмину до них никакого дела нет, он зевает оглушительно, и Хёнджин отпускает его руку, позволяя жрецу удалиться в шатёр и отдохнуть. День и воспоминания о нём оседают теплом в душе, согревают замёрзшую в одиночестве душу, и Хёнджин смотрит на спутников настороженно, когда приближается к ним тихими шагами. Осознанием, шёпотом с Той Стороны накатывает прежде, чем Хёнджин различает человеческие слова. — Ты не уйдёшь отсюда, — вторит он чужим словам, поднимая удивлённый взгляд на Уджина. В его глазах ни скорби, ни сожаления, лишь немое подтверждение — «не уйдёт». — Я устал, — звучит голос Уджина тихо. — У нас ведь… у вас нет будущего. Чан вздыхает раздражённо, качает головой и бросает короткое «твой выбор» перед тем, как удалиться в шатёр. Кажется, их беседа длится уже довольно долго для того, чтобы Чан окончательно растерял всё своё терпение и желание продолжать диалог. Ясно одно: продолжать разговор он не хочет, потому что сердце болит; видеть Уджина тоже. Человеческое сердце простое в таких вещах — поступок Уджина будет ощущаться, как предательство, ещё долгое время. — А есть ли у тебя будущее здесь? — спрашивает Хёнджин. Росой холодит ноги, а мыслями о будущем — сознание. Какой станет их дорога без Уджина? Пройдут ли они её? Справятся ли? Ответы на поверхности лежат, стоит лишь немного в прошлое заглянуть — справляться будут так же, как и всегда. Они не семья, не единое целое, их судьбы не связаны крепкими нитями Судьбы, их вместе держит лишь собственная вера в эту связь. Нет веры — нет связи. — Есть. Мне предложили подмастерьем стать, местный плотник рукастый и при работе всегда, дома мебелью обставляет. Без хлеба не останусь, — признаётся Уджин, закидывая на спину мешок со своими скудными пожитками. Хёнджин смотрит с удивлением, непониманием, неприятием. Его ли это Уджин, который заботился о них, как о младших братьях? Тот ли это Уджин, который ловко саблей орудовал, защищая своих бродяг от разбойников, который дышал свободой и жил дорогой? Хёнджин позволяет Божествам выглянуть на свет, позволяет их глазам заменить свои и смотрит, смотрит на Уджина не своим взглядом. Понимает только сейчас. Душа у Уджина чужая, неродная, хоть и скрывается хорошо. Не ему, хаоситу без родного дома и с десятком заказов на свою голову, обвинять воина в том, что присоединился к бродягам лишь в поисках более тёплого места. Хёнджину бы горевать, скорбеть об этом обмане и собственной глупости, но на деле он лишь кивает коротко. — Мы прошли вместе долгий путь, но Судьба не сплетает пряжу навсегда, — соглашается Хёнджин. — Мы расстанемся на рассвете. Не сожалей о выборе. И мы не будем. Встаёт ли в этот день особенное Солнце? Вовсе нет. Его прикосновения такие же тёплые, как и всегда, дорога всё так же искрится вдалеке, заманивая их бродячие души к себе, в вечное странствие. Переживать выбор Уджина каждый будет по-своему: кому-то он ничего и стоить не будет, а кого-то ждут полные слёз ночи. Хёнджин подходящих слов не найдёт ни для утешения своих спутников, ни для себя самого. Судьбу не все и не всегда выбирают сами, но уж никак не в этом случае. В конце концов, если кому-то бездушная мебель милее бесконечно петляющей под ногами дороги, то они могут лишь усмехнуться такому выбору в лицо.