Моя сладкая месть!

Блаженно прикрыв глаза, трепетной рукой касаюсь его античного тела. Нежно провожу ею по нему, наслаждаясь ощущением его гладкой, бархатистой загорелой кожи. Меня мгновенно окатывает волна возбуждения, концентрируясь пульсирующим жаром между бёдер. Дыхание сбивается. Он весь съёживается, буквально вжимаясь в столб, рефлексивно стараясь избежать контакта со мной, но я чувствую, как его тело, вопреки его желанию, сладостно вздрагивает от моего прикосновения… О, чёрт!.. По моему позвоночнику проходит ответная дрожь… Его тело, в отличие от него и вопреки его воле, вопреки его ярости, знает, как должно отвечать на мои ласки… Признаться, я не ожидал этого. От этого сладкого сюрприза всё во мне замирает… Он мог забыть меня, но его тело не забыло… и не перестало хотеть меня… Какое наслаждение… Габриэль шокирован тем, как его плоть реагирует на мои прикосновения. Он в ужасе. Эта реакция доказывает ему, что всё, что я рассказал ему о нашей любви четыре столетия назад, — правда. — Не-не смей п-прикасаться ко мне, мерзкий демон, грязный извращенец! — испуганно восклицает он. Голос его дрожит. О упоение! — Ты пожалеешь о том, что четыреста лет назад появился на этот свет, адское отродье! Я сделаю с тобой такое, что Ад покажется тебе Раем! — будто он всё ещё вервольф, зверем рычит, бессильно угрожая, мой бывший и будущий невольный любовник и этим заводит меня ещё сильнее… — Очень сомневаюсь в этом, Габриэль, — невозмутимо отвечаю я, продолжая невозбранно трогать его, — я не повторю своей ошибки, но, в любом случае, как бы там ни было, сейчас мы заняты другим… Он храпит и пышет возмущённым жаром, как пойманный и взнузданный горячий дикий конь, время от времени дёргаясь в безнадёжной попытке сбросить мои руки, борясь с нежеланной реакцией своего тела, но больше не поносит и не угрожает мне, понимая, что в его ситуации это бесполезно, а значит, смешно. У него нет иного выхода, кроме как стоически переносить то, что я делаю с ним, — чего не хочет он, но желает его тело… Я беспрепятственное пробегаю по этому великолепию плоти, по этому физическому идеалу руками, исследуя его, словно в первый раз; но я помню, я знаю этот утончённый атлетический рельеф. Помню, знаю эти мускулистые плечи, скульптурные руки, античную спину, точёные бёдра. Я ласкаю их, лелея каждую изящную линию, каждый изысканный изгиб… В возбуждении и одновременно мечтательно, словно ценитель-коллекционер, долго искавший вожделенную скульптуру и наконец добывший её.  Против воли своего хозяина, его тело отвечает мне сладострастным трепетом… Архангел яростно дышит в ответ на мои ласки, но не только злость и возмущение причина его учащённого дыхания: также то удовольствие, которое он невольно испытывает и которое безуспешно силится побороть. С трудом оторвавшись от источника моего наслаждения, я, прерывисто дыша, отхожу к кушетке, торопливо избавляюсь от камзола, безрукавки и рубашки и возвращаюсь к нему. Мои руки спешат вернуться к своему сладостному предмету. — Наконец-то мы снова встретились, Габриэль, — с придыханием говорю я ему, продолжая ласкать его прекрасное тело, очерчивая прикосновениями каждый его контур. Он дрожит. Эту нервную дрожь совместно рождают противоположные источники: его отрицание, неприятие моих ласк и физическое наслаждение, которое они, помимо его воли, дарят его плоти… Я и не подозревал, как велико, как изысканно будет моё удовольствие… — Я знаю, что ты, будучи подневолен, был вынужден выполнить богоугодное дело и вторично убить меня, — продолжаю я, ни на миг не прекращая гладить его великолепное тело — совершенное тело олимпийского небожителя: мои руки проходятся по его потрясающим формам, наслаждаясь касаниями к «загорелому бархату» его кожи и тугим мускулам под ним, — но в глубине души чувствовал, надеялся — пусть и неосознанно, — что я не оставлю так это дело и мы ещё встретимся с тобой, чтобы, наконец, выяснить наши отношения. И в этот раз, Габриэль, нам ничто с тобой не помешает это сделать, ни твои, ни мои дела… — Ты, извращённый негодяй! Мерзкий мертвец! У меня нет и не было с тобой никак отношений, кроме тех, что я дважды спровадил тебя в Ад, где тебе место, и сделаю это в третий и последний раз, мерзавец! — трепыхаясь в своих оковах, негодующе взрывается в ответ мой тяжело дышащий пленник, яростно отрицая нашу прошлую связь, не желая примириться с ней. — Ты жестоко раскаешься в том, что делаешь сейчас, мразь! Ты пожалеешь, что вылез из своего тлетворного гроба, что не забился в самый дальний угол своего гадкого логова, стараясь не шевелиться, чтобы не привлечь к себе моего внимания, раз уж Дьявол снова ухитрился вернуть тебя на Землю! Откинув голову, смеюсь. — Наконец-то суровый и немногословный герой проявил свой пыл! Будущее покажет, был ли ты прав, Габриэль, а сейчас ход за мной… Я буквально физически чувствую излучаемые бескрылым архангелом бешенство, злость… и возбуждение. Они смешиваются, они наполняют собою пространство в камере, я с наслаждением втягиваю их в себя… Он может оскорблять меня, угрожать мне, но не может запретить моим рукам ласкать его, а своему телу наслаждаться моими ласками… Я обнимаю его и прижимаюсь своим обнажённым торсом к его нагому горячему телу — и у меня захватывает дыхание от наслаждения… Перед глазами пляшут разноцветные круги, голова идёт кругом, а по телу пробегают мурашки оргазма кожи. Четыре столетия прошло с тех пор, когда я последний раз чувствовал его тело своим… Это изумительное тело… Это бархатистое горячее тело небесного принца… Трепещущими ноздрями пью его одуряющий запах… Новый мощный прилив чувственного волнения буквально охватывает меня огнём ниже пояса. Всё мое естество сладостно дрожит… Мои живот и бёдра объяты c каждым мгновением всё сильнее нарастающими волнами пламени, горячая кровь вспыхивает и тяжко-сладко полыхает в паху, мощными толчками наполняя член… Я загораюсь весь… Я погружаю лицо в его волосы. Мои щёки — щёки бледного мертвеца, как он меня назвал, — пылают… Его локоны ароматны. Это букет из ночной свежести, ветра и собственного запаха Габриэля, похожего на благоухание бальзамических цветов… Я вдыхаю этот сладостный, пьянящий аромат и целую волосы моей жертвы — своего любовника и убийцы. Он делает протестующее движение плечом, но, конечно же, не может посредством этого воспрепятствовать моим ласкам. — Хватит трепыхаться… как пойманная птичка… Габриэль… — насмешливо улыбаясь, говорю я ему, нежно гладя его по волосам, продолжая целовать его душистые локоны, — ты же видишь… что это бесполезно… Смирись… Ты дважды сделал со мной то… что ты хотел… теперь пришло время мне сделать с тобой то, что хочу я… Ты не желаешь слушать о тех отношениях, что связывали нас четыреста лет назад. Не хочешь верить в них. Тогда я напомню тебе о них и докажу их правдивость, продемонстрировав их тебе практически… — издевательски голосом шепчу ему на ушко, предвкушающе ухмыляясь. Он негодующе дёргается, взволнованно, возмущённо, жарко дышит, как загнанный зверь: — Больная тварь… Счастливо улыбаюсь в ответ. — Как некрасиво так называть своего давнего ВЕРНОГО любовника, мон амур, — смеюсь. Целую его плечи, упиваясь запахом и вкусом. Мои руки, в чувственной ласке пройдясь по бокам пойманного архангела, затекают ему на грудь. Она великолепна: накачанные, рельефные мышцы делают её восхитительно выпуклой. Я обхватываю мускулистые половинки, они ложатся точно мне в ладони, я чувствую, как нежно касаются моей кожи бутоны его сосков — новый разряд мурашек. Похотливо сжимаю его прекрасные перси — они горячи. Учащённое дыхание моего пленника вздымает их волнами в моих руках. Едва касаясь, очерчиваю кончиками пальцев ареолы сосков, трепещу ими на бутонах, а затем потираю их — они отвечают эрекцией, увеличиваясь в размере и становясь твёрдыми. Я вновь сжимаю его грудь, в наслаждении откидывая голову, слыша, как с его губ убежал тихий сладостный стон, который он не смог удержать… Удовлетворённо улыбаюсь: — О, как ты равнодушен ко мне, мой небесный принц, как неприятны тебе мои ласки… Теперь ты помнишь, что между нами было, сладкий мой? — Я ничего не помню! Этого никогда не было! Я никогда не был содомитом, никогда не был извращенцем! Я ненавижу тебя! — упрямо твердит герой, противясь очевидному, противясь самому себе. — Презираю всей душой! Меня тошнит от твоих мерзких прикосновений, грязный извращенец! Ты ответишь мне за всё! Ухмыляюсь, ни на миг не переставая ласкать и гладить его. — В самом деле, Габриэль? Что ж, может быть и так, только отчего же твоя плоть, которую ты приобрёл, приняв человеческую форму, противоречит твоим словам? Даже такой упрямец, как ты, не может отрицать очевидность того, что она держится на сей счёт диаметрально противоположного мнения, — смеюсь я в ответ. Ему нечего возразить. Продолжаю наслаждаться его телом, попутно вразумляя моего упрямого небесного посланника: — Мы не были извращенцами, Габриэль, не были содомитами, мы были влюблёнными, четыреста лет назад мы встретились и полюбили друг друга, и именно поэтому тебе были приятны мои ласки, а мне — твои. Каждый из нас был единственным для другого… И нет ничего нет более естественного, чем стремление душой и телом слиться с предметом своей любви. Любовь — самая могущественная сила во Вселенной, которой подчиняется всё, в том числе и природа. И нет ничего более природного, чем желание возлюбленных насладиться друг другом, став единой плотью… От наших с тобой занятий любовью сносило крышу! Никто и никогда не испытывал и не испытает ничего подобного! Он выражает своё несогласие с моим изложением событий и такой верной теорией возмущённым, яростным сопением пойманного горячего самца, в то время как его тело продолжает отвечать мне чувственной дрожью, противореча своему хозяину… — Ценой потери возможности принимать свой небесный облик, ты спас мне жизнь, Габриэль! Ты лишился своих крыльев за любовь ко мне, считающуюся грехом у твоих начальников-глупцов, но потом предал и убил меня! Дважды! — И не поленюсь сделать это в третий, последний раз, неуничтожимое чудовище! — взволнованно дыша, с угрожающим рыком обещает мне мой вероломный любовник, трепеща от моих прикосновений… — Увидим, Габриэль, а тем временем я получу то, что хочу. Получу сатисфакцию за всё зло, что ты мне причинил. И получу я своё удовлетворение в той форме, которая будет мне наиболее приятна, — с ухмылкой сообщаю я своему пленнику. — Мне давно пора получить сатисфакцию, ты не находишь? — Я не причинял тебе зла, мерзавец! Я выполнял свой долг! — возмущается пышущий праведным негодованием архангел. Смеюсь: — Разве это не может быть одновременно и тем и другим? А ты знаешь, — продолжаю просвещать я свою упрямую добычу, — что, убив меня в первый раз, ты не смог жить с этим и покончил с собой? — Я не верю тебе, лжец! Но даже если и так, то причина была не в тебе! — А зачем тебе нужен был мой перстень, Габриэль, и ты уже четыре столетия носишь его не снимая? Он молчит, но мне и не нужен его ответ: я его знаю — в одно мгновение возненавидев меня, убив меня, он, ненавидя, всё-таки продолжал любить меня и взял тогда мой перстень на память обо мне, и хоть его лишили её и он всё равно забыл меня, что-то в его душе не давало ему расстаться с ним… — Знаешь, я решил не возвращать его и оставить его тебе, — сообщаю я ему, всё это время не прекращая пальцами и ладонями выводить невидимый рисунок из ласк на его божественном теле, — но, позволь заметить, это выглядит довольно странно, твоё дикое, больное обручение с мертвецом, — смеюсь, — когда ты, находясь в зверском состоянии, даже не потрудился просто снять перстень с моей мёртвой руки, а сделал это, отрубив мой палец, и надел его, выпачканного моей кровью, на свой. В ответ я слышу лишь яростное храпение. Скользнув руками вниз и лаская его подтянутый, плоский живот, покрываю поцелуями его скульптурную спину. Его кожа пылает жаром, она едва не обжигает меня… Как ни борется великий воин со своим телом, он не может сдержать дрожи удовольствия — и в ответ на мои ласки раздаётся чувственный выдох… Мы укрыты с ним оба жаркой, душной пеленой возбуждения… Нас всегда накрывало ею, стоило нам оказаться рядом… Пусть отказавшийся от меня архангел и не желает признавать этого, сопротивляясь самому себе… Фокусируюсь на следующем объекте, требующем моего внимания: разведя пальцы веером, я обхватываю его восхитительно сексуальные — в меру округлые и выпуклые ягодицы. Их аккуратная форма совершенна, очертания — изысканное изящество и безупречность. Они наполняют мои жадные ладони. Сжимаю и начинаю мять их, похотливо приоткрыв рот в своих стараниях, едва успевая сглатывать слюну… Поистине ни одна женщина не обладает такой сладкой задницей — это идеал красоты и сексуальности! Чистая эстетика! Я помню, как так же восхищался его несравненными прелестями четыре века назад. Я ласкал и целовал их, а он, шумно дыша, сладостно постанывал в моих объятиях. Я называл их своими бархатистыми, ароматными, сочными персиками, и он счастливо смеялся… Чёрт! Эти воспоминания доводят меня до исступления… Герой шумно, прерывисто дышит. — Нравится, Габриэль? — осведомляюсь я у него, массируя его ягодицы. — Пошёл ты! — отвечает он хрипло вибрирующим голосом с явной дрожью в нём. Я хохочу, полностью удовлетворённый его ответом и реакцией его плоти, столь красноречиво противоречащей его словам, продолжаю наслаждаться его восхитительным телом. — Ах, каким пылким трепетом отвечает мне твоя сексуальная попка, великий воин! Как ей желанны мои прикосновения! — насмехаюсь я над предавшим меня любовником, ни на миг не прекращая своего упоительного занятия. — За четыреста лет, что мы в разлуке, она так истосковалась по мне! Ты совсем заморил её, она изнемогает от жажды, но сегодня я, наконец, напою бедняжку своим соком… Ах, как дивно хороша… Её ебать и ебать… Архангел захлёбывается и задыхается от ярости и возмущения. Дар речи на миг покидает его. Скрежет зубов, бешеное рычание и, наконец, отборные ругательства в ответ. Очаровательно! Ни разу в не-смерти я не получал такого удовольствия! Обнимаю его и крепко прижимаю к его ягодицам свои бёдра, чтобы мой пленник по достоинству оценил степень моего желания и размер предмета, с которым ему предстоит иметь дело. — Мой бог, мой загорелый Аполлон, чувствуешь, как проклятый мертвец хочет тебя? Видишь ли, ты можешь завести даже мертвеца… До этого момента ему, вопреки очевидному, всё-таки казалось невозможным то, что его ждёт такой позор — изнасилование своим врагом. Это не укладывалось у него в голове, он не мог поверить, что с ним, великим Ван Хельсингом, эпическим героем, может случиться такое — что я в самом деле собираюсь сделать это. В нём теплилась надежда, что я буду не в состоянии, что физически НЕ СМОГУ осуществить своё намерение. И, только почувствовав мою мощную эрекцию, он понимает реальность этого; нет, его неизбежность. Ужас и паника овладевают всем естеством бесстрашного воина, захлёстывают его. Его сердце не только не спокойно — оно трепещет, оно бьётся как пойманная птица о его грудную клетку!.. Он едва не сходит с ума от безвыходности ситуации, в которую попал. Я чувствую, что он внутренне проклинает Бога, но во внешний мир раздаётся его дикий крик, который едва не оглушает меня. — Сейчас же отпусти меня, подонок!!! — весь дрожа, отдаёт он безнадёжный приказ. — Мерзавец!!! Выродок!!! Падаль!!! Ёбаный скот!!! Ты умрёшь такой смертью, что проклянёшь себя за то, что не остался в Аду!!! Великий Ван Хельсинг растерял последние крупицы своего стоического самообладания, приличествующего герою в общении с врагом. Просто очаровательно! Я упиваюсь его страхом, его неконтролируемым бешенством и бессильной яростью, вызывающими такие, совсем не подобающие архангелу, выражения, даже если он пребывает в человеческой форме. «Осуждающе» зацокав языком, насмешливо восклицаю, голосом, выражающим предельное удовлетворение: — Ах, Габриэль! Я понимаю причину потери твоего легендарного хладнокровия и заменившей его бурной экспрессии, но разве дозволяется архангелам быть такими сквернословами и пользоваться столь грязной лексикой, даже если они находятся в исключительной ситуации? Ведь это грех по христианским воззрениям. Впрочем, я забыл — ты ведь у нас ангел не совсем правильный: изгнанный в человеческое тело, за грехи лишённый крыльев и памяти! Но Церковь всё-таки нашла применение и такому инвалиду. Этого у неё не отнимешь — умения использовать любой подвернувшийся ей материал! — Хохочу. Архангел бессильно рычит и скрежещет зубами — настоящий взбесившийся вервольф. Какое наслаждение! — Однако ты ошибся в адресе применения определения, — продолжаю я, — использованный тобой предосудительный эпитет скоро будет характеризировать твоё положение, а не моё… Напрягши все свои великолепные мускулы — так, что над ними едва не лопается кожа — он делает очередную совершенно безнадёжную попытку освободиться, но она, естественно, как и все предыдущие, оканчивается безрезультатно; своим отчаянным усилием он добивается лишь врезания металла в своё тело. Но угодивший в капкан легендарный охотник продолжает трепыхаться, бунтуя против Судьбы, при этом возобновив свои проклятия, понося меня на все лады. Бедный бескрылый архангел рвётся изо всех сил из своих цепей, но эти усилия лишь приводят к тому, что впившиеся в его тело безжалостные кандалы рисуют кровавые узоры на его запястьях и щиколотках. — Своими трепыханиями вкупе с экспрессивными восклицаниями ты только сильнее заводишь меня, мон амур… — смеясь, уверяю я его. Мой возбуждённый член уже налит так, что его набухшие вены едва не взрываются от напора крови, а он не прорывает ткань брюк, причиняющую мне ужасный дискомфорт. Мои невесты, как бы они ни трудились, никогда не могли меня так завести. Я, наконец, выпускаю «томящегося в заключении» на волю. Твою мать! Он взметается остриём ввысь, как копьё перед броском; стоит почти вертикально. С невестами у меня никогда не было такого сногсшибательного угла. Блядь! Как же дико я хочу его… просто до боли… Но сегодня муку испытает он, а не я, как и я, — одновременно физическую и душевную… Нам пора поменяться местами — мне победа — ему поражение. Прижимаюсь к нему, мой вздыбленный член располагается в горячей ложбинке между его ягодиц. Улыбаюсь: великолепная картина… Да, жаль, что у нас нет свидетелей… Он вздрагивает. Дрожит мелкой дрожью. Я знаю, что эта дрожь доходит ему до кончиков пальцев на руках и ногах. Я также трепещу… С блаженной улыбкой, я, обвив руками и гладя его великолепное тело, двигая бёдрами, туда-сюда провожу членом меж его аппетитных прелестей, лаская им мою пламенную ложбинку, намекая этой предварительной лаской на предстоящий процесс… Он издаёт очередное бессильное хриплое рычание отчаяния, забавляя, стимулируя и подстёгивая меня выражением своего неприятия моего намерения. — Пошла прочь от меня, тварь!!! — обречённо рычит мой пленник, как текст заученной роли, произнося требующуюся от него в этом месте, бесполезную фразу. Я издевательски смеюсь в ответ. Габриэль доведён до последней степени каления. Я знаю, что он сходит с ума не только от бешенства и безысходности ситуации, но и от ужаса из-за того, как неподобающе отвечает мне его тело; но, увы, это никак не сказывается в отношении изменения нежеланного ему положения, в котором он оказался. Улыбаюсь и, взяв свой бьющийся ярой страстью член в руку, опускаю его вниз, обтекая ложбинку. Скольжу им ниже, коснувшись головкой яичек своего пленника, начинаю ласкать ею их. Тело архангела бьёт дрожь. Он делает громкий судорожный вдох, пытаясь справиться с возбуждением. — О-о-о… Габриэль… — стону я, выражая своё наслаждение и одновременно дразня его. Насладившись этим, готовлюсь приступить к основной части разворачивающегося улётного действа моей совершающейся сладкой мести! Желание, пылающее между моих бёдер, толчками воспламенённой крови уже давно наполнило мой член до почти болезненного предела. Она пульсирует в нём, требуя, чтобы подготовленный ею рьяный «меч» наконец вступил в бой. Я весь охвачен возбуждением; я дрожу; я, хладный вампир, горю огнём, пылаю… Невестам приходилось изрядно потрудиться, чтобы довести меня хотя бы до половины градуса, в котором я нахожусь сейчас… Больше ни с кем я не могу испытать такого — только с ним… — Ты знаешь, что другое моё прозвище Цепеш, что значит по-румынски Колосажатель, я любил подвергать этой варварской казни, с которой я познакомился и оценил по достоинству в Порте, своих врагов и тех, кто особенно, кто жестоко провинился передо мной, а так как ты тоже входишь в их число — то и ты не избегнешь её… Однако с определёнными вариациям, в соответствии с теми особыми отношениями, что связывали нас… — капнув в ладонь слюны, смазывая свой член, готовя «кол» к действию, говорю я ему. — Мразь! Я сделаю с тобой такое, что содрогнётся сам твой «отец», грязная тварь! — рыча, в очередной раз обещает мне моя беспомощная жертва. Что ещё ей остаётся делать? Оказаться в неописуемо унизительной для достоинства роли — быть изнасилованным, словно слабая, беспомощная женщина, — лютая казнь для любого, даже самого ничтожного и жалкого мужчины. А для гордости и самолюбия мужественного это поистине нестерпимая пытка. Позор будет вечно причинять тому, кто подвергся такой экзекуции, муку, что не притупится со временем. Сознание невыносимого унижения, которому подверглась жертва сексуального насилия, будет терзать её всю жизнь. Жечь калёным железом. Что же должен в этом случая чувствовать прославленный суровый герой, само воплощение мужественности, великий Ван Хельсинг, будучи оттраханным своим врагом, как какая-то шлюха злодеем-клиентом? Блаженно улыбаюсь. Его муки будут поистине адскими! Сам свет поблекнет перед его прелестными глазами. Это клеймо, что я поставлю на него, не смоет ничто и никогда, сколько бы раз он ни перевоплощался! Я раздвигаю его ягодицы и приставляю головку моего давно готового члена к его анусу. Почувствовав это прикосновение, он, словно перепуганный ребёнок, делает «захлёбывающийся» вдох. По всему его телу прокатывается судорожная дрожь. Он, нервно дрожа, рыча, беспомощно проклинает и оскорбляет меня, великий Ван Хельсинг — в роли моей принуждаемой женщины… Дьявол! Какое блаженство! Я надавливаю головкой на лепестки анальной розетки Габриэля. Он, рвано дыша, со всей силы сжимает свои мышцы, препятствуя моему проникновению. Это лишь доставляет мне дополнительное удовольствие, делая процесс ещё приятней: преодоление препятствий ещё больше возбуждает меня…