Сохнет трава

я любил тебя так, что глаза излучали гнев, и багрянцем рубины хрустели под гнётом рук, но сказал мне нечистый (хоть с нимбом и в белизне), что не может лукавый извлечь колдовство из мук.       Ханна Анафелоуз избрала весьма изящный способ наказания. До такого даже я бы не додумался — даром что наказывать мне приходилось немало.       — Почему так произошло, Себастьян? Зачем? Так не бывает!       — Не бывает, — эхом повторяет он и сглатывает, неопределённо усмехается и вновь обращается ко мне — и его голос тоже превращается в эхо. — А контракты с демонами бывают?.. Граф Транси пожелал, чтобы ваша душа ни мне, ни Клоду Фаустусу не досталась. Госпожа Анафелоуз только исполнила его волю.       — Где моя душа? У меня? Вместе с твоими силами? — я слышу собственные мысли, которые дают мне прямой ответ — за секунду до самого Себастьяна.       — Я не знаю, милорд, — Себастьян чуть склоняет голову вбок, с осторожностью, будто не вполне владеет собой и боится, что при любом резком движении его шея переломится пополам. — Я в равной степени не чувствую ни вашей души, ни собственных сил.       — Как это возможно? Неужели Ханна была настолько сильна, что смогла передать мне твои силы?       — Вряд ли. Так действительно не бывает. Я предполагаю… это меч наделил её необходимым могуществом. Она хранила его долгие годы, и кто знает, какое взаимное влияние они оказывали друг на друга… Вещи, созданные демонами, непредсказуемы, не в пример человеческому оружию, даже самому современному. С другой стороны… Когда вокруг одной души собирается целая когорта демонов, странностей не избежать. На этот вопрос я также не отвечу.       — Странностей? Я хотел закончить это всё! Ты видишь? Мне не нужны твои силы, я этого не хотел! Я не собирался становиться демоном, я хотел умереть.       — Я поражён не менее вашего, уверяю, — с нажимом произносит Себастьян. — Если бы я знал, как это изменить, я бы непременно взялся за дело.       — Нет. Только не ты, — и на его рассеянно-вопросительный взгляд я отвечаю. — Почему после того, как ангел был повержен, мою душу украли, и ты нашёл меня, ты упустил возможность исполнить свой долг и отпустить меня? В ту же секунду, без колебаний и промедлений? Всё ведь уже тогда было бы кончено!       — Учитывая последовавшие события… это было непросто. Но сейчас это не имеет значения — ваша душа наверняка мертва или сплелась с моей силой. Считайте, что вы теперь не граф Фантомхайв, а кто-то иной, человек… волею судьбы получивший его память.       — Это ты человек. Но меч… мог нанести демону смертельную рану. Значит, и меня убить возможно, — я отвлекаю себя рассуждениями вслух, пытаясь унять желание ударить Себастьяна, обжечь, причинить ему настоящую боль, которой он от меня никогда не знал.       — Вероятно. Только… — Себастьян рвано усмехается, будто смешок из него выбили точным ударом под дых. — Только найдите меч и пронзите им себя.       — Куда он пропал? После вашей дуэли? — эти вопросы я по большей части адресую себе, нежели Себастьяну.       — Я не знаю. И не помню, как мы оказались так далеко от воды. И как Ханна… Вы действительно так сильно желаете… всё изменить? — бесцветным голосом интересуется Себастьян.       — А ты — нет?       Весь мой шаткий новообретённый мир концентрируется вокруг его точёной фигуры с обескровленным лицом. Тьма стаей призрачных стервятников собирается вокруг нас: сумерки недалеко.       — Ты же стал никем без своих сил! Тебя всё равно, что не существует, а мне ничего этого не нужно. Ты же всегда презирал людей и только смеялся над ними. Стать одним из них для тебя — пустой звук?       — Я… Необходимо понять, куда двигаться дальше, и только потом уже что-то предпринимать. И насколько это… глубокие изменения.       — Да ты никак издеваешься? — отчаянное непонимание вытесняется гневом. — Ты ничего не замечаешь, ты ослеп? Я должен был умереть, Себастьян! Освободиться, «упокоиться с миром», в конце концов! Но вместо этого моя жизнь, моя смертная человеческая жизнь досталась тебе!       — Прошу простить меня, милорд, однако я нахожусь в не меньшем неведении, чем вы…       — Альтернативы есть — нужно лишь игнорировать… условные запреты, — резко приближаюсь к нему. Влажный воздух леденит руки, но всё тело изнутри полыхает. — Если ты теперь смертен, я могу убить тебя — мне труда не составит! Оправдаешь сполна свою человечную сущность.       Внезапная угроза словно наносит ему удар по лицу: он вздрагивает всем телом, смотрит в сторону и опускает взгляд на меня. Отшатываюсь — его внезапные злость и презрение бьют сильнее рук, а не привыкшее к человеческой мимике лицо выглядит неестественно и пугает.       — Ненавижу тебя, — скатываюсь в шипение, и кажется, мрачная серость неба нашёптывает древние хтонические проклятия со мной в унисон.       Себастьян недвижим с секунду, но уже в следующий миг он со злой силой сдавливает моё лицо в ладони, заставляя меня смотреть себе в глаза или себя — смотреть в мои, и мне мерещится, что он сохранил значительную часть сил, хотя я по-прежнему не ощущаю от него опасности.       — Не думайте угрожать мне, — рычит он, и лицо у него почти белое, а глаза колются шиповником и по цвету напоминают высушенные ягоды, которые заваривают в кипятке, чтобы согревать ободранное горло. — Вы не понимаете.       — Объяснишь? — выдавливаю я, из-за чего Себастьян снова встряхивает меня, будто впрыскивая мне в кровь злой энергии, неуправляемого всесилия, рвущегося наружу.       Замахиваюсь и отталкиваю Себастьяна, цепляю ладонью отголосок звука, который производят удары его сердца — поразительно слабые при внешней силе. Полный презрительной ярости, Себастьян отскакивает на несколько шагов и едва не падает. Ладонь срывается с моего лица. Кажется, он кинется на меня с ответным ударом — так сильно, как расстроенные струны, содрогается всё его тело и застывает в гневе лицо — но вместо этого с очередным выдохом его плечи медленно опускаются, словно чувства изживают сами себя. Всё ещё неспокойными руками, в перчатках, он убирает с лица прилипшие влажные волосы. Только дёрнись, Себастьян. Только обмани, подумай о самой возможности обмана, и я…       Замучаю, изожгу в твоём же гневе и в своём.       Глубоко вздохнув, он снова смотрит на меня и делает полшага вперёд, чуть поднимая руки в подобие защитного жеста или в невнятной попытке сохранить равновесие. Мы как будто стоим вдвоём на хлипком канате или на иссохшем деревянном мосту над пропастью, балансируем и едва не срываемся.       — Нужно понять, где мы. Найти укрытие. Вы слабы. Я… Пока…       — Пока твои силы не догадаются, что ошиблись хозяином, и не вернутся?       — Боюсь, так легко мы не отделаемся, — это «мы» в сочетании с тихой ядовитой иронией словно жжёт покрытую коркой рану. Я отворачиваюсь и, защищаясь от боли, застываю и внутренне съёживаюсь, будто стараюсь уместить всю мощь, все новые запахи, звуки и цвета, и все старые чувства в одну молекулу потерявшего необходимость кислорода. Я положил свою жизнь на месть за мёртвых, которые не узнают о моей жертве, и посвятил своё существование тем, кто не знал о моём проклятии, я хотел отпустить себя, оторваться от этого наводнённого призраками острова и принять смерть из бесстрастных рук демона, который силой договора был сплавлен со мною — печать к печати. Я отказывался от любых притворных и неподдельных благ, которыми заманивала меня жизнь, я не давал продолжению свершиться, я не считал воскрешение наградой. Я хотел быть готовым к такому сценарию, потому что сочинил его сам, я управлял этой мелодией от вступления и до её угасания, и шум воды, ластящийся к склону, походит на прощальные ноты — он должен был быть ими, он был словно специально заготовлен под ту судьбу, которую я сам себе выдумал. И если остров, где демоны правили бал, затонул где-то здесь — то и меч может быть рядом. Я разыщу его и довершу начатое. Выпрямляюсь.       — Куда вы, милорд? — Себастьян неприемлемо вольно хватает меня за локоть — дёргаюсь, отмахиваюсь, как от попрошайки на улице.       — Я больше не твой хозяин. Оставь.       — Но вы…       — А ты, — резко останавливаюсь, смотрю ему в глаза и едва не проваливаюсь в никуда: всё застлано ужасом и раздроблено неконтролируемой силой, — ты больше не Себастьян. Так звали мою собаку и моего дворецкого-демона, которому более не покорна его родная природа. Я дал тебе это имя, я его и забираю. Не смей удерживать меня.       Не оставляя ему возможности ответить, резко обгоняю его по направлению к вершине склона. С той стороны, где мы оказались, склон круто выгибается, как надломленный позвоночник мистического зверя, и на его высоту примерно в три человеческих роста я взбегаю легко, едва дотрагиваясь до сырой травы носками туфель. Кажется, я запинаюсь о собственные ноги, и они будто проходят сквозь друг друга — я не задерживаюсь, чтобы проверить. Моё тело ощущается сотворённым из эфира, скрещённого с землёй и чем-то размыто-человеческим — грузным, разгорячённым от стремительных передвижений и одновременно почти невесомым.       Обратная сторона склона наполовину покрыта травой, покров которой истончается к его середине и перемешивается с песком, тёмно-жёлтым, неровным из-за прорастающей травы и беспорядочно разбросанных камней. Пляж ограничен с обеих сторон выступающими частями каменного склона и формой напоминает раздавленный полумесяц. От берега нас выбросило ярдах в тридцати, но это не расстояние для сущности, ограниченной в телесные рамки лишь условно и рвущейся наружу в виде потока черноты.       Вода отрезвляюще холодит ступни и лодыжки, так что я рывком останавливаюсь — с момента пробуждения это первое тривиальное ощущение из прошлой человеческой жизни. Простое до скрежета костей. Вода в конце августа прохладна, остужает неуёмные горячие головы и провоцирует простуду у слабых здоровьем ипохондриков вроде меня. Бывшего меня. Мёртвого. И теперь бессмертного. И если я не исправлю ситуацию — моя неуязвимость предоставит мне долгое унизительное существование. С каждым шагом вода сильнее поглощает меня, нарушая моё равновесие, но я сопротивляюсь, отнимая у неё, воинственной, своё право двигаться.       — Вы думаете — меч вынесет приливом? Рассчитываете найти сокровище? — его голос перекрикивают редкие чайки, его застилает море, и не стань я демоном, эти слова были бы брошены в пустоту. Забрался по склону так быстро? Или обогнул с другой стороны? Невозможно — летел. Не реагирую. Держусь.       — Вы ничего не найдёте! Он наверняка утонул! Оставьте!..       Не выдерживаю, оборачиваюсь, вижу — стоит у кромки воды, недвижный и зыбкий, как замок из песка, фундамент которого уже размывает волна.       — Это не имеет смысла! — он не жестикулирует, когда говорит, но его грудная клетка расширяется, набирая воздух для крика. Вдыхаю — соль оседает в горле и как будто где-то ещё более глубоко.       Опускаю голову. Ещё шаг — и дно резко ухнет вниз, и мне придётся плыть, так как мои ноги уже не будут доставать скользких камней, заросших водорослями.       — Милорд! — игнорирую последнюю брошенную мне нитку спасения.       Края воды смыкаются над головой, быстро затягивая нанесённую им рану. Море словно мстит за мою напористость, ложась на мои плечи неподъёмным весом, как плащ из свежей шкуры, застывающей за холодную ночь — не пошевелить рукой. Под водой темно даже с моим новым зрением, и темнота разрастается, сквозь зрачки проникает внутрь глаз и головы, вскрывает меня, как консервную банку, меня и мой обманный прежний облик, который вдруг ощущается то слишком маленьким и тесным, то напротив — огромным. Я совсем не могу её контролировать, не могу осознать её физические чувства, не понимаю, что она… нет, что я вижу и слышу — взвесь со дна и мелкие рыбёшки в воде, смешанный с водой воздух и ветер, приносящий запах угля — где-то далеко проплывает грузовое судно.       Делаю человечно-судорожный вдох, когда поднимаю голову над водой. Вечер сгустился. Берег ярдах в десяти напоминает неровный срез торта — шоколад и крем вперемешку, и везде уже залезли пальцами.       Себастьян всё так же на берегу, словно древний истукан, остаток святилища, возведённого давно вымершим племенем — изъеденный солью камень, расколы насквозь и мох, обломок большого утёса, выброшенный в море, выловленный и одарённый сакральным смыслом. Приближаюсь. Его руки без перчаток в земле и песке, но от печати и чёрных ногтей нет и следа. Себастьян следит за направлением моего взгляда и, едва замечая мой безмолвный намёк, кажется, готов зарычать, как сторожевая собака перед лицом вора. Представляю, как его лицо сливается с мордой моего пса, а сухие синеватые губы превращаются в красную пасть.       его как будто не существовало до того, как я вернулся       — Вы ничего не найдёте.       Прохожу мимо, успевая уловить исходящее от него слабое тепло, и останавливаюсь на таком расстоянии, чтобы оно никак не касалось меня.       — Я буду пробовать ещё. Пока не получится.       — Вы едва стоите на ногах. Желаете продолжить прямо сейчас?       Молча и намеренно очевидно, маскируя за наглостью трепет, оглядываю самого Себастьяна — глаза слезятся от ветра и краснеют от постоянного трения, руки лежат по швам очень условно и сжимаются в кулаки, вероятно, в попытке сохранить тепло. Промокшие ботинки и влажный от травы, земли и налипшего песка костюм придают ему облик путешественника, опоздавшего на последний корабль и глядящего издалека на мерно уменьшающийся силуэт.       — Идём.       — Куда?       — Укрытие искать, — цежу сквозь зубы, разворачиваюсь к склону и злюсь на себя, потому что надеюсь услышать шаги за спиной, и злюсь ещё сильнее, когда испытываю облегчение от звука соприкосновения чужих ног и сырого песка. Кажется, я даже слышу, как отдельные песчинки соединяются и отрываются одна от другой — будто срастается и разрывается единая мышца. — Ты не осмотрелся, пока я…?       — Вас не было около двадцати минут, ми…       — Повторяю — я не твой господин.       Если у него есть силы и издевательское стремление, чтобы продолжать игру даже за занавесом, перед пустым залом и в темноте оркестровой ямы — вряд ли всё демоническое в полной мере покинуло его. Видимо, это отличительная черта настоящих демонов — оставаться сволочью даже при очевидном поражении.       — Прежние привычки трудно оставить так скоро, — Себастьян подтверждает мои мысленные догадки. — Возвращаясь к… вопросу — меня более занимало ваше местонахождение, нежели окружающая реальность.       — Прискорбно.       — Но возможно, здесь рядом есть поселение. На берегу я заметил обломки лодки и след от костра.       Кажется, последний раз здесь бывали несколько дней назад и вряд ли вернутся сегодня. Очертания становятся зыбкими и вскоре совсем размываются в полутьме в то время, как мы поднимаемся по тропе наверх и теряем следы в густой траве. Я различаю их долго, дольше, чем Себастьян, который кажется пятном, будто в своём бывшем истинном облике — фигура без осязаемых контуров. Невольно проверяю свои руки. В порядке. Кольца блестят. Между металлом и моей рукой — пустое пространство. Ещё немного — и кольца упадут.       — Убить меня должен будешь ты. Когда я найду меч.       Я нарушаю тишину мнимую — слова всего лишь дополняют шелест трав и перебор насекомых в земляном покрове, но не заглушают непрошеные сторонние звуки.       — Почему? — Себастьян отвечает не сразу, словно медленно просыпается ото сна.       — Потому что я не желаю после смерти стать жнецом или переродиться в иной сущности.       — Почему вы решили, что я соглашусь?       — А почему нет? Вдруг, когда ты сделаешь это, твоя сила вернётся к тебе? Это было бы… справедливо. Ведь в условиях контракта не значился подобного рода… подарок.       — Справедливо? — он едва дёргается, но не продолжает. Замолкаю и я, но ненадолго.       — Жнец ведь в состоянии убить демона? Косой смерти?       — Здесь всё немного сложнее, чем вы себе представляете.       — Так проясни же.       — Смотря… какое состояние считать за смерть. К примеру, раны от косы смерти могут ослабить так, что демон долгое время даже не сможет поглощать души. Однако голод при этом никуда не уйдёт.       — Я не чувствую голода.       — Вы не можете не чувствовать. Просто не понимаете, что он значит для демона. В чём выражается. Кроме того, поблизости ни одного человека. Это в какой-то мере… облегчает действительность.       — А как же ты?       — Сомневаюсь, ха-ха, — это не смех, но звучит так, — что госпожа Анафелоуз придержала специально для меня в запасе лишнюю душу.       — Я полагал, что жить совсем без души нельзя.       Себастьян отвечает мне коротким тяжёлым взглядом. Я не понимаю его — в нём нет яростной ненависти или злости, хотя именно это он должен сейчас испытывать, наблюдая меня — со своими силами. Это несоответствие сбивает меня с толку.       — Почему ты так равнодушен?       — Я стремлюсь к пониманию. Действовать без понимания неразумно.       В любой другой ситуации моё мнение было бы идентичным, и моя попытка разыскать меч теперь выглядит лишь всплеском неподконтрольных разуму эмоций. Уязвлённый, я позволяю себе отвлечься на сторонних раздражителей.       Будь я человеком — ни за что не разглядел бы в сумерках тропу, которая извивается меж ясенями и ольхой подобно дорожке в дом ведьмы из сказки про Гензеля и Гретель. Иногда замечаю навязанные на ветви выцветшие ленточки или тонкие шнурки из шерсти, будто кто-то очень сильно не хотел сбиться с пути — ведьма состарилась и придумала, как скорее отыскать свой уютный пряничный дом. Мне удивительно легко обходить препятствия в виде упавших веток, муравейников или колючих кустарников, но я слышу, как чертыхается Себастьян, не заметивший очередную сброшенную ветвь, и, хотя я не хотел его сил и по-прежнему не хочу, эти тихие непотребные слова в его исполнении одновременно и веселят меня, и наводят тоску.       С полным наступлением темноты замедляюсь — Себастьян значительно сбавляет шаг. Он уже не ругается, молчит, и его молчание спасает и меня от необходимости что-то говорить. Я в самом деле желаю возвращения ему его истинных сил — ничего вне рамок своей сущности и нашего договора он не совершил, а требовать большего от почти всесильного демона, для которой человеческие дрязги — дело одного мгновения, неразумно, глупо и самонадеянно. И как чудовище в мрачной глубине озера, эти самонадеянность и глупость, и иррациональная теплота таились и иногда, в минуты слабости, поднимались к поверхности воды и завладевали мной. Это они отяжеляли мне веки, сыпали соль и песок в глаза, согревали меня, так что я мог заснуть после ночи, полной кошмаров, в присутствии Себастьяна. Доверять демону, будучи не в силах защитить себя от него, всё равно что идти по выдуманному хлипкому мосту, по скрипучим деревяшкам, связанным воедино много десятилетий назад.       Я сам позволил Себастьяну быть единственным столпом этого моста, отпусти — и всё развалится, а обломки поглотит вспененная, испугавшаяся сама себя вода.       Это прямое признание самому себе останавливает меня, но не Себастьяна, который продирается мимо, не оглядываясь, и мне мерещится, что расстояние расширяется раной, рваные края которой не скрепить. Я не хотел, чтобы он отпускал меня так легко, но именно сейчас его стальная хватка слабеет, словно у него истончаются сухожилия на запястьях. Именно сейчас, когда он так нужен мне, когда он стал незримой частью меня, когда эта чёрная сила, смерть моя, обвивает моё сердце, он обгоняет меня на —       тринадцать       четырнадцать       пятнадцать       шагов.       — Решили сделать привал? — кричит он издалека, голосом столь же громким и тихим, как шум моря вблизи и вдалеке. Он застаёт меня врасплох, и слова будто сбиваются в горле в одно огромное неподъёмное/непроизносимое слово, поэтому я мешкаю с ответом, не в силах выдавить и простейшие «да» или «нет». Вероятно, это выглядит жалко и неуместно, не вяжется с моей настоящей силой, и Себастьян возвращается, сворачивая всю ту дорожку, уводившую его далеко от моря.       — Я задумался, — поясняю, но кажется, мне не верят.       — О чём? — бросает он резко и требовательно. Совсем не как подобало бы дворецкому. Хочу уколоть его в ответ, чтобы забить оставшееся после выпада ощущение боли, но моё внимание привлекают новые звуки из темноты, напоминающие сбитые шаги на заплетающихся ногах — будто кто-то не глядя, наугад продирается через заросли. Вероятно, это отражается на мне совсем очевидно — рука Себастьяна едва сдавливает моё плечо.       — Вы напряглись. Что-то случилось?       — Там кто-то есть. В лесу.       — Зверь?       — Или человек.       — Вы чувствуете душу?       — Нет, наверное… Или да. Я не понимаю, — концентрируюсь на руке Себастьяна как на единственно понятном в новой обстановке. Его пульс и сердцебиение звучат на тон громче остальных сотен тысяч окружающих нас сердец.       — Опишите ваши ощущения. Оно далеко или близко?       — Далеко? Я не знаю. Подожди, — ловлю иное ощущение, столь же несопоставимое с человеческим восприятием, как цветные запахи или неосязаемые руки, глаза, которые видят звуки, и звуки, которыми можно задохнуться до иссушения лёгких. Так бы воплощался огонь, если бы он был текучим, как вода, или непробиваемым, как земная твердь, монолитом.       Освобождаюсь от хватки и направляюсь навстречу, вынуждая Себастьяна последовать за мной. Это новое ощущение завладевает моим вниманием, занимает всю чёрную оболочку изнутри, как вода заполняет трюмы тонущего корабля и сама принимает его форму — повторяет очертания стен и потолков и таким образом сама становится кораблём, и я приближаю нашу встречу — и моё новое ощущение уже можно схватить и сжать в двух маленьких ладонях, сложенных в подобие лодочки.       — Э… Привет?       Этот мальчик с тусклым масляным фонарём, почти не дающим света, смотрит на меня без страха, скорее, с неприкрытым удивлением, будто ждал меня, но не так скоро или, напротив, намного раньше. Жуткое осязание чего-то всеобъемлющего и огромного не слабеет, но шаги за спиной подсказывают — Себастьян всё-таки догоняет меня.       — Меня зовут Дей. А вы кто такие? — говорит мальчик на странном, незнакомом, но абсолютно ясном для меня языке. Будто мы с ним вдвоём когда-то выдумали этот язык, понятный теперь лишь нам, а я сквозь года всё забыл и только сейчас его заново узнаю. Мы заперты в незримой клетке, точнее — я заперт, прикованный к нему, в состоянии только неотрывно смотреть и смутно чего-то ждать.       — Мы… путешественники, — отвечаю смазанно, пытаясь отгородиться от себя самого набором объяснимых грамматических конструкций. — Заблудились.       — Заблудились? Правда?! — это вызывает у Дея неожиданный восторг, который ещё страшнее сбивает с толку. Всё это кажется ненастоящим, будто мы все играем пьесу на неверных декорациях. — Я выведу вас — прямо к моей деревне… Я надеюсь. Будете нашими гостями? А откуда вы?       — Из-да-ле-ка, — выдавливаю. Приглушённые краски жгут под веками глаза. — Что за деревня?       — Игнес Фатви, уже целых триста лет!… Или двести, — Дей вдруг сомневается — ему меж этими числами нет разницы. — Но мы всегда рады гостям! Идёмте! Я знаю тысячу путей, которые могут вывести вас точно куда надо! Смотрите под ноги — здесь уйма всякого! Я-то уже всё-всё тут изучил, каждый камушек знаю, — авторитетно заявляет Дей. — Могу с завязанными глазами весь Лес пройти. Но никогда никого не выводил — вот дедушка наконец-то увидит, что я тоже могу… Так где же ваш дом? Странно вы выглядите, у нас никто таких одёжек не носит.       — Мы из Лондона.       — Дедушка рассказывал мне про Лондон! Правда… — Дей вдруг смущается. Себастьян молчит — с непостижимым выражением лица.       — Что?       — Он говорил, что Лондон — это клоака для богачей и бедняков, которые считают себя хозяевами мира… Но к нам обычно обычно никто никогда не приезжает, а почему вы здесь? Вы ищете сокровища? — допытывается Дей.       — Нет… Так вышло. Мы не ожидали.       — Я не понимаю почти ни единого слова, — мрачно резюмирует Себастьян. Даже в полутьме, которая при приближении к деревне разбавляется, я вижу, как пугающе бледно его лицо.       — Счастливец. Полагаю, они применяют некий богом забытый диалект. Не стоит удивляться, что…       — Я не удивлён, — шипит Себастьян сквозь зубы. Он вдруг напоминает раскалённое добела железо, к которому не прикоснёшься. — Это… Так не должно быть. Демоны всегда понимают всё существующее среди людей, даже мёртвые языки. Даже если эти слова знает один человек в мире. Демоны наделены способностью… Понимать.       — В самом деле — демоны? — едко бросаю, всё ещё уязвлённый его иррациональным нежеланием помочь мне и себе самому.       — Я всего лишь пытаюсь осознать, насколько далеко всё зашло, — цедит он со злой уверенностью в голосе. — Моё восприятие окружающей реальности претерпело определённые… изменения.       — Видимо, потеря сил отняла у тебя и способность разумно мыслить.       — А вот мы и пришли! — радостно возвещает Дей, в перепалке с Себастьяном оставляя за мной последнее слово и вынуждая меня смотреть на собственную суть, в душу, не отрываясь. Я не вижу её как воплощение чего-то определённого, но мне кажется, что всё обозримое, мыслимое и ощутимое — есть душа и мой отклик на неё. Себастьян стоит за моей спиной, и я борюсь с желанием откинуться назад и закрыть глаза и уши. — А я вас самым коротким путём повёл! Ой, кажется, сегодня праздник, а я и забыл… Видите — там огни? Во-о-он там — вдалеке! Вся деревня собралась. Значит, вы сразу познакомитесь со всеми!       Это место такое маленькое, а дома, хотя и не теснятся, но создают впечатление стаи голубей, рассыпавшихся вокруг разбросанных зёрен пшеницы на парковой дорожке. По дороге с раздражающим слух лаем носятся собаки, путаются под ногами и вносят ещё большую неразбериху в ночной гвалт. Мы безумно медленно проходим несколько домов. Наблюдаю за всем будто одновременно и издалека, и изнутри головы каждого человека, воткнув их глаза глубоко в собственные глазницы, вижу этот убогий домишко — паб — с дырявой крышей так близко, словно упираюсь в него лицом, и одновременно с расстояния нескольких миль, случайным пятном на фотографии, точкой на карте. Сталкиваюсь глазами с Себастьяном — он будто готов сорваться с цепей и загрызть любого, кто приблизится.       Оглядываюсь.       Огни от фонарей, от людей и их душ слепят, выжигают радужки до побеления. Если я с ними задержусь, я задохнусьточнозадохнусь.       — Дей! Где тебя опять носит, ещё и ночью?       Голос принадлежит крепкому старику с седой головой и бородой, громогласному и улыбающемуся так, будто всю жизнь он ожидал лишь нас. Я цепляюсь за его внешность — самую ожидаемую в таком окружении, но срываюсь — вижу и чувствую больше, чем могу осознать.       — Дедушка! Я привёл гостей. Говорят, они путешественники, и они заблудились. Я сам вывел их, той короткой тропой, которую открыл в марте!       — Иш… И огоньки не подсобили тебе? — лукаво спрашивает старик.       — Тс-с-с! Ни слова! — Дей машет руками. — Нет… Но это же было легко, говорю — короткая тропа. А они говорят, прибыли издалека, из Лондона!       Старик оглядывает нас столь же лукаво, как и Дея, точно мы — двое провинившихся детей, стащивших со стола шоколадный торт и уверенных, что преступление осталось незамеченным. Всей своей тысячей глаз, всем слухом и осязанием отворачиваюсь от жуткого огня и обращаюсь к Себастьяну —       мы всё ещё на шатком мосту, канаты трещат, и Себастьян удерживает их от окончательного разрыва       — Ну, что ж… Сейчас ночь, да и вы двое, вероятно, устали с дороги. Ночуйте-ка вы во-он там, — рука старика указывает во тьму. На полузаброшенный дом. Опустел. Осиротел. — Там раньше О’Малли жили, но больше их нет. Недавно не стало. Но никаких страхов — их души мы проводили в далёкий путь… И священник бывал здесь, да и банши…       — Банши? — переспрашиваю. Себастьян держит меня то ли за руки, то ли за плечи, больно. Его собственные ладони мелко подрагивают.       Любое моё движение перевернёт этот хрупкий остров каменным брюхом вверх, и он будет барахтаться, как огромный и беспомощный майский жук.       — Не бойтесь, не бойтесь! Они точно не вернутся, — успокаивает старик О’Брайан. — Может, вы двое выпить хотите, а? Эй, Доннаха! Принеси-ка нам по стаканчику. А лучше сразу бутыль! У нас тут гости, путешественники, видишь ли! Вот, спасибо… Ну, держите! Эх-х, хороша! — старик О’Брайан хохочет взрывами внутри моей головы. — И ты тоже на, выпей, согрейся! — он протягивает стакан Себастьяну.       Движения Себастьяна нестройны и будто разорваны изнутри. Настежь распахнутыми глазами он с секунду смотрит на стакан, рывком отводит плечо назад и отталкивает протянутую ему руку, из-за чего настойка расплёскивается веерообразно, брызгами, а стакан улетает в траву и — прокатывается по улиточным панцирям, стукается об истёртые башмаки и давит муравьёв. Вцепляюсь в ладонь Себастьяна и бормочу что-то невнятное, а сам Себастьян машет свободной рукой и рвано скалится в сторону О’Брайана, после чего почти силком тащит меня, всесильного и безвольного, вдаль — оказывается, в сторону озера, которое таращит в ночь свой пустой чёрный глаз.       Озёра замкнуты и лишены течения.       У самой кромки воды Себастьян падает на колени, зачёрпывает полные ладони и несколько мгновений таращится в отражение, а затем буквально бросает воду себе в лицо, вцепляется в волосы и то ли воет, то ли стонет, и это идёт вразрез с той непоколебимостью, с которой он только что оттащил меня от людей.       — Это… не может происходить! — его глаза словно жгутся, когда он резко и едва не падая разворачивается ко мне, я молчу, мне кажется — вода заливается в уши, или я сам становлюсь водой и восхожу к себе.       — Так не бывает! Демоны не лишаются сил по воле других демонов! Мне будто отсекли голову, я ничего не слышу и не вижу, и так жжёт, это невыносимо! — он почти рычит, внутри него всё клокочет. — Это тело громоздкое и неповоротливое, я не могу его контролировать, оно готово рассыпаться, это… так не бывает.       — Мы можем это изменить, — роняю, но не слышу своего голоса.       — Как? Вы решили, что если раз получилось, случайно и без вашего участия, то получится снова? — он сильно трясёт меня, и на этот раз я жду и жажду удара.       — Ты думаешь? — слабо спрашиваю. Ещё секунда — и он швырнет меня в озеро. — Каково тебе быть человеком?       — Никогда людям не принадлежал и не стану! Этого не изменить, даже если отнять у меня… — он осекается.       — Тебя? — шепчу.       Руки Себастьяна разжимаются, и он почти отталкивает меня, замирая, как от удара. Губы растягиваются в гневной ухмылке, и когда он собирается что-то сказать, у него постукивают от холода зубы — почти синхронно с далёкими отзвуками грома.       — Нет. Демоны не теряют себя. Это грозит только людям, которые готовы отдать нам… им… свою суть, — этот шёпот страшнее крика, будто голос из глубины только что зарытого кургана.       Нити каната истончаются и слабеют, под тяжестью первых капель расходится по швам тяжёлое дождевое облако.       Я срываюсь и, сливаясь с чернотой ночи, уношусь       прочь