If only I’d forget you after one last dance But you’re everywhere, yes you are In every melody and in every little scar Yes you are, you are, love
—
Осознание собственной смертности — тема, к которой Грэм не решался подступиться с самого детства. Она казалась величественной и недосягаемой, как тайно обожаемая одноклассница на выпускном. К несчастью, и в случае с одноклассницей, и со смертью долго лелеемый в воображении момент трепетной встречи обрел форму катастрофической нелепости, возможной, воистину, только в реальной жизни. Эпизод с одноклассницей был до вздорности банален. Под конец благопристойного праздничного вечера в скудно украшенном спортзале Грэм наконец набрался храбрости, чтобы пасть к стопам смешливой и остроумной Мэй. Все его романтические переживания были изложены в анонимном письме, с пылким усердием сочиненном накануне. Его-то Грэм и подбросил в карман куртки Мэй. В каком-то смысле, оно даже достигло адресата. Друзья Мэй, имевшие привычку рыскать по карманам друг друга в поисках то сигареты, то зажигалки, то мелочи для телефонного автомата, быстро обнаружили конверт. И Джон Дон, паяц, воображавший себя душой компании, мучительно долго зачитывал письмо вслух. Несколько человек давились хохотом, Мэй время от времени улыбалась, а Грэм, мертвенно-бледный, наблюдал из противоположной стороны зала, как ходят ходуном губы и язык Джона Дона, взгромоздившегося для пущего комического эффекта на хромой стул. Стало подташнивать, и Грэм, торопясь и скрываясь, ретировался домой с твердым намерением на утро сбежать в Лондон, не предупредив никого. Возможно, даже замерзнуть насмерть в какой-нибудь ист-эндской подворотне. Но утром намерение куда-то подевалось, и желание замерзать насмерть, если так подумать, было довольно эгоистичным. Осознание же смертности пришло много позже, но все же скорее, чем всю жизнь рассчитывал Грэм. Ему было лишь пятьдесят с небольшим, даже возрастом смешно назвать. Он пришел проверить желудок — в последнее время ночная изжога мешала засыпать, — его осмотрели один раз, затем другой, затем водили, как щенка, из кабинета в кабинет, где вполголоса и в туманных медицинских терминах обсуждалось что-то, напрямую его касающееся. Потом были биопсия и жизнерадостный врач, охотно разъяснивший Грэму, что всем его пациентам кажется, будто бы рак распространяется все больше и больше, но на самом деле раньше, когда смертность среди детей и подростков была выше, у людей просто не было шанса дожить до болезни. Врач был молод и полон энтузиазма, который, безусловно, был достоин не только восхищения, но и поощрения, но Грэм не мог принудить себя вести светскую беседу насчет собственной 40% вероятности на выживание. Поэтому молчал и кивал со сдавленным раздражением. Грядущую ночь (и многие последующие) он размышлял о жизни. В конечном счете выходило, что он любил свою жизнь и даже почти ни о чем не жалел. Ни о том, что не женился, ни о том, что не купил дом, а так и прожил последние тридцать лет в старомодной квартирке, ни о том, что не побывал в каком-нибудь диком мистическом путешествии по Индии или Японии. Все было в порядке и без этих вечно отложенных на потом проектов. Он любил свой крохотный мир. Любил и отпустил. Еще до начала химиотерапии Грэм начал распродавать и раздавать вещи из квартиры — он всегда отличался практичностью. Скопленные деньжата он подумывал отправить кузине в Шотландию. У той подрастал сын, чье обучение, естественно, будет стоить немало. Многие врачи с дружеской развязностью интересовались у Грэма, боец ли он. Ответ всегда был отрицательным. Грэм не был бойцом, и, пожалуй, никто во всем мире не питал на этот счет меньших иллюзий, чем он сам. Он исчез с работы, но каким-то загадочным образом виделся с друзьями чаще прежнего. Они помогали по хозяйству, покупали продукты и постоянно околачивались под рукой. Как-то в воскресенье Том Беттс вместе с мужем даже переклеили ему обои в спальне. Вышло уютно. Грэма окружали великолепные люди, но за ними и собой он наблюдал уже отрешенно, будто из-за чуть-чуть запотевшего стекла. В этом тумане долго маячила неясная фигура, приближавшаяся и обретавшая форму день ото дня, пока вдруг не выступила на передний план. Она была всем тем, что могло прийти в голову при слове «прекрасна». Грейс не разговаривала с фамильярным сарказмом врачей и не теряла рассудок от жалости. В ней было столько духу и отваги, что с лихвой хватило бы на целую армию. Без этого, шутила она, делать в медицине нечего. Поначалу они перебрасывались приветствиями и сухими «Сюда, сэр» и «Увидимся на следующей неделе, мисс О’Брайен», потом она стала задерживаться в кабинете на пару минут, чтобы поболтать, и когда у Грэма наконец настала ремиссия, Грейс пригласила его выпить кофе. Ее родственники думали, что Грейс попросту помешалась на старости лет, своим о свадьбе и смене фамилии Грэм не сообщал еще полгода после церемонии. Три года с Грейс — лучшее, что могло произойти в его жизни. Три года с Грейс — худшее, что могло произойти в его жизни. Никогда прежде его не точила такая горькая, бесконечная боль. Никогда прежде Грэм не чувствовал, что ему нет места в опустевшем и неприютном мире. Хорошо еще, что им повстречалась эта великолепная Доктор. В одиночку было бы совсем невыносимо, да и с Райаном наверняка отношения бы расстроились. В ТАРДИС Грэм был нужным и полезным. В ТАРДИС у него появился шанс быть смелым ради Райана и Грейс. — Ты в порядке, Грэм? — поинтересовалась Доктор, только что эффектно распахнувшая двери в библиотеку и ожидавшая, прямо скажем, чуть более живой реакции, нежели бездвижного молчания. — Первое издание Шекспира?! — с восторженным изумлением вскричала Яз откуда-то из-за полок. — Быть не может! — отозвался Райан и, выронив из рук «От хтонических планет до водных гигантов: история человечества в космосе», бросился в глубь библиотеки. Яз со смехом помчалась дальше, беспорядочно выкрикивая обрывки названий и фамилий — всего, что успевал ухватить глаз. — В порядке, — молодцевато ответил Грэм, но, поразмыслив, добавил: — вообще-то нет. Но думаю, что буду. — Тебе не нравятся книги? А я с самого начала думала, что именно тебя библиотека порадует больше всего, — виновато пожав плечами, Доктор упала на один из диванов. Благо теперь их было в избытке. — Нравятся, нравятся, — поспешил уверить Грэм и тоже опустился рядом. — Дело касается ее… Грейс, я имею в виду. — А, прости. — Ничего. Просто это все… как-то неправильно. Она не должна была… ну, понимаешь, умирать, — совладав с последним словом, Грэм звучно сглотнул и потер шею. Произносить это вслух было словно карабкаться по скользкому канату, чуть не рассчитаешь — и пропал. По всей видимости, тема была неловкой, потому что Доктор подобралась и молчала. Слышно было лишь ее напряженное дыхание. Впрочем, может, она просто не умела разговаривать со стариками. Кто знает. — Я понимаю, Доктор, у тебя, видать, была непростая жизнь, раз ты потеряла всю семью. И мне тут жаловаться, вроде как, и не на что. Но, понимаешь, она во всем. Иду по магазину — думаю, что бы она купила. Вижу книжки твои вот — вспоминаю, как она читала дома. Гляжу на руку свою… — …чувствую, как она ее держала, — еле слышно пробормотала Доктор. На колене она держала раскрытую и чудовищно, неестественно пустую ладонь. — Я знаю, Грэм. Правда. И тебе есть на что жаловаться. Это несправедливо. Нечестно. И по отношению к тебе, и по отношению к ней. Это не должно было случится так, я во всем виновата. Она говорила бегло, скороговоркой, как и всегда. Однако прежде Грэм не видел ее такой. Обыкновенно слова и фразы вылетали из нее свободно, словно мыльные пузыри, но теперь Доктор произносила их с нажимом, ожесточением и горечью. Так, будто звуки были раскаленными железными шариками и один за другим выскакивали из ее обожженного рта на пол. — Эй, Док, не заставляй меня говорить, что все нормально, — проронил Грэм, и вымученная ухмылка некстати расползлась по его уставшему лицу. — Нет-нет. Ничего не нормально, — обессиленно упершись локтями в колени, выдохнула Доктор. Помявшись немного, Грэм легонько похлопал ее по ссутуленной спине. В конце концов, не без гордости подумал он, в жизни водителя автобуса бывало и кое-что постраннее, чем сидеть в безразмерном космическом корабле и утешать пришельца. Доктор теребила прядь волос возле уха и не отвечала ни словом, ни взглядом. Даже не шевелилась. Сережка ее то и дело поблескивала на свету розовым золотом сомкнутых рук. — Прости, я не хотел тебя расстроить. Но жить без нее все-таки тяжко. Вот так. Ну, я пошел, — ухарски хлопнув по коленям, Грэм поднялся и вышел в петляющие коридоры ТАРДИС. Сердце нехорошо колотилось, и несколько минут он плакал, отвернувшись к стене и сжав переносицу до рези в глазах. Хозяйка корабля появилась спустя несколько часов, когда Грэм с переменным успехом укрощал оборудование на кухне в пока что безрезультатной попытке приготовить сэндвич. — Привет. На тостере нужно зажать синюю кнопку, иначе он будет работать в режиме итальянской печи. 800 градусов, — внушительно и чуть хвастливо кивнула Доктор. — Вот оно что. За прошедшее время Грэм успел хорошенько поразмыслить и пришел к выводу, что улетать с едва знакомым человеком было не слишком-то разумно. Да еще и утащить внука с собой. — Доктор, я тут прикинул кое-чего… — Яз и Райан смотрят кино, и прости меня. Я немного не в себе в последнее время. Грэм побежденно вздохнул. Со своей стороны противопоставить ее извинениям он ничего не мог. — Все еще не знаешь, кто ты? — добродушно подсказал он. В глубине души ему нравилась Доктор, и вот сию же секунду он твердо решил прилагать все силы, чтобы ее понять. — Просто есть вещи, которые я очень, очень, очень, — Доктор красноречиво растянула последнее «о-о-очень» и наклонилась вперед, — долго игнорировала. Какое-то время это получалось. Теперь нет. Одна из этих вещей… во всем. Как ты и говорил. — Что произошло? — Сначала война. Потом несчастный случай. Неблагоприятное стечение обстоятельств. Ошибка, — поморщилась Доктор. — Называй как хочешь. — Н-да… паршиво. — Согласился Грэм. — Да. Подперев подбородок кулаком, Грэм бродил по кухне. Удивительно, но чувство неловкости пропало вовсе, хоть толком Доктор ничего и не объяснила. — Я так думаю: нормально, что все ненормально, Доктор. И еще я думаю, что ты, пожалуй, можешь поговорить со мной об этой… вещи? инопланетянине? человеке? — Ты даже не представляешь, насколько человечной она была, — приподняв уголок рта в беззащитной улыбке, ответила Доктор. — Да, Грейс тоже, — задумчиво протянул Грэм. — Как… Как, говоришь, ее звали? Губы Доктора замерли в нерешительности, будто бы она сама не была уверена, как выговорить слово настолько тревожное и горько-интимное, чтобы не сбить с ног и себя, и окружающих. Помедлив еще немного, Доктор произнесла с осторожной, сдержанной нежностью: — Ее звали Роуз.