Изгой

Холодные струи лупят по спине и выступающим шейным позвонкам, но тело даже не покрывается гусиной кожей. Рыжий привык. Все же лучше, чем шастать в крови, пыли и грязи. К плохому в Центрифуге привыкают быстрее, чем к хорошему, это факт. Наверное, потому что хорошего здесь почти нет, а если и попадается, то изгои тысячу раз подумают, вестись ли на это «хорошее», чтобы не наебали. Это даже не на генном уровне — такое вот тотальное недоверие. Это мутация, вызванная жизнью под рубиновым небом и прицелом Республики. Кафель в душевой желтый, возле слива сколотый, и эти трещины напоминают сетку паутин. Душевая — это комната два на два, дверь в которую едва держится на ржавых петлях. А еще она у них общая на весь бункер. Моются, обычно, по старшинству, но не возрастному — сначала Змей, потом Рыжий, а за ними и все остальные: древние, скауты-драчуны, разведчики, хозяюшки и мальки в самом конце. Это, между делом говоря, далеко не самый плохой расклад. В десятом вот вообще нет душевой, только ванная, и им приходится мыться в одной воде до тех пор, пока она не станет совсем грязной. В воде, той, которая бежит из-под крана, целый набор самых разнообразных химических элементов. Республика говорит, что фильтрует ее какими-то специальными приспособлениями. Однако изгои знают, что мыться безопасно один раз в день, а еще лучше, если через день и недолго, потому что кожа тогда сохнет и покрывается каким-то белым налетом, который можно убрать только маслом, втертым в кожу. Масло у них в дефиците, так что нечего тратить добро на херню. Смыл грязь — свободен, не задерживай очередь. График у них простой: Змей моется десять минут, Рыжий семь, остальные — пять. Времени навалом, думает Рыжий. Он даже успевает поскучать, уткнувшись лбом и кулаками в выгоревший кафель, пока вода молотит его тугими прохладными лентами. Скучать сегодня Рыжему долго не приходится. Дверь в душевую открывается, с металлическим лязгом ударяется о стену. Рыжий продолжает стоять под сильным напором воды, прислонившись лбом к сжатым кулакам и закрыв глаза. Наглости вот так ввалиться к нему хватило бы только одному человеку. — Заканчивай свои водные процедуры, Бес. Дело есть. Срочное, — добавляет Змей, будто предугадывая вполне возможное недовольство Рыжего. Они воротили морды друг от друга три дня. Говорили сквозь зубы и то тогда, когда иного выбора не оставалось. Командующий и добытчик обязаны контактировать между собой. Они как отец и мать отряда, блять. Напряжение после разговора в ночь махача с Титаном и шестнадцатыми никуда не схлынуло. Наоборот, накапливалось и становилось все более тягучим, как пережеванная жвачка, приклеившаяся к подошве ботинок. Такое напряжение чаще всего прорывается резко и чертовски неожиданно, в самый неподходящий момент, как созревший гнойник. Рыжий чувствует спиной пронзительный взгляд Змея. Он почти уверен, что Змей стоит, сложив руки на груди, уткнувшись плечом в дверной косяк, и палит на него, смотрит бесстрастно и холодно. Однако у Рыжего ощущение, что под его взглядом кожа покрывается жалящими волдырями. Хуево, что защелку на душе сломали еще до Рыжего, и теперь всякие уроды могут вваливаться сюда, когда вздумается. Хуево, что Рыжий не сломал Змею челюсть, как и собирался изначально. — Домоюсь и иду, — отвечает задушено в кулаки, не потрудившись и головы повернуть. Он почти слышит, как Змей скрипит зубами, но сделать все равно ничего не сможет. А Рыжий ему. Такой вот вынужденный нейтралитет до тех пор, пока один из них не оступится. Змей молчит парочку муторных и напряженных секунд. У Рыжего от холодной воды начинают постукивать зубы. Значит, превысил лимит. Чистый, аж скрипит. Скорее всего, это от химикатов, Рыжий точно не уверен. Но из упрямства не закрывает вентиль, плотнее стискивает губы, чтобы много воды не попало в рот. Блевать кровью сегодня не входило в его планы. — Ладно, — говорит, наконец, Змей. Рыжий знает, чего ему стоит проглотить и пойти на уступки. Будь на его месте какой-нибудь скаут, Змей башкой этого скаута пробил бы кафель или придушил бы шлангом от душа. Но он стоит еще немного, явно порываясь что-то сказать, а затем молча выходит, хлопнув дверью так, что она едва удерживается на расшатанных петлях. Рыжий выдыхает, раздувая ноздри, и перекрывает кран. Придется идти. Если добытчик начнет ускользать из-под контроля командующего, изгои станут задавать лишние вопросы. Авторитет Змея и так подорван по самое не хочу. Изгои не простили ему махача, ясное дело, побычили и обматерили, угрожая расправой, но быстро поутихли. У них всегда так. Сначала орут, разрывая глотки, а потом Змей толкает речь, и они суют свои языки в жопы и только пялятся исподлобья. Все они понимают, что Змея некем заменить. Ну, по крайней мере, так думает Рыжий. Однако несколько особо агрессивно настроенных изгоев все же подходят к нему и предлагают вызвать Змея на махач. Они говорят, что большинство поддерживает его кандидатуру. Рыжему их поддержка на хер не сдалась, если честно. Он никогда не метил в командующие и сейчас не собирается. Пусть Змей сам барахтается в этом дерьме, а Рыжий — пас. Тем более, если он прав, и остальные отряды тоже начали цапаться между собой, уж лучше пусть Змей разруливает ситуацию. Рыжий нихуя не дипломат. А вот язык Змея подвешен, что надо. С этим никто не поспорит. Рыжий, скрипя зубами, все же напяливает на себя застиранные джинсы и теплый свитер под горло, застегивает куртку, любимую, почти как девку, которая греет зимними вечерами. Хозяюшки, наверное, все руки себе истерли, пока отстирали ее. Много было на ней крови, даже слишком. Но деваться некуда. У Рыжего напряг со шмотками, махачи тому виной. Поэтому его никогда не упрекают. Вздохнут тяжело и обреченно, но в порядок приведут. Змея находит уже на улице. Рядом с ним топчутся, согревая ноги в грубых ботинках, древний, которого величают Молния, потому что бегает он быстрее всех изгоев в отряде; раньше драчуном был, но, в силу возраста, в разведчики перешел. И насупленный Чжань в вязаной шапке, прячущей бинты. Все еще бледноватый, щеки у него запали неглубокими впадинами под скулами, а губы бледные и плотно сжатые. Видать, не нравится ему дело, ради которого их всех вызвали ни свет, ни заря. Зная Змея, Рыжему оно тоже, вероятней всего, не понравится. Утро в Центрифуге сегодня морозное. Иней белесыми иголками висит на проводах, колючим и скользким ковром стелется по асфальту и щербатому бетону. Облака рваными клочьями зависают на ярком небосводе, как куски раздавленной арбузной мякоти. В воздухе пахнет хрустящей свежестью и слегка гарью, будто горели дрова и старые одеяла. — Прихорошился? — спрашивает Змей. Нос у него покрасневший на кончике, он прячет его в высокой стойке кожаной куртки. Щеки румяные, глаза от резкого ветра блестят. Почти на человека похож. — Что за дело? — вопросом на вопрос отвечает Рыжий. Змей хмыкает, растягивая потрескавшиеся от холода губы. Есть у него дурацкая привычка их постоянно облизывать. — Прогуляться в шестнадцатую хочешь? — Шутишь? — А похоже? Рыжий хмурится, смотря сначала на Чжаня, потом на Молнию. У обоих каменные рожи. Не шутит, выходит. Ну пиздец. — Тебе прошлого раза не хватило? — цедит сквозь сжатые зубы. Его слегка потряхивает, будто перед тем, как выйти на улицу, Рыжий выпил водки, и теперь алкоголь выходит. Но Рыжий не пил. А Змей смотрит на него серьезно и как-то предупреждающе. Но срать Рыжий хотел. Он может вставить командующему пиздюлин прямо тут. Рыжий предупредил. И Рыжий держит свое слово. — Пойдем, отойдем, — кивает в сторону Змей, двигая челюстями. Чжань и Молния недоверчиво переглядываются, но молчат и не лезут. Не их это компетенция. А у Рыжего кулаки зудят, поэтому он резко дергает подбородком, мол, пойдем. Отойдем, мать твою. Поговорим. — Норов свой угомони, — говорит Змей, когда они оказываются на безопасном расстоянии, цепкими пальцами придерживая его за локоть. Рыжий освобождается одним несильным рывком, чтобы не привлекать лишнего внимания. Он знает, что Чжань и Молния точно наблюдают за ними, готовые вмешаться, если у Рыжего и Змея слегка сорвут тормоза. И Змей знает, потому и держит слабо. — А я сильно и не расходился. Змей морщит брови и жует нижнюю губу, еще сильнее разлизывая трещины. Он постоянно делает так, когда нервничает. Рыжий тоже нервничает. У него ощущение, что все они идут нахрапом по тонкому льду, и вот-вот обжигающе-холодное чрево этого льда откроется и поглотит их со всеми потрохами. — Я уже говорил тебе, что мне надо с Титаном все обсудить, — наконец говорит он, оставляя в покое истерзанную губу. — Или ты хочешь, чтобы я об этом кричал на каждом углу и перед каждой шавкой отчитывался? — Забываешься ты, Змей. Несет тебя. Эти шавки могут легко скинуть тебя с должности, если будешь и дальше выше своей головы прыгать.  — Ты понял, о чем я, — раздраженно отмахивается Змей. — Этот вопрос нужно решать, как можно скорее. Сегодня ночью был махач между одиннадцатым и третьим. Черт. А вот это уже не хорошо. Рыжий в глубине души все же надеялся, что отряды угомонятся, два дня никто никому рожу не бил. Но, видимо, угомоняться никто не собирался. Рыжий и сам начинает грызть нижнюю губу, задумчиво хмурясь. — Не врешь? — спрашивает на всякий случай. — Да что ты заладил, — вспыхивает, как спичка, Змей. — Не шучу и не вру. Дело серьезное. Какие тут шутки, — бормочет уже тише, с досадой пиная носком ботинка бордюр. И Рыжий ему, почему-то, верит. Змей двуличный говнюк, но даже он так не сыграет. — Кто победил? — Не ясно пока, — жмет плечом неопределенно Змей, потирая наморщенный лоб. — Разбомбили они друг друга знатно. И там, и там есть потери. — Блять. — Ага, — и не спорит. Вопрос времени, когда вмешается Республика. И уж тогда никто разбираться не будет, кто прав, кто виноват. Всех с землей сравняют. — Не нравится мне то, что придется с Титаном договариваться, — все равно не унимается Рыжий. Это звучит, как вынужденная капитуляция, когда понимаешь, что уже проиграл, но все равно хочешь сохранить лицо, вымахивая белым флагом над головой. Деваться некуда. Придется идти к шестнадцатым и разговаривать. Почти как цивилизованные люди, коими они, на самом-то деле, не являются даже с огроменной натяжкой. В мире Рыжего сначала бьют морду, а потом разбираются, собственно, за что. А иногда (почти всегда) не делают и этого. Чуйка Рыжего никогда прежде не подводила. И сейчас она ему тоже не обещает ничего хорошего. Титан умный и хитрый, но самое главное — жестокий, как целое стадо обезумевших изгоев-драчунов. Для Рыжего до сих пор тайна, почему Титан оставил Змея в живых. Он мог убить его. Рыжий видел это, как белый день. Ему ничего не стоило размозжить черепушку Змея об асфальт, и никто бы его не осудил, потому что махач на то и махач. Но Титан не сделал этого. Рыжий прекрасно понимает, что не просто так. Титан тоже преследует свою выгоду, разобраться бы еще какую. — Поверь, Бес, это самая лучшая сделка из всех возможных, — ухмыляется Змей. Глаза у него застывают на одной точке, да и улыбается он как-то странно. — Если хочешь еще немного потоптать бетон Центрифуги, тогда пойдем со мной и убедим этого говнюка объединиться. Только Титану хватит мозгов и яиц, чтобы помочь нам остановить зарвавшиеся отряды. Главное — посеять страх. А там дело за малым. — С какого хуя ты такой вдруг благородный стал? — не выдерживает Рыжий. И их будто кидает в разговор трехдневной давности. Честно, Рыжий не хочет возвращаться к нему. Потому что напряжение опять загущается, опять будто бы опасно звенит и грозится рвануть. Ситуация напряженная и без выяснения отношений между ними. То, что Змей эгоистичный засранец, всегда и везде ищущий свою выгоду, ясное дело. Однако надо решать проблемы по мере их поступления. — Подставишь нас, Змей… — скрипит зубами Рыжий. Хоть и осознает, что капитулирует окончательно, но делает несколько предупредительных в воздух, мол, ладно, сыграю в игру по твоим правилам, но дёрнешься — и сниму башку. Змей, до того стоявший в ожидании решения Рыжего с невероятно серьезной и напряженной рожей, закатывает глаза. Уголок рта ползет вверх. Умеет он улыбаться так, словно и хорошо, признаю, но одновременно с тем: да пошел ты на хуй. — И ты меня убьешь, — соглашается Змей, не прекращая тянуть губы. — Убью, — кивает Рыжий. Потому что именно он последний рубеж, удерживающий Змея от того, чтобы разгуляться в полной мере. Это знает Рыжий, это знает Змей. Он как высоченный забор под напряжением и колючей проволокой, ограждающий Центрифугу. Еще несколько секунд они буравят друг друга холодными, испытующими взглядами, ведя свой молчаливый, только им обоим понятный разговор. А потом, не сговариваясь, возвращаются к Чжаню и Молнии. Времени и так в обрез. Рыжий тогда и не догадывался, насколько.

***

Бункер шестнадцатых залеплен листами гофрированного железа, как гигантская и уродливая рыба залеплена чешуей, чтобы скрыть кожные язвы. Здесь нет окон, крыша плоская, а двери прочные и тяжелые. Когда открываешь такие двери, и они крепким железом царапают асфальт, раздается такой звук, будто из морского дна утробно воет чудище Левиафан. В отряде Рыжего есть древний Апостол. Кличка у него такая, потому что он говорит цитатами из Библии и каждый день обещает конец света. Но конец света никак не наступает, а Апостол никак не затыкается. Другие древние говорят, что он попал сюда в возрасте десяти лет, когда ему уже конкретно успели промыть мозги. Дело, в общем, не в Апостоле. Просто Рыжий вспоминает о нем сейчас, поскольку именно он однажды сболтнул еще тогдашним желторотым юнцам, среди которых и был Рыжий, о морском чудовище, обитающем в глубинах океана, с телом гибким, как у змеи, с чешуей плотной и сильной, как сталь, с хвостом, которым можно опоясать целые материки. Вспоминает сейчас, стоит двери отвориться с тем самым жутким звуком, который вырывается из раззявленной пасти Левиафана. Им не приходится долго ждать. Змей отсылает часового к Титану, а через пять минут их встречает целая делегация, во главе которой находится не кто иной, как Бешеный. Правая рука братца, хули. Рыжий палит куда угодно, но только не на него. Скулы обдает кипятком, и он хочет думать, что просто обморозил их. Лучше пусть с него слезает шкура, нежели он будет краснеть при этом упыре. Кирпич с недовольной миной топчется рядом с ним, двигая желваками, как жерновами. Кроме Бешеного и Кирпича их встречает еще с пять скаутов, и у каждого глаза налиты праведной кровью. Рыжий уверен, они хотят стереть их в порошок после махача, в котором тринадцатые навешали им положенных пиздюлей. Но скауты не двигаются, хотя в другой ситуации давно бы сцепились не на жизнь, а на смерть. Тринадцатые сами приперлись на их территорию, шестнадцатые могут прикопать их по-тихому и никто даже не пикнет в их сторону. — Пришел собирать остатки гордости, Змей? — спрашивает с мягкой угрозой Бешеный. От привычной насмешливости и хрипотцы в голосе Бешеного у Рыжего слегка подрагивают пальцы. Он сжимает их в кулаки, натягивая карманы куртки. Вот блядство. — Мне весьма лестно, что Титан прислал на переговоры своего брата, но я предпочту обсудить дела, за которыми я пришел, лично с ним, — отвечает Змей, ухмыляясь. Чтобы задеть Змея надо сильно постараться. Но, кажется, Бешеный и не собирался его задевать. Он смотрит на него скучающе и снисходительно, как смотрят на мелкого пацана, который нарывается на драку с древним. Рыжий ожидает, что Бешеный осадит его и посоветует пойти на хер, или, в лучшем случае, вернуться в свой отряд, пока ноги целы, но он вдруг прищуривается, напрягая челюсти. Глаза его смотрят предупреждающе и опасно. — Пойдешь со мной, Змей. Остальные остаются здесь. Станут зарываться — порешим всех и закопаем на отстойниках, где вам самое место. Я ясно выразился? Угроза от Бешеного накатывает жалящими волнами. Его изгои перекатывают мышцами и скалят зубы, ощущая ее и подпитываясь, как от батарейки. Рыжий пересматривается с Чжанем. Они и не в такой жопе бывали, пересчитают зубы уродам, если понадобится. А вот Змею придется идти одному во вражеское гнездо и уж там ему точно никто не поможет. Змей тоже это понимает. Смотрит на Рыжего и кивает, мол, порядок, разберусь. Пиздит, конечно. Если на него навалится толпа, каким бы умным и изворотливым он ни был, прихлопнут, как муху, и не заметят. Рыжий скрежещет челюстями, но молчит, когда Змей отделяется от их группы и двигает прямиком в логово зверя. Иррациональное желание идти следом на миг пеленой застилает глаза, но он стоит столбом. Сделает лишь хуже. Шаткое перемирие, которое и не перемирие вовсе, по сути, очень легко нарушить одним неосторожным движением. Оно как хлипкий карточный домик. Бешеный уводит Змея за собой. Рыжий про себя отмечает, что ни разу не почувствовал на себе его взгляда. Это наблюдение ему не нравится. Пиздец как. Не в том смысле, что его волнуют взгляды Бешеного, а в том, что он вообще обратил внимание на такую херню. Рыжий еще после их последнего махача решил держаться от ублюдка подальше. Блядские руки Бешеного, его слова, шершавые губы клеймом сожгли кожу, потому что Рыжему казалось, он даже сейчас их чувствует. Это ненормально, Рыжий признает, и он отдал бы многое, чтобы ему промыли мозги от воспоминаний. Это хреново, когда тебя раздирает пополам, а ты не знаешь, что со всем этим делать. Очень хреново. Но и это не предел. — Эй, добытчик. Рыжий не сразу понимает, что обращаются к нему. Так часто бывает. Когда ты настолько погружен в свои мысли, что мира серого не видишь. Или когда ты теряешь хватку и превращаешься в девку, которая мечтательно вздыхает об одном смазливом изгое. Противно, блять. — Чего тебе? — рявкает Рыжий. Но Бешеный лишь усмехается, и губы у него кажутся острыми, как смертоносные бритвы. Словно он знает, знает, сука, о чем Рыжий думал. Точнее, о ком и о чем. — Можешь пойти с нами. Если кишка не тонка, — второе предложение он добавляет тише, слегка наклонив голову, отчего мягкая челка падает на лоб, и смотрит прямо на него. Рыжий покрывается холодными мурашками, когда взгляд глаза в глаза. Черные, блядские и опасные. Раньше Рыжий никому бы не позволил усомниться в нем и обозвать трусом. Он бы переломал этому смельчаку, посмевшему открыть пасть, руки и ноги. Сейчас он стоит, будто рот у него цементом залит, а вместо тела у него неповоротливый булыжник. Не зря Бешеный не позвал его сразу вместе со Змеем. Не зря. Бешеный никогда и ничего не делает просто так. На все у него есть свои причины. С самого начала все это напоминало фарс, а теперь напоминает настоящую подставу. — Пойдем, Бес. Не ломайся. Бешеный усмехается. Наверное, он и девкам так усмехается, когда хочет их склеить. Однако улыбка не трогает глаза. Они застывшие и пустые. Даже искры интереса и насмешливости их не спасают. У Рыжего рожа горит просто немилосердно. Блядина. Чтоб ты сдох. — Ебало завали, — огрызается он. И идет. Идет, словно ему петлю на шею набросили. Идет, вымещая злость на чужих изгоях, пробираясь сквозь толпу и распихивая их плечами и локтями, а они вслед плюются отборным матом и проклятиями. Добился все-таки своего. Но ничего, Рыжий отплатит ему той же монетой.

***

Наверное, у изгоев в крови ненавидеть друг друга. Эту ненависть они не всосали с молоком матери, да что там, большинство из них выросло на синтетической смеси. Просто когда тебя натравливают на кого-то, тебя — голодного, уставшего и отчаявшегося, ты сделаешь все, чтобы выжить. А если у тебя перед глазами еще и сочной косточкой машут. Мол, выиграй, и получишь провизию, которой тебе хватит, чтобы прокормиться самому, да еще и остальных от голодной смерти спасешь. Чем не выгодное предложение, да? Но здесь дело не в провизии. Эта ненависть иного рода. Ненависть, которая вспыхивает в войнах, где сталкиваются лбами разные нации, чтобы показать свое превосходство, где тот, кто сильнее, хочет подмять под себя того, что слабее. Это дело власти, на которую подсаживаются, как на иглу. И то, что происходит сейчас в Центрифуге — именно борьба за власть. Каждый командующий хочет захапать ее себе, как можно больше, оторвать сочный кусочек от территории и человеческого ресурса. А каждый изгой, вдохновленный его больной идеей, хочет поучаствовать в достижении цели. Потому что вместе мы едины, вместе мы сила, вместе мы одно целое, живой организм, способный уничтожить, стереть с лица Земли. Хуйня все это — думает Рыжий. Изгои шестнадцатой думают иначе. Вирус уже проник в молекулы воздуха и, кажется, добротно так промыл им мозги. Они и раньше не особо жаловали друг друга, но сейчас, когда Бешеный проводит их между расстеленными койками, а девки и мальки подпирают стену и прожигают их глазами, Рыжий чувствует ее — ненависть. Горячую, как кровь и неприкрытую, как мясо, зияющее в ране. Дай им оружие, от Рыжего и Змея живого бы места не осталось. Зашибательская идея объединиться с тем, кто тебя так отчаянно ненавидит. Дай пять, Змей. Но командующий идет себе спокойно, слишком спокойно. Умудряется еще и ухмыльнуться в краешек рта, и подмигнуть какой-то девке, которая яростно краснеет-бледнеет, а остальные смотрят на нее, как на прокаженную. Рыжий шагает без лишних выебонов, даже по сторонам не осматривается, нахер надо. Койки-койки рядами, одеяла из синтепона в углах, под стенами. Взгляду остановиться не на чем. Бешеный, наконец, уводит их вглубь бункера. Они погружаются в плохо освещенный коридор, где под потолком, вдоль длинной стены, крепятся плафоны, закованные в металлические ржавые решетки. Свет от ламп мутно-золотистый, из-за него кажется, что у всех зеленоватые лица. По крайней мере, когда Рыжий скользит быстрым взглядом по лицу Змея, оно у него оттенка тинистой воды. Идут молча. Спина у Бешеного ровная и прямая, а походка расслабленная и гибкая, словно его никоим образом не заботит то, что прямо за ним идут два врага, которые могут всадить нож в спину. Но их даже не обыскали на входе. Бешеный знает, зачем они пришли. Знает, потому и не стал расспрашивать, хотя мог потребовать ответа, мог даже выбить его силой, легко причем, их было четверо против целого отряда. Однако он не стал этого делать. Титан ждет их. Ждал, наверное, все эти три дня, что прошли после махача. И поэтому Змей, хитрый мудак, такой спокойный. Он просчитал подобный исход. Коридор без лишних углов и зигзагов, ровненький, как отшлифованная доска, приводит их к кованой двери. Бешеный не стучит, не спрашивает разрешения войти. Вламывается внутрь, как всего часом ранее к Рыжему в душ вломился Змей. За кованой дверью прячется тесное помещение. Свет тут уже ярче, резкий даже какой-то, хочется смежить веки. Но Рыжий лишь прищуривается, сжимая губы. Титан действительно ждет их. Опирается поясницей на металлический стол, сложив руки на впечатляющей груди. Высокий и крепкий, как скала. Рыжий смотрит на него и снова удивляется, как Змею хватило смекалки или удачи выжить после махача с ним. В комнате есть только стол и жестяные стены. Стол сохранился лишь потому, что не был из дерева, иначе давно бы сожгли. В помещении воняет окислившимся металлом, но дети Центрифуги привыкшие к такому запаху, он для них, как запах матери, который многие уже и не помнят. Лично Рыжий не помнит. В подсознании иногда всплывают рыжие кудри и тонкие запястья, он даже вспоминает какой-то уродский, цветочный передник поверх ситцевого голубого платья, но вместо лица всегда белое пятно, будто бы выжженное кислотой. — Не заставил ты себя долго ждать, — говорит Титан, обращаясь к Змею. И смотрит он тоже исключительно на Змея, будто и нет тут больше никого. Взгляд у него тяжелый, таким взглядом можно к земле придавить, и пальцем не касаясь. А еще в помещении сыро и холодно, но Титан в одной тонкой кофте, сидящей на нем, как вторая кожа. Какая-то ебанутая семейка. Странно, как не слегли еще с пневмонией. Рыжий бы только обрадовался. Не нравится ему идти на сделку с шестнадцатыми, ох, как не нравится. Титан вдруг останавливает изучающий взгляд на Рыжем, будто мысли его слышит. Тоже семейное, что ли? Рыжий смотрит в ответ исподлобья. Какого хера надо, мол. Титан вздергивает брови и лукаво усмехается. — Спокойно, пацан. Я тебя не трону. Добытчик все-таки, а мальков кормить надо. — Скоро это не будет нашей основной заботой, — вмешивается Змей. — Слышал уже о ночном махаче? Титан хмурит смольные брови и, хмурясь, становится старше лет на пять, почти древним. — Пойди прогуляйся, брат. И добытчика с собой захвати. Рыжий не хочет, но взгляд против воли приклеивается к Бешеному, словно только и ждал сигнала. Бешеный тоже хмурится, и опять Рыжий замечает это разительное сходство между братьями. Желваки у него сжимаются, а глаза темнеют на несколько тонов, если это вообще возможно — еще темнее. Наверное, такая темень в чулане, где нет ни окон, ни дверей, где нет даже микроскопической щелки, через которую можно увидеть дневной свет. Такая темень, когда зрение отказывает, и ты погружаешься в вязкий мрак. — Прогуляйся, брат, — повторяет Титан с нажимом, и в голосе его слышится предупреждение. Рыжий кожей чувствует напряжение. Секунда — и долбанет искрами. — Тянь, — таким тоном обычно отдают приказы. Тянь. Вот как, получается. Звук имени действует на Бешеного отрезвляюще. Он бросает на брата нечитаемый взгляд и выходит за дверь. Кажется, захватывать Рыжего с собой он категорически не собирается. Рыжему похуй. Рыжий все равно выходит следом. Ему хочется подальше от этой тесноты и тошнотворного запаха железа. Он ни черта не понимает, что только что произошло, но, похоже, Титан предпочитает решать проблемы в одиночку, хотя Рыжий до последнего думал, что Бешеный в курсе всего, что происходит. Да, в этом вопросе Титан со Змеем похож, как никто. Бешеный, Тянь, ждет его, прислонившись спиной к стене. Надо же. Рыжий был уверен, что он свалил, оставив его на растерзание своим изгоям. — Небо, значит, — говорит Рыжий. — Нравится символизм? — усмехается Бешеный, но улыбка у него тусклая, как и свет от ламп в коридоре. — Да как-то похер, — пожимает плечами он. Не символизм, а каламбур. Небо, обещающее показать небо. Рыжий хмыкает и утыкается плечом в противоположную стену. Бешеный рассматривает его, склонив голову набок. Рыжий делает вид, что ему абсолютно поебать на его глазение. Однако получается из рук вон плохо. Рыжий старательно отворачивает лицо, чешет переносицу, проводит пальцами по волосам. Бешеный наблюдает за его манипуляциями, не моргая. — Хули надо? — не выдерживает Рыжий. — Пойдем покурим? — совершенно спокойно предлагает Бешеный, будто не он только что прожигал в нем своими глазами огроменную дыру. — Нет желания. Последний раз Рыжий курил вчера утром. Курить хочется до зуда в деснах, но хрен он признается. Бешеный отлепляется от стены, небрежно отряхивает куртку и направляется к Рыжему. Спокойно, без резких движений, лениво спрятав руки в передние карманы вылинявших джинсов. Но Рыжий все равно подбирается всем телом, инстинктивно становясь в бойцовскую стойку. Бешеный насмешливо вскидывает брови, кусает нижнюю губу, пряча ухмылку. И Рыжего слегка клинит на белых зубах, вонзившихся в обветренную плоть. Ну что за мудачила, а. Самоуверенный гондон. — Расслабься. Я не собираюсь заставлять тебя, — говорит Бешеный, осторожно придвигаясь ближе. Расстояние между ними — каких-то жалких полтора метра. А Рыжий чувствует себя ощетинившимся псом, которого самоотверженный любитель животных собрался погладить. — Я просто предложил. Тебе решать, соглашаться или нет. Метр. Рыжий старается не обращать внимания, каким двойным смыслом пропитана речь Бешеного. Шрам на его губе теперь светло-розовый, прямо посредине. Рыжий замечает это, потому что залипает на его губах. Обычных таких, блять, не пухлых и не тонких, слегка обветренных и воспаленных. Хочется сглотнуть. Но Рыжий супит брови и поднимает глаза выше. Ровный нос, гладкая, бледная кожа, как у девки, прямые ресницы, пульсирующие черными разводами зрачки и сверкающие в свете ламп радужки. И лишь в эту секунду Рыжий понимает, что никакой он не смазливый. Нихера. У Бешеного лицо хищника, который умело маскируется и прячется, чтобы поближе подобраться к жертве, усыпить ее бдительность, а потом сцапать, сожрать этими белыми зубами, вонзаясь острыми клыками в яремную вену. — Пойдем, не отстанешь ведь, — ворчит Рыжий, понимая, как неправдоподобно звучит. И дурацкий голос отчего-то саднит, словно глотку отполировали наждаком. — Это ты прав, — усмехается Бешеный. — Я всегда получаю то, что хочу. И почему-то Рыжий не сомневается, что действительно получает. Девчонки, наверное, штабелями ложатся, раздвигая ноги, когда он щеголяет своими сахарными улыбками. Аж скулы сводит. И сердце какого-то хрена сильнее барабанит в ребрах, когда его губы разъезжаются в плутоватой ухмылке, оголяя ровные белые зубы. Рыжий бы повыбивал ему их все до единого. А пока он позволяет Бешеному снова вести за собой. Смотря в его спину, ровную, как спица, Рыжий сожалеет лишь о том, что не прихватил все-таки нож. Далеко Рыжего он не уводит. Они доходят до средины коридора, и Бешеный останавливается. Задирает башку к потолку и спрашивает: — По крышам гулять любишь? Да блять.

***

Бешеный подает руку. Вот так, раскрытой ладонью, чтобы Рыжий мог за нее ухватиться. — Ебнулся? — запыхавшись, выплевывает Рыжий и все-таки взбирается по лестнице, перемахивает через бетонное кольцо. Пока он отряхивает несуществующую пыль с джинсов, Бешеный внимательно смотрит на него. Рыжий ощущает его взгляд — долгий, пронизывающий, как лазерные лучи из винтовок легионеров. Бешеный тоже, наверное, пробивается сквозь мясо и кости, превращая их в кашу и пыль. А уже через секунду он отворачивается, будто и не пялился вовсе. Подходит ближе к краю крыши и останавливается. Ныряет рукой в карман куртки и достает сигареты. Рыжий не спешит идти за ним. Вертит головой, осматриваясь. Сторожевой вагон, в котором обычно сидят часовые, обитый вагонкой, стоит в метрах трех. Окно в нем раздроблено на квадраты ржавой решеткой, дверь устойчивая и твердая, такую с ноги не вышибешь и часового за шкирку не вытащишь. Этот вагон единственное, что находится на плоской крыше. Ну, еще Бешеный, который смолит сигарету, и Рыжий, который исподтишка разведывает обстановку. — Чего застыл, Бес? — спрашивает Бешеный через плечо. - Нет там никого, для красоты стоит. Когда он говорит, серый дым выплывает изо рта, будто туман. Рыжий подходит к нему, потому что запах сигарет слишком кружит голову, чтобы устоять на месте. Бешеный курит, но предлагать сигарету ему не торопится. Пялится бездумным взглядом прямо перед собой и прищуривается, когда затягивается, а когда выдыхает дым, его лицо расслабляется, будто бы разглаживается чугунным утюгом. Бешеный смотрит на небо. Куда же еще. Сейчас оно цвета крови, льющейся рекой из артерий. Крови, которую пытаются остановить серыми грязными бинтами, затканными где попало между рубиновыми облаками — кусками плоти. — Я прихожу сюда, когда хочу себе напомнить, почему не собираюсь оставаться в этой дыре, — хриплым от сигарет голосом говорит Бешеный. Это не похоже на откровения, которыми делятся тихо и украдкой, будто чем-то постыдным. Бешеному, кажется, похуй, есть ли здесь Рыжий. Есть ли здесь кто-то еще, кроме него и кровавого неба. Он словно говорит вслух, а Рыжий слушает, потому что у него есть уши. Рыжий становится ближе к краю, наблюдая под ногами распятую бункерами и полуразрушенными домами Центрифугу. Серую, состоящую из руин, бетона, железа, кривых улочек и потерянных жизней, под мерзлой землей которой разлагаются изгнанные из Республики дети. Центрифуга — одно большое кладбище, и по ее венам-улочкам ползают паразиты изгои, а в чреве ее догнивают останки тех, кто ползать уже не может. И теперь Рыжий понимает. Ни на какое небо Бешеный не смотрит. Он смотрит на Центрифугу и видит то же самое, что видит сейчас Рыжий. — Пошли со мной, Бес, — разрушает тишину Бешеный. Хотя нет прежней тишины в Центрифуге. На западе вспыхивают огни, на востоке орут, визжат скрежетом арматуры, бьются кирпичи и рожи, лопают стекла и разбитая кожа. Рыжий молчит, потому что нечего ему ответить. Нет из Центрифуги выхода и никогда не будет. Она поглотит их всех рано или поздно, и не подавившись. — Сигарету дай, — все же отвечает он. Бешеный протягивает свою, не глядя. — Последняя. Хочешь — можешь карманы проверить. И звучит он без прежней насмешки. Пусто как-то, как звучат старые пластинки. Рыжий молча забирает ее и затягивается. Оказывается, когда не курил целые сутки, абсолютно плевать, чьи губы касались ее фильтра до этого. Почему-то Рыжему кажется, что это последняя спокойная минута его жизни. Чуйка родная-родимая не подводит никогда. Затишье перед бурей, бурей, которая сметет их всех, накроет, обрушится на головы, как плотный брезент. — Сколько тебе было, когда тебя забросили в Центрифугу? — спрашивает Бешеный. Языки огня на западе оранжевыми змеями взмывают вверх. Рыжий затягивается, и в голове слегка мутнеет. — Три. — А мне семь, — отзывается Бешеный. — Ты помнишь, как сочная трава шуршит под ногами? Или запах цветов? Я не любил, как пахнут цветы. Из-за их блядского запаха и пыльцы у меня всегда слезились глаза, и нос становился, как картофелина. А запах озона после дождя? И какие теплые лужи после него на нагретом асфальте, и как приятно утопать в них ступнями. Рыжий знает, к чему он клонит. Знает, потому что ничего из этого не помнит. Ни травы, ни цветов, ни их блядского запаха и пыльцы, ни дождя, ни луж. Все, что помнит Рыжий из прежнего мира — асфальт, который здесь повсюду, цветастый передник и выжженное кислотой белое пятно вместо лица. План Бешеного складывается, как элементы пазла, в единую картину. Он специально затащил Рыжего на крышу, чтобы тот увидел масштабы разрушения с высоты птичьего полета. Вот, что видит небо. Уродство во всей красе. — Нам все равно не выбраться отсюда, — протягивает сигарету Бешеному. — Но мы ведь даже не попытались. Пальцы Бешеного холодные. Почти ледяные. А куртка дурацкая опять расстегнута, и только черная простая футболка закрывает тело от холода. — Застегнись, — бросает Рыжий будто бы вскользь, ощущая, как обжигает кожу на скулах. Черт подери. — Мне смотреть на тебя, идиота, холодно. — Можешь согреть меня, если холодно. Рыжего действительно бьет дрожь, но он не уверен, что мерзлота тому виной. Возможно, всему виной взгляд Бешеного. Взгляд, заползающий под кожу, сжимающий все нутро в пульсирующий ком. — Отвали, — Рыжий дергается, когда Бешеный оказывается рядом. Протяни руку — и сожми ворот куртки в пальцах. И он сжимает, сжимает, как не своими руками, они напоминают ему деревянные обрубки. Рыжего знобит и поджаривает одновременно, будто его бросили на гигантскую сковороду, а сверху поливают азотом для вкуса. — Не пойдешь со мной — утащу силой, — хрипит Бешеный. Попробуй, блять. Попробуй, и я пробью твою черепушку, расколю, как яичную скорлупу. Мысленно Рыжий орет это ему в лицо. В реальности сильнее стискивает пальцами мякоть куртки, так, что костяшки белеют. Бешеный притягивает его к себе. Кладет ладони на бока, сжимает куртку до скрипа, словно хочет оторвать с клочьями. Заглядывает в глаза, пытаясь поймать взгляд. Кровь приливает к лицу Рыжего, и не только, блять, к лицу. В паху тяжелеет, внизу живота все судорожно сжимается. Бешеный пахнет приятно и хорошо: мылом и чистотой. Этот запах оседает в ноздрях, даже во рту чувствуется, будто Рыжий вылизал его шею или лицо. — Я убью тебя, — рычит Рыжий. А затем и себя заодно. Он сбросит их с этой ебаной крыши, чтобы зарубить на корню. Плевать, что там уже давно не корень, а целые ветки вымахали. — Верю. Ты ведь у меня отбитый на всю башку, — Бешеный шепчет это, шепчет в губы Рыжему, а дыхание его, как пар от кипятка. Рыжего ведет, с головой кроет ощущением чужого жара. И язык во рту не слушается, будто отмирает, кусок ненужной плоти, огрызнуться не получается. Если их не убьет он, убьют другие. И они не будут такими милосердными. Разберут их на части, как мясники, не оставят от них ничего, что напоминало бы человека. Потому что, а люди ли они? Зверье, животные, поведенные на инстинктах. Инстинкты Рыжего сейчас просят тепла, просят вжаться, стиснуть до хруста ребер. — Ты не вписываешься в этот мир, Бес. Ты изгой среди изгоев, как и я. Нам здесь не место. Шепот Бешеного дурманит, как наркота, впрыскивается в кровь, словно яд. А потом сухие губы касаются его губ. Бешеный целует без напора, не сует язык, просто трется губами о губы, позволяя распробовать, почувствовать. Рыжему этими касаниями будто выламывает грудину. Внутри все заходится воплем и плюется кровью. Он чувствует себя беззащитным, как слепой щенок, с него будто сняли кожу, и он прикасается к Бешеному живым мясом. Рыжий стоит и не шевелится, только пальцами впивается в воротник куртки Бешеного, пока он целует, легко скользит ртом, захватывая то нижнюю, то верхнюю губу, и они становятся влажными, и их обжигает холодом. Рыжему кажется, что он оглох, потому что в ушах звенит так, будто в голове бьют подошвами берцев асфальт сотни изгоев. Мысли сворачиваются клубками, и единственное, о чем Рыжий заторможено думает: целоваться с парнем надо точно так же, как с девкой или нет? Будь на месте Бешеного девка, он давно бы толкнулся языком ей в рот и сжал в ладони грудь. Но Бешеный не девка. И целует он вдруг горячо и жадно, наконец, надавливая языком на сжатую кромку зубов, вынуждая открыться, впустить. Рыжий открывается. Проклинает себя и впускает язык Бешеного в свой рот, стискивая в кулаке его волосы на затылке — мягкие и гладкие, прохладные от мороза. Грязная пидорская лизня, вот как это называется. И Рыжий ненавидит. Ненавидит — и шире распахивает рот, засасывает язык Бешеного, чтобы вылизал его до самой глотки. Сердце грохочет в груди и висках, как во время махача. И прижимаются они друг к другу словно на махаче, с целью переломать противнику ребра. И Рыжего размазывает телом по телу Бешеного, как кусок размягченного масла по куску хлеба. Размазывает, когда невозможно разобрать, где чьи руки и язык. Рыжему жарко и томно. И от Бешеного валит пар, как от горячей печки. Согрел все-таки, блять. Бешеный гладит его лицо и затылок, и ладони у него тоже слегка подрагивают, будто током по нервным окончаниям лупит. А Рыжий слепнет, под веками темнеет, и голова кружится, как дурная, и остается лишь хвататься за шею Бешеного, обжигаться об кожу, сжимать в кулаке волосы до боли в костяшках и почему-то представлять, какие на ощупь сочные стебли травы. Ты не вписываешься в этот мир, Бес. Зелень травы, которая в подсознании серая и присыпанная пеплом, шум дождя, морского прибоя, пение птиц. Было ли это на самом деле? Или это просто слова Бешеного сотворили с Рыжим больную шутку? Было ли это и будет ли? Рыжего огорошивает подобной мыслью. И он переключается, переключается, чтобы окончательно не свихнуться, с таким самозабвением вылизывая рот Бешеного, словно завтра не наступит. А наступит ли? Скрежет арматуры разрезает тишину совсем рядом, бьются стекла и кирпичи, рокот голосов стальными шарами отскакивает от бетонных стен. Но Рыжий не слышит и не видит. Он оглох и ослеп.