Бедный Слава

Александр Сергеевич – как выяснил Мирон следующим днем, фамилия его была Тимарцев, и происходил он из вольных мещан, - оказался человеком чутким и даже деликатным. Сообразив, что после всех дневных злоключений новому барину этим вечером уже не до дел, он сразу же проводил Мирона в спальню. Там было темно, горела одна свеча да лампадка в красном углу с иконостасом, и Мирон успел заметить только кровать, огромную, еловую, выложенную пухлыми подушками. Тотчас явился камердинер, который помог барину разоблачиться. Мирон пытался этому противостоять, так как всю сознательную жизнь одевался и раздевался без посторонней помощи, но камердинер оказался неумолим, так что пришлось подчиниться. Мирон упал на кровать, утонул в пуховой перине и с тоской подумал о том, какое тут все-таки все чужое и непонятное, на этой его забытой исторической родине. Спал он прескверно. Отец воспитывал его без излишеств, и по привычке Мирон всегда старался спать на жестком матраце, кинутом поверх деревянной доски – его батюшка говаривал, что так полезнее для спины, и уж в этом определенно был прав. Мирон до рассвета промучился, барахтаясь в похожей на взбитые сливки перине, утром встал в дурном настроении и первым делом велел камердинеру убрать перину к чертовой матери, а из подушек оставить только одну, самую тонкую. Приказ был выполнен без единого вопроса и в то же мгновение. И, вероятно, именно в эту минуту Мирон сполна понял, что дом этот – его, и эта кровать, и эти дурацкие подушки с перинами... И люди, которые подушки выкинут и сам дом подожгут, стоит только ему приказать. Камердинер доложил управляющему, что барин изволили проснуться, и Александр Сергеевич тотчас явился пред ясные барские очи. Жил он тут же, при доме, хотя, впрочем, сложно было сказать, есть ли из этого какой-то толк: судя по долговому иску, предъявленному к хозяину Троицкого кредиторами, дела в поместье шли из рук вон плохо. Мирон решил сильно не торопиться и для начала ознакомиться со своей собственностью. Пошли осматривать дом. Усадьба была небольшой и небогатой, даже неказистой. Господский дом был деревянный, двухэтажный, довольно ветхий, выстроенный еще в петровские времена и, кажется, с тех пор толком не ремонтировавшийся. Штукатурки почти нигде не было, из плохо законопаченных щелей между досками торчала пакля, которой пытались спасаться от сквозняка. Где штукатурка была, там облупилась и осыпалась, прохудившиеся тканевые обои свисали клочьями. Разве что грязи особой не было – дом хоть и остался без барина, но содержался более-менее в чистоте. В верхнем этаже, целиком господском, имелось несколько комнат: спальня, библиотека с кабинетом, а также то, что тут называли «залой» - большая и светлая комната, где господа давали званые вечера для соседей, а по необходимости можно было даже закатить бал гостей на двадцать. Мебели там почти не было – одни диваны и кресла, да и те стояли, укрытые запылившимися чехлами: по словам управляющего, после смерти единственного своего сына, Петра, старый барин Василий Иванович ни балов, ни вечеров уже не устраивал. Мирон ни разу в жизни не видел своего тестя. Свадьба состоялась в Берлине и была сыграна наскоро, а отец невесты сказался нездоровым и прибыть не смог. Ян Валерьевич полагал, что у Власова попросту не нашлось денег на такое путешествие, а Мирон – что он стыдился зятя-еврея, которому продал дочь за деньги. Но судя по тому, в каком мрачном запустении находилось поместье, еще при жизни Василий Иванович забросил хозяйство полностью – то ли от традиционной русской лености, о которой в Европе слагали легенды и анекдоты, то ли от не менее прославленной и загадочной русской тоски. На первом этаже усадьбы была людская. Широкая лестница вела на второй этаж почти сразу от парадного входа, так что барин входил и выходил в хозяйскую часть дома, не видя дворовых, у которых, само собой, имелся отдельный вход. За небольшой прихожей, разделявшей между собою два этажа и два мира, находились несколько проходных комнат, где ютились ни много ни мало – полсотни человек. Правда, конюхи. стременные и кучера спали на конюшне, но вся остальная дворня располагалась в людский как попало, спала вповалку и ела по сорок человек за одним столом. Кухня, амбары, ледник, каретный сарай (пустой, потому что кареты старый барин уже давно не держал) – все это располагалось во дворе в пристройках, и осмотр этой части поместья Мирон решил отложить. Больше устройства усадьбы его волновало финансовое положение поместья, так что он затребовал у Тимарцева расходные книги и засел их изучать. Это малоприятное дело отняло у него целый день. Мирону приходилось принимать участие в управлении отцовской конторой, однако делал он это без интереса и запомнил не много. Но его знаний и опыта хватило, чтобы понять, насколько плохи дела. Троицкое и впрямь было кругом в долгах. Что не продано, то заложено, что не заложено, то перезаложено, и на всё уже набежали совершенно конские проценты. Дохода при этом поместье давало всего полторы тысячи рублей в год, что казалось очень мало для таких угодий, которые возделывали триста крепостных душ. Тимарцев, безусловно, воровал; Мирон подозревал, что не меньше тысячи рублей оседает в карманах чуткого и деликатного Александра Сергеевича. Но так уж на Руси заведено – управляющим даже платили чисто символически, а то и не платили вообще, предоставляя лишь жилье и стол, потому что знали, что все равно будет воровать, и воровать много. Чисто для очистки совести Мирон вызвал Тимарцева к себе и устроил допрос с пристрастием. Тимарцев бил себя кулаком в грудь и слезно божился, что ни-ни, да ни в жисть и никогда не присвоил ни гривенника, вот вам, барин, святой крест. Что русский человек одной рукой на церковь крестится, а другой зад чешет – про это Мирон тоже слышал от своих знакомых путешественников, и теперь понимал, что это не такое уж преувеличение. Люди это были истинно верующие, что нисколько не мешало им воровать и врать в глаза. Начистоту говоря, русская деревня совершенно не нравилась Мирону. То ли дело просвещённый литературный Петербург. Надо было как можно скорее уладить это неприятное дело с тяжбой, уплатить долги за поместье, а потом сбыть его с рук и забыть о Троицком так же, как Мирон забыл – почти совсем уже – свою бедную супругу Анну Васильеву. Он уже отпустил было управляющего (который казался ужасно довольным исходом допроса – ну еще бы, барин или не понял ничего, или понял, но решил на все глаза закрыть), как вдруг, вспомнив кое-что, окликнул его: - Александр Сергеевич, еще одно: позовите ко мне Славу. Про негодного Славку Карелина Мирон вспоминал несколько раз за этот хлопотный день. Вспоминал, конечно, с негодованием и обидой – неприятно оказаться выставленным в дураках по вине собственного крепостного в первый же свой день в помещичьем качестве. Но, подумав, Мирон понял, что злиться всерьез на парня не может. Вспоминались его честные, серьезные глаза, то ли зеленовато-голубые, то ли серовато-синие – смотря как садящееся солнце отражалось в них, пока Мирон и Слава шли через рощу. И солома эта в темных волосах, так и подмывало руку протянуть и вытряхнуть… Что и скрывать, парень ему сразу приглянулся, потому и злиться толком на него не получалось. А еще Мирону было любопытно узнать, где Слава набрался таких выдумок, про Демосфенов и Гаев Юлиев. Одно дело, если бы и вправду начитанный барин сам так своих крестьян называл, но если Слава все это выдумал… Откуда он-то слышал про подобные имена? В ответ на просьбу Мирона управляющий остановился в дверях и почесал затылок. - Позвать-то можно. Да только… это… Вы, конечно, барин и вам виднее. Но при старом барине был у нас уклад такой, чтоб позволять денек отлежаться. Но ежели воля ваша, то, конечно, поднимем. - Отлежаться? – Мирон нахмурился. – Он что, заболел? - Господь миловал. Да и Славка здоровый, как теленок, чего ему сделается. Только вот встанет ли… - Да почему же не встанет? - Так после порки-то, - пояснил Александр Сергеевич совершенно невозмутимым тоном. Мирон опустил на стол расходную книгу, которую все еще держал в руках. - Какой. Еще. Порки? – очень медленно проговорил он. Тимарцев захлопал глазами: - Вестимо какой. Розгами по голому заду. Или ваша милость желали, чтобы плетьми? Плетьми при старом барине только беглых учили, но ежели такова ваша воля... - Господи! – Мирон вскочил, выронив книгу. – Вы что, выпороли его?! За вчерашнее?! - Так вы же сами велели, - растерялся вконец Тимарцев. - Я велел?! - Ну да. Изволили сказать на крыльце, мол, вот паршивец, розог на тебя нет. А розги у нас есть, не переводятся. Чай, роща березовая под боком! Мирон чуть не застонал. Да, он действительно имел глупость ляпнуть что-то подобное. «Розог на тебя нет» - так всю жизнь, с младенчества и поныне, говорил ему отец, а иногда, вторя ему, и мать, когда сильно сердились. Но ни разу Мирон не получал не то что розог, а даже пощечины или шлепка. Ян Валерьевич, будучи с сыном строг на словах и жесток в приказаниях, до странного трепетно относился к его телесному благополучию – может, потому, что сын у него был единственный. Как бы то ни было, в доме Фёдоровых в принципе не существовало телесных наказаний. Причем не только в отношении Мирона, но и в отношении прислуги. Слугам обоего полу в доме Фёдоровых говорили «вы» и относились со сдержанным уважением. Мысль о том, что прислугу можно выпороть, исключалась полностью: нерадивых, грубых или подлых слуг попросту увольняли и брали на их место новых. «Ну и дурак же ты, Мирон Янович», - подумал Мирон, запоздало осознав, что глухая российская деревня – это не Берлин, а дом помещика Власова – не квартира адвоката Фёдорова. И что правила тут другие, и порядки другие, и люди тоже. Вся жизнь другая. - Где он? – спросил Мирон, выходя из-за стола. - Знамо где, в людской. Так-то Славка на конюшне ночует, он по описи у нас числится стременным. Но после порки старый барин всем дозволял в людской денек отлежаться. - Кто его выпорол? Вы? - Помилуйте, – оскорбился Тимарцев. – У нас дом приличный, для поучения дворовых имеются специально обученные люди. Сиречь кучера. - Тот возница, что вчера меня из Мценска забирал? - Нет, это Фёдор, он рохля, да и старый уже. Для такой работы у нас другой кучер есть, Ромка Сван. Он и порол. Уж рука у него тяжела! – добавил Александр Сергеевич с непонятным удовлетворением, даже с гордостью. Не желая больше выслушивать похвалы в адрес кучеров с тяжелой рукой, Мирон молча вышел из кабинета, без разговоров спустился по лестнице вниз и пошел в людскую. Тимарцев побежал за ним. В людской стояла духота: слишком много туда набилось людей. По стенам стояли полати для спанья, прялки, ручные жернова, точильные станки и прочая утварь для домашней работы. За каждым сидел и трудился дворовой: бабы пряли и ткали, мужики тачали ботинки и сколачивали доски. Кое-кто валялся по лавкам праздно, но таких было немного, в основном все были при деле. Увидев вошедшего без предупреждения барина, все прекратили работу, а потом, как по команде, повскакивали на ноги, мужики посрывали шапки. Несколько десятков глаз уткнулись в пол. К Мирону подбежала толстая старая женщина в ярко-красном платке – Тимарцев тут же уведомил, что это Авдотья, ключница, главная над дворовыми. - Ой, барин, а что ж вы к нам-то да так-то, а то я б девок обрядила… «Господи, на что мне сдались ваши девки», - подумал Мирон, оглядывая согнувшиеся спины и опущенные головы. Было неприятно и почти жутко ощущать на себе такое внимание и такую почти звериную готовность услужить, словно у выдрессированных собак. - Где Слава? – спросил Мирон, и Авдотья испуганно заморгала. - Так енто, отлеживается… ежели на то ваша милость… али поднять? - Нет, не надо его поднимать, покажите мне просто… где он, - сказал Мирон срывающимся от волнения голосом. Его повели душными задымленными комнатами, где всякий вскакивал и ломал шапку при его появлении. Наконец дошли до задней коморки, которая считалось чем-то вроде детской – тут вповалку, прямо на полу на соломе, спали разновозрастные дети дворовых. Лежанка была только одна, у бревенчатой стены, в самом душном и глухом углу, засиженном пауками. Так вот выглядел "лазарет" в типичной деревенской усадьбе. Слава Карелин лежал ничком и, кажется, спал. Выглядел он безмятежно: голова повернута на бок, ладонь подложена под щеку. Только щека впала, а закрытые глаза были в темно-коричневых тенях, словно кто-то накрасил ему веки сурьмой. В растрепанных темных волосах со вчерашнего дня торчала солома. Спина у него была голая и, к облегчению Мирона, чистая – в горнице было полутемно, но синяков или других следов побоев Мирон не заметил. Значит, не так уж сильно его и выпороли. Ну слава Богу. - Спит? – шепотом спросил Мирон у Авдотьи, и Слава, вздрогнув, открыл глаза. В полумраке они казались почти черными. И мутными. В них дрогнуло удивление, потом – страх. А потом страх ушел, и его сменило то самое благодушное, немного усталое смирение, которое Мирон видел уже вчера в Славиных глазах. Да и в глазах других дворовых тоже. - Ой. Барин, - чуть слышно пробормотал Слава. – Добавочки изволите отсыпать? - Как ты себя чувствуешь? – спросил Мирон, и этот вопрос, поразительно нелепый и неуместный в душной людской, повис в воздухе среди потрясенно замолчавших дворовых. Слава удивленно моргнул. Приподнял голову, поворачивая к Мирону лицо, раскрыл глаза шире. Потом вдруг усмехнулся. - А, Мирон Яныч, шутить изволите. Поквитаться за вчерашнее, стало быть. И то верно, заслужил. - А ну язык придержи, дурная твоя башка! – взвизгнул Тимарцев, все так же беспокойно топчущийся рядом с Мироном. – Барин, коли желаете, так я его и впрямь подыму, да кликну Ромку, чтобы еще ему всыпал. А то, видать, двух сотен ему показалось мало. Ну уж он такой, ничем не проймешь! - Двух сотен? Вы дали этому человеку две сотни розог за то, что он глупо пошутил? – не веря своим ушам, спросил Мирон, и Тимарцев виновато вздохнул: - Каюсь, смалодушничал. Надо было дать триста. Но ничего поделать с собой не могу, добрая у меня душа, жалко мне этого дурака. Еще старый барин Василий Иваныч мне за то пенять изволили… - Замолчите, ради всего святого, - сказал Мирон таким леденящим тоном, что Тимарцев подавился, а Авдотья, охнув, украдкой перекрестилась. «Они совершенно не знают, чего от меня ждать, - понял Мирон. – Видят, что я недоволен, но не понимают, почему. И готовы к побоям. И сами готовы других избивать, лишь бы только барина умилостивить». Черт возьми, что же это за страна?! - Я хочу, чтобы его перенесли отсюда. В одну из комнат наверху. - То есть как это… в господские, что ли? – не понял Тимарцев, и Мирон холодно кивнул: - Именно. Сколько там наверху комнат, шесть, восемь? Выберите любую, мне все равно. Устройте его там поудобнее и вызовите к нему лекаря. - Да помилуйте, барин, да зачем же, - вмешалась Авдотья, почему-то ужасно напуганная - не иначе как решила, что барин изволит держать дерзкого холопа к себе поближе, чтобы наказывать собственными белыми рученьками. С такими людьми надо было говорить на их языке, и Мирон рявкнул: - Затем, что барская воля такая! Выполнять! Подействовало молниеносно. Авдотья метнулась к двери, кликнула мужиков. Мирон не понял сперва, зачем. Но когда они подошли к лежащему Славе и приподняли его, взяв с двух сторон под руки, осознал, что Слава действительно не может ходить. Куцее войлочное одеяло, прикрывавшее нижнюю часть его тела, соскользнуло на пол, и Мирон увидел, что Слава обнажен не по пояс, а целиком. И что ягодицы его покрыты подсохшей красно-коричневой коркой. Двести ударов розгами. А у Ромки Свана рука тяжелая... - Не так… Боже… положите его… носилки есть? Найдите носилки! Мирон слышал свой собственный голос со стороны, севший от ужаса – ведь это он, он всему виной! – и от этого глухой и низкий. Крепостные решили, что барин в страшном гневе (и, черт подери, барин впрямь был в гневе, только не на этих дураков, а на себя самого), и засуетились втрое усерднее. Нашли носилки, перекатили на них Славу, который позволял крутить и вертеть себя, точно безвольная кукла, но при этом кривовато улыбался искусанными губами. Мирон не знал, что испугало его сильнее – то ли эта странная улыбка, то ли кровавые отметины розог на белой плоти. Он пошел с носилками рядом и проследил, чтобы Славу отнесли в одну из комнат наверху и бережно переложили на кровать. А потом еще раз повторил, чтобы прислали лекаря. - Да с этим Глашка управится. Примочек поставит ему, за пару дней все и заживет, - попытался воспротивиться Тимарцев, на что Мирон ответил невероятно холодно: - Я вижу, Александр Сергеевич, что за время отсутствия в Троицком законного хозяина вы успели ощутить себя здесь барином. Так вот, настоятельно вам советую пересмотреть ваше отношение. Иначе это может кончиться тем, что я пожелаю еще раз изучить расходные книги. На сей раз более тщательно. Тимарцев был хотя и мещанин, но далеко не дурак. Он прикусил язык и послал за лекарем. Мирон велел всем дворовым уйти, и, оставшись наконец с выпоротым парнем наедине, сел на стул у его кровати. Если честно, он напрочь забыл уже, зачем вообще велел позвать к себе Славу и о чем собирался с ним говорить. - Сильно болит? – спросил Мирон. Слава повернул к нему голову. Положили его на живот, снова прикрыли до пояса, только не войлочным одеялом, а шелковым, и он, похоже, был весь погружен в переживание этого странного и непривычного ощущения. Потому вопрос Мирона не сразу расслышал. А когда Мирон повторил, Слава вдруг лучезарно улыбнулся. - Да ладно вам, барин. Не сахарный, не растаю. Впервой, что ли? И поделом же всыпали. - Это не я приказал тебя выпороть, - сказал Мирон, оправдываясь. – Я вообще категорический противник телесных наказаний. В принципе. - В при-инципе, – протянул Слава, щуря глаза, обведенные коричневыми тенями. – Что же вы, принципиальный такой, в России-матушке потеряли? - С поместьем этим проклятым разобраться надо, - вздохнул Мирон, на миг забыв, что говорит с собственным крепостным. А Слава не преминул фыркнуть: - Да уж, заботы и впрямь нелегкие. Не то что крестьянская страда. Бедный наш барин, весь в трудах! - А ты все зубоскалишь, - не удержался Мирон. – С выпоротым задом лежишь и все равно глумишься! - Ну такой уродился. Алексашка верно про меня сказал вчера: язык у меня без костей. Сам всю жизнь от этого мучаюсь. - Зачем мне вчера наврал? –спросил Мирон, и Слава фыркнул снова, ерзая на непривычно мягкой кровати. - А чего было и не наврать? Скучно. Я стременной, а барина в усадьбе нет, не с кем на выезды ходить. Авдотья меня пыталась к делу пристроить, то к одному, то к другому, но у меня все из рук валится, толку от меня никакого нет. Так и болтаюсь без дела. А наврешь немножко – так хоть какое-то развлечение. - А розгами по заду за вранье? Тоже развлечение? - Уж какое есть. Мирон покачал головой. - Ладно, язык без костей. Отлеживайся. Лекаря к тебе позвали уже. - Да не стоило, барин… - Не тебе меня учить, - строго сказал Мирон, несколько устав от этого странного спора, и Слава тут же замолчал. Мирон постоял минуту у его кровати, разглядывая опущенные веки в коричневатых кругах, длинные пальцы, сжимающие пухлую подушку. Спал ли Славка Карелин хоть раз в жизни на такой мягкой подушке? Хотя какая разница. Когда выпорот до крови по одному слову вздорного хозяина, не все ли равно, на чем отлеживаться. - Пока лекарь не придет, вставать не смей, - велел Мирон, и Слава послушно кивнул, не открывая глаз, так что Мирон невольно усмехнулся: - Ишь, присмирел-таки. - А я очень смирный вообще-то. Ну навру иногда, а так смирный. Обетам – верность, чести – честь, покорность – правой власти. Мирон, уже повернувшийся к двери, застыл. Круто обернулся и отрывисто спросил: - Это что сейчас было? Жуковский? - Угу. Он самый. Василий Андреич, - пробормотал Слава, и Мирон понял, что он засыпает – может, от усталости, а может, все-таки разомлев на мягкой постели. - Ох, Глориус, Глориус, - вполголоса сказал Мирон, и Слава пробубнил: - Я такой же Глориус, как ты Мойша. - Да знаю я. Понял уже. Спи, - вздохнул Мирон и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.