Лики Вивека

Аттий сглотнул — нетерпение мешалось в его голове с боязливостью, — широко развёл ноги, и горячие серые пальцы сомкнулись на его полувставшем члене. Было волнующе осознавать уязвимость своего положения: смотреть, как с каждым движением ходят под кожей литые, стальные мышцы, и знать, что при желании эти руки могут легко и непринуждённо сломать тебе позвоночник. От одной только мысли член наливался тяжестью… А пальцы дразнили, скользили вверх-вниз, вытягивая из горла у Аттия резкие, хрипловатые стоны, и замирали в самый неподходящий момент; подушечка большого нежно огладила влажную от предсемени головку, и сладкая пытка продолжилась — издевательски-неспешная, отчаянно-недостаточная. Аттий подумал было взять дело в свои руки, но юркая серая ладонь, опережая, нырнула вниз, легла на напряжённое почти до судороги бедро, царапнула ногтями по мошонке — и жидкий огонь, волной прокатившийся по позвоночнику, выжег из головы последние мысли. Было слишком легко потеряться в ощущениях, и Аттий сдался, поплыл — прижался, обвил руками, напрашиваясь на новые ласки; закинул ноги на талию, бесстыдно выгибая спину, и окончательно растворился в чужом тепле: горячие сильные руки, дыхание — частое, рваное, хриплое, в такт ускоряющемуся ритму... глаза киноварью блестят из-под полуопущенных век, а лицо — бесстрастно, бесстрашно... Аттий врастал навстречу, задыхаясь с каждым толчком и чувствуя, как напрягаются мышцы под огненной серой кожей, как оживает чужой, трагично одетый член — и словно бы раздвоился, наблюдая за собой ещё и со стороны. Он смотрел на то, что не должен был видеть — спина изогнулась дугой, светлые волосы слиплись от пота, рвутся из горла короткие полувсхлипы, — до дрожи боялся разоблачения и осуждающе-виноватых взглядов, но всё равно не мог оторваться… и запретное зрелище возбуждало ещё сильнее. Плутовка-ладонь снова прошлась по члену, болезненно-напряжённому — сжала кольцом у корня, скользнула вверх-вниз по стволу, обхватила головку, — и пока Аттий-любовник слепо пялился в потолок, Аттий-шпион с болезненной жадностью пил каждый жест, каждый стон, каждую ласку... Аттий, пугающе-двуединый, переполненный похотью и азартом, не выдержал — мощно, толчками кончил... ...и тут же проснулся — с руками в компрометирующем положении и постелью в плачевном состоянии. Он умудрился изгадить спермой себя, и бельё, и простыни, и одеяло, и чуть ли не потолок, на который глядел теперь со смесью стыда и тоски: настолько взрывных сновидений у него не было с той поры, как ему минуло пятнадцать. В сложившейся ситуации Аттий винил две вещи: долгое воздержание и собственную забывчивость. Если бы он не забыл тогда кошелёк, то остался бы верен своему слову и не вернулся домой до глубокой ночи… Но кошелёк Аттий всё-таки забыл — и запустил пугающую и странную цепь событий. Когда они с дядей только приехали в Вивек, то снимали себе жильё в кантоне Чужеземцев. Савос Верано, дядюшкин друг и коллега, любезно предлагал у него погостить — у семьи Верано был дом в кантоне Хлаалу, — вот только тогда в этом доме останавливался ещё и какой-то хозяйский родич, и Савос, посовещавшись с дядей Верилием, решил выждать, чтобы, мол, гости не толкались локтями… Аттию уже тогда стоило заподозрить неладное, но он был всё так же слеп и глух, как и в Морнхолде: ломал глаза в храмовой библиотеке, гулял вечерами по Вивеку, осваивался в кантоне святой Серин, спал на диване в их с дядей условной гостиной и ничегошеньки не замечал — пока однажды, собравшись в трактир, не позабыл захватить кошелёк. Помнится, он тогда очень радовался, что рано заметил пропажу: вернулся, отпер ключами дверь, стараясь не шуметь — дядя говорил, что собирается поработать... ...к виду голой дядюшкиной задницы судьба Аттия явно не подготовила. Он оцепенел, как кролик перед удавом, не сразу осознав, что эти два старых развратника творят на его диване. Но нет, никакой ошибки: дядя и правда устроился у “мутсэры Верано” на коленях и осыпал поцелуями серые плечи, пока тот шарил руками по его обнажённым спине и ягодицам. Когда они только успели? Аттия не было с четверть часа! Он чуть не сгорел со стыда, когда полуслучайно встретился с Савосом взглядом; жуткие данмерские глаза киноварью блестели из-под полуопущенных век, и по лицу не разобрать было ни единой мысли... Остаток дня утонул для Аттия в алкогольном тумане: он всё же сбежал — с кошельком и моральной травмой. Под аккомпанемент пьяного пения и журчания флина рушился и заново собирался весь его мир, и все странности в дядином поведении, которые Аттий начал подмечать ещё задолго до Морровинда, неожиданно обрели простое и ясное объяснение. По правде сказать, дядин интерес к мужчинам мерк перед фактом, что он вообще кем-то интересовался. “Дядя Верилий” и “секс” складывались для Аттия в какую-то катахрезу: это были несовместимые понятия, принадлежавшие к совершенно разным мирам. Не то чтобы младший Страбон действительно верил, будто бы в сорок лет люди должны забывать о всех радостях и, благообразно скрестив на груди руки, потихоньку ползти на кладбище, но… Где-то бутылку спустя Аттий утешился тем, что по крайней мере Савос ему даже нравился: тот любил подтрунивать над незадачливым юным “н‘вахом”, и его своеобразные остроты надолго выбивали из колеи… Зато он с готовностью отвечал на любые вопросы, даже самые глупые, и был прекрасным рассказчиком. Да и с дядей они отлично ладили: бывало, что спорили чуть ли не хрипоты, но всегда находили общий язык, улыбались, обменивались шутками... Как бы то ни было, а дядю Аттий любил и всей душой хотел для него счастья — даже если это счастье подразумевало наличие данмерского любовника. А вот их осквернение Аттиева дивана послужило первопричиной всех Аттиевых проблем: не застань он тогда Савоса и дядю Верилия за укрощением их танцующих гуаров, ему бы ни за что не стали сниться пошлые сны с участием с полуслучайных данмерских знакомых... ...и уж подавно — знакомых мужского пола.