Хищник и добыча.

Сколько бы ни говорили, что они — суть создания абстрактные и родственные связи для них условность, лишь попытка описать их сущность и жизнь словами, понятными для людей — кровь в их жилах горяча и вполне реальна, и в ней точно также может вспыхивать плотское желание. Когда эта потребность накрывает их, как волна, с головой – они забывают обо всем на свете, бросая всё и вся на целые дни или превращая любое помещение с внутренним засовом для удовлетворения своей страсти. Сильный против сильного, равный против равного – это будоражит сильнее любого афродизиака. И в конце концов, Россия отдается Америке так полно и безоглядно, а тот владеет им с такой неистовостью, что они оба забывают родную речь и теряют сознание в объятиях друг друга. На этом «они» заканчивается. Всё, что происходит дальше – касается только России. Пусть над его полями кружит вьюга и сугробы еще глубоки, в нем пробуждается жизнь. В его груди – холод бесконечных снежных равнин, но в его чреве пылает огонь, и даже сама Природа не может принудить его подчиниться ее законам. Ведь, несмотря на мужской род в обращении – он всегда был, есть и будет Матушкой-Россией. Однажды Украина видит, как он отгоняет ластившуюся собаку, чуть не рубанув бедное животное по морде ножом. Когда она спрашивает, зачем он гонит пса, он отвечает лишь: — Дурная примета. Ребенок может уродиться волосатым. И это был единственный раз, когда он выдал кому-то свое состояние. Едва разродившись, он встает с постели, и прижимая младенца – голенького и чуть слышно хныкающего — к груди, ходит с ним по дому, по двору и даже где-то бесконечно далеко за околицей — там, где плачет ветер и пурга заметает любые следы. Даже тонкие алые полосы, тянушиеся по снегу за отпечатками его босых ног. Украина умоляет его: — Брат, пожалуйста, ляг в постель – у тебя расходятся швы. Америка появляется дня через два — а у ребенка все еще нет ни имени, ни пищи. Россия никого к нему не подпускает, и в округе не находится безумца, осмелившегося попытаться забрать его у Ивана. Америка входит в дом, улыбается и говорит: — Ах, Иван, он само совершенство. Россия сидит абсолютно неподвижно. Это как затишье перед бурей, и все, включая Альфреда, напряженно ожидают ее начала. Но вместо этого Иван осторожно кладет ребенка Америке на руки. Тот с изумлением смотрит на этого крупного, красивого младенца, одновременно на него похожего и непохожего. Он — часть Америки, прокаленного солнцем, в сердце которого лежат бескрайние пустыни, но в то же время он — дитя зимы. После чего начинает укачивать малыша, говоря ему привычные для такого момента ласковые глупости, ценность которых в интонации, а не в смысле. Россия смотрит на все это и его лицо кажется отражением в зеркале, которое сначала разбили, а потом склеили. Какой-то частью мозга он осознает, что роды не лучшим образом отразились на нем, что он сам не свой сейчас и не может мыслить трезво, и в то же время чувствует, как по его венам, словно яд, растекается горечь, проникая в каждую клеточку. — Он твой. — Резко и отрывисто говорит он Америке. И не говорит: «И моя утрата. Но я отдаю его тебе» Америка дает сыну имя Аляска. Но еще долго Россия будет писать это имя на покрытом морозными узорами стекле чуждой и непонятной Аляске кириллицей.