Хищник и добыча.

Россия очень хорош собой. Он всегда был одним из красивейших созданий этого мира – большой, белый и мягкий, как, как... Как рождественский сугроб. И Америке кажется, что с каждой их встречей он все больше и больше вязнет в этом сугробе, с каждым шагом проваливаясь все глубже. И, быть может, наступит время, когда он уже не сумеет отыскать пути назад. Но Альфреда это не тревожит – слишком ценна для него каждая секунда этого пути, каждый миг, проведенным рядом с Иваном. А тот стал теперь еще краше с этим огромным упругим животом, туго обтянутым светло-розовой кожей, ничуть не схожим с вульгарным отвислым «пивным» или «наеденным» брюшком. Несмотря на то, что аппетит у Брагинского сейчас воистину зверский. Он ест и ест – нет, даже не ест, а жадно и алчно пожирает все съедобное в радиусе его видимости, и черт, это зрелище заводит. Америке нравится наблюдать за ним, несмотря на то, что какая-то часть его натуры, радеющая за выживаемость, настоятельно советует держаться подальше от кого-то, имеющего такие аппетиты. Тем более что она — эта ненормальная ненасытность — распрострается не только на еду. Дня не проходит, чтобы Альфред не ощутил себя в обществе гигантской кошки, пристально его разглядывающей и лишь выжидающей момента, чтобы наброситься. И Америка изо всех сил старался не попасться в длинные, цепкие лапки этой «кисы». Ведь не так уж много осталось до того времени, когда они вновь смогут заниматься сексом сколько угодно и в какой угодно позиции, а вот сейчас от такого рода «упражнений» лучше всего удержаться. Все же Америке хочется, чтобы ребенок родился в срок, крепким и здоровым. Но порою и его «ведет», и он позволяет себя сцапать. Как сейчас, к примеру. Руки России — крупные, с кожей, загрубелой на ладонях — поглаживают его по спине. Хорошо, что они у него еще и длинные в придачу и сам он высокого роста – иначе из-за его семимесячного живота им не удавалось бы и обняться-то толком. Язык Ивана проскальзывает Альфреду в рот, и тот легонько кусает его. «Ты мой». – Думает американец. — «Ничей больше. Даже себе ты не можешь больше принадлежать». Характер у Америки и до того был не таким сахарным, каким кажется на первый взгляд, но в последнее время его собственническое чувство разрослось просто до неприличных размеров. Инстинктивное желание оградить мать своего ребенка требовало своего вне зависимости нуждался ли Россия в такой опеке или была ли она ему приятна. Не разрывая поцелуя, Альфред позволяет увлечь себя на постель. После чего русский перекатывается и встает в коленно-локтевую — заниматься любовью в их любимой позиции, лицом к лицу, теперь уже тяжело — и почти рыча, требует взять его или «я тебя урою!». Из-за его «интересного положения» вся нижняя часть туловища России сейчас сверхчувствительна. Прямо-таки сплошная эрогенная зона — и именно в этом причина непомерной «охочести» Ивана, хоть сознательная часть его личности от этого и приходит в отчаянье. Альфред встает на колени, пристраиваясь сзади. Обычно он любит подразнить любовника. Любит медленно, неторопливо довести Россию до того, что русскому кажется, что еще одно только приконосновение — и он или кончит, или его разорвет от желания. Все его хладнокровие и самоконтроль уже приказали долго жить. О каком самоконтроле можно говорить, когда они еще не успевают толком начать, а он уже весь изнывает? А ведь обычно Брагинский терпеть не мог быть ведомым и секс между ними больше напоминал вольную борьбу, когда в ход пускались даже ногти и зубы. Но с тех пор как Иван «залетел», он превратился в настоящую блядь, невероятно охочую до анала. Точнее Америка сделал его таким. Засаживать в эту строптивую задницу было редкостным удовольствием. Все же старые привычки отмирают медленно — и Россия для него всегда останется побежденным врагом, а не только возлюбленным. Он быстро наносит смазку на три пальца и вставляет два. Россия резко выдыхает. Ему мало. — Короче, ублюдок.— Рявкает русский на родном языке. Америка вводит еще один палец, и шутливо дергает партнера за ухо. Но русак так соблазнительно сжимает его пальцы, что Альфред и сам уже больше не может оттягивать момента, когда эта упругая податливая плоть обхватит более чувствительную и внушительную часть его тела, чем пальцы. Он выдергивает их и засаживает русскому без всякого предупреждения — тот кричит, но не пытается вырваться. Россия уже привык к «Флориде» и такой напористости, и принимает его без особого труда. На лишние разговоры американец времени тоже не тратит — он и без того знает, что Иван готов, он видит это по тому, как тот раздраженно передергивает плечами и вскидывает голову. Поэтому Джонс сразу берет с места в карьер. И уроженцу Арктики это по вкусу — стоны, всхлипы, вскрики, рык сплетаются в будоражущую нервы симфонию. Америка обхватывает его руками за грудь. Ему очень хочется скользнуть ниже, облапить этот огромный живот, ощутить ладонями как где-то там — под этой теплой гладкой кожей возится его будущий малыш, уже такой подвижный и вертлявый, хоть еще и не успел появиться на свет. Он и раньше — до беременности — любил трогать Россию здесь, чувствовать под пальцами кубики литого пресса и мощных мышц, которые теперь тоже остались где-то там, под ребенком, которому он не хочет причинить вреда, нечаянно стиснув русскому живот . Поэтому он лишь тискает Россию за разбухшую грудь, чувствует, как на сосках выступают капельки молока и размазывает их кончиками пальцев. А потом вцепляется зубами ему под лопатку — так как до шеи ему сейчас не дотянуться. Россия пытается вывернуться, явно чтобы не остаться в долгу, но лишь злобно и впустую клацает зубами в воздухе. Америка прячет ухмылку, стискивая зубы еще сильнее. Они могут быть ровней, держась за руки, лаская друг друга, обнимаясь — да в миллионе других случаев и мест! Но не сейчас. Не сейчас, когда Америка смачно ебет и ставит «печать собственности» на том, в ком пустило корни его семя. — Ну! — Требует он. — Кончай. Россия рычит, напрягая все силы, чтобы удержаться от оргазма. — Слышал, что я сказал? Подчиняйся. Русский мотает головой и хрустит зубами. — Иван. — Уже мягче говорит Альфред. — Кончи для меня. На этот раз Иван подчиняется, его ритмично сокрашающиеся мышцы так сладко и туго обхватывают плоть американца, что тот срывается сразу вслед за ним. Все еще вздрагивая всем телом, Америка выходит из любовника и помогает ему лечь на бок. Какое-то время они лежат рядом друг с другом, тяжело дыша и глядя друг на друга. Наконец, Америка улыбается: — Черт, с каждый разом это становиться все круче и хлеще. Брагинский смеется и притягивает Джонса к себе, не упуская при этом возможности съездить ему кулаком по макушке. «А вот нефиг кусаться. Небось спину мне расцветил так, что любо-дорого...».