Я рядом

Ванцзи вел ослика под уздцы через рассеянный свет и позолоту осеннего утра. Копыта цокали по каменистой тропе, выстукивая звенящую в воздухе радость. На ослике чинно сидел Вэй Ин, жевал яблоко, потягивался, отпускал шуточки с набитым ртом. Лицо Ванцзи оставалось бесстрастным, но он то и дело кидал через плечо взгляды, каждый раз заново убеждаясь, что его сокровище не растворилось в прозрачном воздухе. Много времени Ванцзи хранил любовь к Вэй Ину под замком не столько потому, что боялся ее показать, сколько потому, что боялся показать ее той стороной, которая могла сделать больно и оттолкнуть — ревнивой и грубой. Сейчас, когда Вэй Ин принял его таким, какой он есть, счастье взмывало к сердцу приливами ци, заставляло его биться сильно, но в то же время тревожно. Потому что он умолчал о подлинном ши Сычжуя, и это было последнее препятствие, которое отделяло Ванцзи от полной и доверительной близости. Многолетняя привычка хранить тайну сыграла в этом молчании не последнюю роль. Кроме того, Ванцзи опасался, что рассказ о том, кто есть Сычжуй на самом деле, будет для Вэй Ина чем-то сродни пригоршне ледяной воды в лицо со сна, чем-то вроде упрека — посмотри-ка, я за тебя доделал то, что ты бросил. Да и воспоминания Вэй Ина о событиях прошлой жизни были такими болезненными, что Ванцзи все откладывал и откладывал разговор, опасался, что всколыхнет слишком многое и Вэй Ин не справится с нахлынувшим. Хотел выбрать спокойную минутку, подобрать гармоничные сочетания слов, но все время случалось непредвиденное, надо было спешить, сражаться, защищать и защищаться. Все второпях. Теперь, когда сражения закончились, а совместная жизнь еще не началась, тянуть с историей Сычжуя стало невозможно. Ванцзи позвал, стараясь спрятать напряжение в голосе: — Вэй Ин. — Остановил Яблочко, повернулся. — Есть важная вещь, о которой я не рассказал. Вэй Ин быстрым движением соскочил с ослика, тут же потянулся к Ванцзи, прикоснулся губами к губам. Поцелуй истомой разлился по телу, вытеснил все тревоги, а Вэй Ин отстранился и, сияя как ребенок, который дарит подарок, протянул ослику недоеденное яблоко на раскрытой ладони. Когда ослик проворно слизнул огрызок и довольно зачавкал, Вэй Ин широко улыбнулся и выжидающе спросил: — Лань Чжань? Как раз в тот момент, когда Ванцзи раздумывал, что же стоит продолжить — поцелуй или разговор, — на тропинке послышались торопливые шаги. Ванцзи безошибочно узнал по ним Сычжуя, беззвучно охнул. Догадался, что мальчик торопится не просто попрощаться. Понял, что обрывки ярких детских грез, растревоженные разговорами с Вэнь Нином, сложились наконец в цельную картину. Сычжуй принял важное решение и хочет все рассказать сам. Может быть, так и нужно? Сычжуй нагнал их в сопровождении Вэнь Нина — с заострившимися от бессонной ночи чертами лица, с темными кругами под глазами. Враз повзрослевший. Бросил смущенный взгляд на Ванцзи, словно спрашивая дозволения. Ванцзи кивнул, Сычжуй вспыхнул щеками, перевел дыхание, забыл сложить руки в поклоне, не забыл оглянуться на стоящего поодаль Вэнь Нина, набрал в легкие побольше воздуха и затараторил, словно боясь, что его прервут: — Один человек закапывал меня на грядке вместо редиса и утверждал, что, если подставить лицо солнцу, можно расти быстрее. И обещал вырастить мне друзей, чтобы я мог с ними играть. — Золотой утренний луч отразился от его заколки, подсветил глаза, в голосе смешались и печаль, и любовь, и совсем детская непосредственность. — Еще как-то раз пригласил Ханьгуан-цзюня на обед, а в итоге сбежал не заплатив, и оплачивать счет все равно пришлось Ханьгуан-цзюню. Возможно, тогда я был слишком мал и очень многое помню урывками, но… я могу быть уверен… что когда-то носил фамилию Вэнь. Ванцзи увидел, как от этих слов Вэй Ин напрягся, как глаза его широко раскрылись: — Вэнь? — переспросил он дрогнувшим голосом. Сердце Ванцзи ухнуло куда-то вниз, а вместе с ним ухнула куда-то целая эпоха его жизни. — Разве не Лань? Лань Сычжуй, Лань Юань… Но А-Юань погиб! Разве нет? Тогда он один остался на Луаньцзан… Сычжуй. Сычжуй? На лице Вэй Ина отразилась целая буря эмоций, но по мере того, как смысл сказанного укладывался в его голове, напряжение исчезало, весь Вэй Ин наполнялся светом: — Сычжуй! Ванцзи ощутил облегчение оттого, что все само открылось и сложилось, что ничего не нужно объяснять и чувствовать себя неловко, словно хвастаешься перед дорогим человеком чем-то, что всегда принадлежало ему, а потом, по трагической случайности, стало принадлежать тебе. Когда Вэй Ин взволнованно спросил: «Лань Чжань, это ведь ты?!» — Ванцзи встретился с ним взглядом, легко произнес «да». Добавил: — Это и есть та вещь, о которой я тебе не рассказывал. Сычжуй бросился к ним, взметнул рукавами, обнял одновременно обоих, сильно и порывисто, и почти расплакался. А потом они стояли, держались друг за друга, и Ванцзи почувствовал, что для них троих будто началось новое время; улыбнулся Сычжую редкой широкой улыбкой, которая предназначалась и юноше, каким Сычжуй стал, и мальчику, каким он был, которого он растил. Ванцзи переполнили эмоции, он провел рукой по волосам Сычжуя, по горошинам позвонков… Оказалось, что ладонь еще хранила память о том дне, когда прикоснулась к этим позвонкам впервые. От неожиданности Ванцзи вздрогнул, и мысли его понеслись в прошлое, словно воздушный змей, сорвавшийся с шелковой нити.

***

Ванцзи не знал, сколько спит. И спит ли. Сон длился и длился, один и тот же, раз за разом врезался тяжелой стрелой в самое сердце. В нем Ванцзи взбирался на косогор, подъему не было конца, он шел один в темноте, опутанный переплетениями голосов и струнами гуциня. Там, на вершине, в недосягаемости смеялся отец и пела мама. Ее песня билась как листья горных пионов на весеннем ветру, ласкала слух, помогала идти. Пам. Пам-пам. Пам. Пам. Пам. Красивая мелодия. Забытая. Пахнущая то кислой водой, то целебными травами, то застарелой кровью. Пам. Пам. Пам. Каждая нота — словно легкий удар воздуха. Пам. Пам. Пам. Вибрация бежала по телу вниз, Золотое ядро отзывалось приятной пульсацией. Вдруг что-то изменилось. Пам. Пам. Пам. — Лань Чжань! Ты меня слышишь, Лань Чжань? Из тревоги и тьмы опять выступил Вэй Ин. «Раньше времени, — удивился Ванцзи. — Обычно он появляется, когда я скатываюсь с косогора вниз». — Лань Чжань? Меня отпустили всего на два слова. Не хмурься. Это важно, Лань Чжань! Обычно Ванцзи сам вкладывал в призрачный рот Вэй Ина слова, упреки и шутки, изобретал диалоги, в которых Вэй Ин мог бы его дразнить и высмеивать*, но в этот раз что-то изменилось. Было ощущение, что это не придуманный им Вэй Ин, а самый настоящий. Ощущение было сильным. И безошибочным. Вэй Ин смотрел в глаза пристально, как никогда не смотрел раньше, ловил взгляд и вместо шуток тихо попросил: — Я на Луаньцзан забыл кое-что. Вернее, кое-кого. В дупле. Присмотри за ним, пока я не вернусь. — Голос у Вэй Ина хрипел, словно что-то мешало ему говорить. Он как-то подчеркнуто растягивал гласные. — Прошу тебя… Пам. Пам. Пам. Мелодия стала сильнее, резче, заглушила голос Вэй Ина. На самой высокой ноте зазвенела тревогой, струны, стягивающие Ванцзи, разорвались, дышать стало легче, если он вообще раньше дышал… Вэй Ин растворился в дуновении тьмы. Ванцзи проснулся. Первое, что увидел, — голую стену цзинши с теплыми солнечными пятнами. Второе — Сичэня, склонившегося над ним. Первое, что почувствовал, — руки брата на запястьях, его духовные силы в своей крови. Захотелось задать вопрос. Единственный вопрос, ответ на который был для него значим. Но голос никак не мог найти выход, метался внутри тела, заключенный между решетками голосовых связок, наконец вырвался наружу хрипом: — Вэй Ин? — Не говори о нем больше, брат. И не жди. «Буду», — про себя ответил Ванцзи, а вслух попросил, но просьбы в его интонации не было: — Можешь вернуть мне Бичэнь и дать время до вечера? — Нельзя. Да и куда бы ты ни собрался, ты не долетишь, — возразил Сичэнь. — Кнут разбил большинство плетений твоих цзинмаев, восстановление займет годы. Ванцзи упрямо сдвинул брови. Когда дядя в отрочестве говорил ему «это сыграть нельзя», он повторял трудный перебор до тех пор, пока не доводил движение пальцев до совершенства. Не уступал самым трудным мелодиям из собрания Гусу. Тем более сейчас не собирался уступать телесной слабости и запретам. Качнулся всем телом в сторону брата: — Бичэнь и время до вечера. Этот Ванцзи вернется отбывать наказание, тебе не стоит переживать. — Сам удивился откуда в хриплом голосе появилось столько железа. Сичэнь отступил, странно посмотрел, будто совершенно перестал его понимать, кивнул. Спешным шагом покинул цзинши, но вскоре вернулся. К Бичэню приложил шелковые одежды с облачными оберегами, которых Ванцзи лишили перед наказанием, и три флакона в дорогу: синий, красный, черный. Ванцзи открыл синий. Глотнул. Когда встал на меч, его все-таки качнуло, как от внезапного порыва ветра, а спину прострелило так, словно в каждый позвонок вбили по ржавому гвоздю. Ванцзи допил снадобье из синей склянки. Его затошнило, но потом энергия влилась в кровь и стало хорошо. Полет до Луаньцзан был не таким уж и долгим, Ванцзи выдержал, но вместо покосившихся хибарок, огородов и охранных идолов нашел пепелище. Ни деревьев, ни кустарника. Только выше, у самой пещеры, сливался с тучами корявый горный дуб. От бедного шатра кроны остались лишь пожухлые скукоженные листья да костлявые пальцы веток. Ванцзи пошел по мертвому пеплу и костям как по полю боя, чувствуя расслабленной ступней почву, ладонями — движения энергий Мертвого нагорья, макушкой — ветер. Дотронулся до шершавого изуродованного ствола. Обогнул его. Но где же дупло? Посмотрел пристально и заметил иллюзию, под его взглядом она пошла рябью, заколебалась на ветру, словно старый флаг, из-за полотнища которого показалось отверстие. Но есть ли там кто живой? Ванцзи позвал. Нет ответа. Заглянул. Света было ровно столько, чтобы увидеть свернувшийся силуэт ребенка. Ванцзи потянулся, достал маленького, прижал. Легкий. Дышит. Еще спит? В кулачке — игрушка. Грязная, сломанная, но все еще узнаваемая бабочка. Едва касаясь, Ванцзи провел рукой за ушами, по горошинам позвонков, проверяя догадку. Так и есть. Пять игл девы Вэнь были введены в точки «пяти фаз». Последний ее дар, чтобы маленький избежал ужаса резни, не задохнулся в пожарище, дождался помощи. Выверенными движениями Ванцзи извлек лечебное серебро. Маленький глубоко вздохнул, открыл огромные, как у привидения, глаза, и тут же их закрыл. Сколько же он не ел? Ванцзи перехватил мальчика поудобнее, уложил на плечо, и всю руку свело ужасной судорогой. «Не удержу!» Согнул запястье, дотянулся до оставшихся склянок в рукаве. Взял красную, выпил все до капли. Голова закружилась, меридианы обдало жаром. Маленький на плече всхлипнул, выпустил из кулачка игрушку, тут же схватился за ленту. Ванцзи, не успев осознать этот звук-жест-действие, вздрогнул и почувствовал, как глаза защипало от бесполезных слез. Застыл. Не знал, сколько простоял в скорби, вытащил себя из нее совершенно утомленным. Посмотрел в небо на большое золотое облако. Посмотрел вниз. Там все заволокло густым молоком тумана, из которого пиками проступали далекие горы. До заката оставалось не так много времени. Надо было спешить назад — он дал слово. Ванцзи не задумываясь достал последнюю склянку, влил в себя черную безвкусную жижу и встал на Бичэнь. Всю силу ци направил в меч, опустошил меридианы, тело тут же промерзло до костей — обереги не помогли. Голова, несмотря на снадобье, а может быть, из-за него превратилась в колокол, наполненный болью. Ванцзи взмывал и падал, но вел меч в Гусу силой воли. «Долечу!» — бормотал сквозь стиснутые зубы.

***

Сичэнь встретил его на тропе ко вторым северным воротам, самым дальним от центральных резиденций , покачал головой: — Брат! Ты сначала доставил нам с дядей немало горя, защищая его, теперь хочешь доставить ордену немало хлопот, подбирая за ним вэньских детей. Посмотри, на кого ты стал похож. Адепты перестанут тебя уважать. — Не имеет значения, — ответил Ванцзи, почти теряя опору под ногами. Одним плавным движением снял с себя клановые шелка с облаками, укутал в них малыша. Подумал: «Ничто птицу не защищает, кроме перьев. Ничто не защитит мальчика, кроме имени Лань». Вдохнул с мягкого детского затылка. Увидит ли его еще раз? Боль в спине говорила, что вряд ли. Протянул маленького Сичэню: — Уговори дядю. Скажи, что это сын нашей има. — Но я даже не знаю, была ли у матери сестра, — лицо Сичэня исказилось, словно помеченное тревогой и неуверенностью. — Не имеет значения, — твердо сказал Ванцзи, надавил: — Дядя тоже не знает. И не будет проверять. Под весом этих слов Сичэнь склонился и протянул руки к ребенку: — Если брату это так важно. Я отнесу его в общую комнату к сиротам. Одним больше… Ванцзи благодарно кивнул, заставил себя дойти с ровной спиной до отведенной ему для затвора цзинши, закрыл за собой дверь и позволил темноте взять над собой верх. Проснулся от сильного запаха. Кто-то жег полынные шарики и посыпал пеплом его плечи и поясницу. Ванцзи почувствовал, как по меридианам разливается жар. Еще не открыв глаза, услышал брата: — Ты спал три дня. Я волновался. Ванцзи пошевелился. Почувствовал, что боль отступила, стало легче дышать. Вернулись воспоминания и мысли. Полежав еще немного и собравшись с силами, Ванцзи спросил: — Как мальчик? — Простудился. Лихорадит. Полынные шарики не помогли. Я пробовал наши лечебные мелодии. Не помогли. Меридианы пусты, чакры еще спят. Моей ци не за что зацепиться в его теле. Те силы, что я ему передаю, выливаются из него, как вода из слишком мелкого сосуда. Омывая, поддерживают жизнь, но не лечат. Мне жаль. Но можно провести ритуал очищения ци! Как брат не подумал об этом? Ванцзи поднялся с тюфяка быстрее, чем успел испугаться. Снова почувствовал себя Ханьгуан-цзюнем. Выдохнул: — Мой Ванцзи? Сичэнь непонимающе посмотрел, потом брови его поползли вверх, потом он опустил глаза. Вина и неловкость читались в тяжелых тенях, залегших под глазами. Ванцзи догадался, что брат не помнит всех тонкостей тринадцати ступеней. — Где гуцинь? — повторил Ванцзи и удивился, что слова не отдались болью в позвоночник. Значит, брат «прижигал» его шрамы и восстанавливал меридианы не один час. А может быть, и не один день. Сичэнь молча потянулся куда-то в сумрак, притянул из него гуцинь. Сказал с печалью в голосе: — Солнце поползло к горизонту, через несколько чи должна наступить новая ночь — критическая. И ты слишком слаб, чтобы провести ритуал. Мало шансов на удачу. — Подал руку, помог встать: — Но я тебя отведу. Иначе ты мне не простишь.

***

Юань горел: на виске пульсировала венка, волосики прилипли к влажному лбу, глаза блестели. Ванцзи погладил его по туго заплетенным прядям. Послушал трепещущее за грудиной сердце. От лихорадки ребенок исхудал, весь дрожал и постанывал в забытьи. Ванцзи взял в одну руку гуцинь, в другую Юаня и отправился по тесной тропе высоко в горы, к круглому озерцу. Там в этот час никого никогда не было, никто ничего не услышит. Не запретит. На берегу закутал Юаня в свое ханьфу, уложил рядом, сел, заиграл одной рукой Песню ветра в лепестках горных пионов, другой рукой начал выбивать на скате инструмента ритм, чуть-чуть иной, чем в напеве. Помог себе голосом извлечь из мелодии потайной звук, переложил его к новой аппликатуре. Вслушивался в три разные состояния песни. Пустил голос, струну и гул дерева плыть над озером, тая над водой. Перебитый позвоночник болел, но ничего внутри него не сломалось, даже окрепло. Теперь пальцы перебирали струны по-другому. Призыв ци звучал не как приказ, а как покаяние. Когда солнце повисло над пропастью между двумя пиками, Ванцзи собрал все звучание Песни ветра в лепестках пионов в один сильный аккорд и ударил по струнам резко. Чувства задрожали на струнах, звук задрожал в воздухе, как Юань в лихорадке, заскользил над водой, утонул, не долетев до гор, не отразился от них, не вернулся обновленным. Ванцзи еще раз ударил по струнам, вместе с аккордом не спел, а выкрикнул нижнюю ноту. Звук взлетел, упал, оттолкнулся от воды, полетел дальше… и не вернулся. Еще удар. Томительная пауза. Еще крик. Еще удар. И солнце упало в пропасть, а звук опять умер. Ванцзи еще раз взял аккорд и закричал, и в сердцах ударил по гуциню. Прошло несколько секунд, из-за темной воды донеслись тот же аккорд и тот же крик, обновленные эхом. Ванцзи посмотрел на Юаня. Маленький перестал дрожать, тело его расслабилось под плотной материей с белыми облаками. Ванцзи ударил по струнам и по гуциню снова, и звук снова вернулся эхом, отразившись от воды, от воздуха и от дальней скалы. И так семь раз. С каждым разом Ванцзи трогал струны все тише, все мягче, все спокойнее. Когда посчитал, что хватит, Юань спал и улыбался во сне. Щека его почему-то была слегка порезана, словно что-то острое и легкое коснулось ее мимолетно. Ванцзи взял ребенка на руки. Лихорадка исчезла. В самой глубине маленького тельца тепло пульсировало новорожденное Золотое ядро.

***

Сичэнь приходил раз в два дня, накладывал мазь, менял бинты. Напоминал, что мальчика надо вернуть в общую цзинши. «Он отлично себя чувствует, болезнь у него прошла, даже недомогания нет, а у тебя со спиной до нормы еще далеко, и неизвестно, будет ли когда-нибудь эта норма восстановлена. Он тебя утомляет, у тебя на себя сил не хватает, а тут еще ребенок». Ванцзи молчал в ответ. С маленьким Юанем рядом он не был заперт ни в Гусу, ни в своем горе. А спина… что спина… да она уже лучше. Прижигания Сичэня помогли, и, кажется, озерное эхо тоже. Лучше. Все стало намного лучше, и возникло странное чувство, что теперь это был не просто ребенок, какой-то ребенок, спасенный ребенок. Теперь это был его ребенок. «Наш», — поправлял Ванцзи себя в мыслях. Первые несколько дней после болезни Юань много спал, жевал рисовые шарики, смотрел на Ванцзи неуверенным взглядом, словно чужой птенец в новом гнезде. Потом освоился, начал придумывать проказы, смеялся легко и свободно, как Вэй Ин. Ванцзи часто бывал им оглушен, но пересиливал желание сделать замечание. Привыкал, потому что рядом с Вэй Ином будет еще оглушительней, когда Вэй Ин вернется, — а он вернется. Игрушек в Гусу не было, Ванцзи попросил через брата одного мастера в Цайи наделать яшмовых пластин, собрал их в связку, развесил перед цзинши. Пластины переговаривались на ветру мелодично и нежно, по утрам на их голоса прибегали кролики. Серые, белые, черные, пятнистые. Ванцзи садился на землю, брал Юаня на колени, Юань брал в руку морковку. За морковкой на колени приходили кролики. Юань сидел смирно, почти не дышал. Когда кроликов становилось так много, что маленького из-под них почти не было видно, Юань начинал смеяться, а голос у него был такой же пушистый, как кролики. Ванцзи думал о Вэй Ине, а еще о том, что смех Юаня возвращает в его мир гармонию и стройность нот. В следующий раз, когда Сичэнь снова зашел, уже не проведать, а забрать ребенка, Ванцзи решительно возразил: — Юань останется. Стану янфу. — Даже если так. Но что дальше? У тебя нет доступа ни в библиотеку, ни в Зал меча. — У тебя есть. — Ты даже не сможешь в качестве приемного отца сопровождать его на церемонию присвоения родового имени, твое наказание еще не закончится. — Но ты сможешь. — Дядя будет суров, и старейшины будут экзаменовать твоего воспитанника с пристрастием. Твое наказание тенью ляжет на мальчика. Ты только сделаешь хуже. Ванцзи в ответ упрямо сдвинул брови. — Ну хорошо. И можешь на меня рассчитывать, — как-то обреченно и слишком быстро согласился Сичэнь. Ванцзи заметил усталые морщинки вокруг его рта. Запоздало подумал: «У главы ордена много забот, и вот я повесил на него еще одну».