Багряные звезды

Ильмени медленно разматывает бинты. Ворину неуютно — он весь перетянутая струна, его пальцы дрожат… но он не отстраняется, смотрит на Ильмени, убеждая себя в том, что вовсе не хочет сбежать отсюда. Они долго работали бок о бок и не раз делили постель — но недавно хрупкое доверие пошло трещинами. Ильмени выглядит сейчас слишком юной, нежной-нежной, непорочной святой, обрабатывающей раны своему воину, но Ворин рядом с ней уже давно и не поддается мороку, как многие. С именем Ильмени на губах, трогательной и чуткой, чистой и благочестивой, умирают десятки агентов, а молятся на нее — сотни, но мало кто из них видит у хрупкой женщины острые когти и длинные клыки хищника. Ильмени сожрет любого — с неизменной наигранно-робкой улыбкой — и не подавится. Она царапает ногтями освобожденную от бинтов ладонь, и Ворин лишь чудом сдерживается и не вырывается. Сейчас ему даже не нужно прилагать усилий, чтобы переломать чужие пальцы или вырвать руку из сустава, но останавливает его не только страх причинить боль и разрушить доверие окончательно. Ильмени — якобы невинная почти-святая — просила его убить Орваса Дрена пару месяцев назад… Но Ворин отказался, а спустя время заключил с ним соглашение. Она видит в Ворине предателя — все еще полезного ей, но предателя. Потому она не разорвала связь с ним — и не подстроила несчастный случай. Она — дочь древнего рода политиков и торговцев и привыкла проверять все лично. Ильмени хочет убедиться в своей правоте и лжи Ворина — или своей ошибке и его искренности. У нее тонкие, чуткие пальцы, пусть и покрывшиеся мозолями во время жизни в трущобах — и многие мужчины и женщины молятся на ее руки, так ловко выкорчевывающие из Морровинда древнюю болезнь. Прежде Ворин втирал в них успокаивающие масла, разминал плечи, целовал шею и острые скулы — теперь же она ничего не ест, не пьет и не берет из его рук. Ильмени разматывает бинты дальше, а Ворин изо всех сил пытается держать маску безразличия и скуки. Лицо, давно не способное показывать красивые и правильные эмоции, не подводит — разве что обожженную щеку еле заметно дергает — но подводят руки. Ильмени видит дрожащие, перенапряженные пальцы, чувствует под бинтами напрягшиеся мышцы, но не подает вида и не спрашивает ничего. Дрожь ничего не значит. Ворин либо болен, либо слишком хороший актер, либо страшится раскрытия правды, либо не лжет. Ильмени не знает что хуже, потому что раб, поддерживающий рабство, для нее не в пример отвратительней поддерживающего рабство свободного негодяя. На запястье левой руки она видит небольшой ожог со слишком прямым краем, на правой же — тонкие свежие шрамы поверх застаревших. Ильмени выросла в семье рабовладельцев — она видит характерный узор на руках. Она видит: дресовская модель, сняли давно, но носили дольше. Она видит: снимали не ключом, но снимали, зная свое дело. Она видит, но все равно не может доверять так, как прежде. Ворин не доверяет ей тоже — она смотрит на него как на вещь сейчас, оценивает со всех сторон. Ее глаза блестят сейчас так же, как глаза оценивавших его хозяев. Ильмени разматывает бинты, лишь немного не доходящие Ворину до плеч, проводит острым ногтем по краям шрамов от перчаток, ведет по тонким следам ножа, невесомо касается свежих, едва заживших следов от мечей и стрел… Ворин ловит тени чужих эмоций и мыслей, ищет Ильмени-внутри-Ильмени. Она больше не пытается играть перед ним наивную, полную максимализма юную дуру, боящуюся замарать руки. Маски приросли к ее коже, но она пытается — пыталась — быть настоящей настолько, насколько безопасно. Ворин видит в ней черты ее отца и дяди — одни она взращивает, другие пытается выкорчевать с корнем. Ильмени касается его рук в подобии ласки, мягко, но тщательно их ощупывает — он сам позволил ей и лишь потому не отдергивает их. Давление на руки — особенно на запястья — ему неприятно и напоминает о многом. Ильмени это знает и не переступает черту — лишь идет по ней. — Почему ты отказался убить моего дядю? Она садится к нему на колени, прижимает рукой к стене, нависает и смотрит холодно. Это излишне — она и босиком слегка выше Ворина, но все это — часть игры. Ссохшаяся кровать жалобно скрипит — скрежет зубов теряется в этом скрипе. Ворин улыбается, и щеку снова дергает, а пальцы сводит судорогой. Ильмени делает вид, что не замечает. — Если его убрать сейчас — пятая часть Морровинда захлебнется в крови. — Он проводит отмершими пальцами Ильмени по шее в том месте, куда обычно ложится веревка. — Мы задушим нашу родину на радость Империи, если позволим Домам грызть друг другу глотки. Ильмени из Дома Хлаалу, нырнувшая с головой в политику, постепенно переписывающая судьбы многих, слегка прикрывает глаза, соглашаясь. Ильмени, святая трущоб Вивека, поднимающая десятки на битву против тысяч, злится из-за неподчинения и необходимости ждать. Ильмени Дрен, рыба-убийца в шкуре скриба, знает, что избавится от любого на ее пути тогда, когда будет нужно. Ворин целует ее, мягко и не слишком настойчиво. Она отвечает. Ворин заправляет выбившуюся прядь за ухо лишь затем, чтобы через мгновение Ильмени сняла заколку вовсе. Любой н’вах скажет, что спать с тем, кого опасаешься, кому не веришь, кого готов убить в любую секунду — верх глупости. Данмеры знают, что секс — лишь обратная сторона убийства — и политики. Приговор Орвасу Дрену уже подписан — Ильмени готова ждать столько, сколько нужно. Неподчинение Ворина не изменило ничего — разве что, доверие пошло трещинами. Подлинное доверие — редкая вещь. Это было неизбежно. Их дороги однажды разойдутся — не могут не разойтись — и повезет если они не станут после этого врагами. Ворин знает, ни один из них никогда не доверится другому полностью. Ильмени это знает тоже. И это устраивает обоих.