Багряные звезды

Мать учит его собирать прически — мужские и женские, на длинные волосы и на волосы покороче. Ворин запоминает накрепко, повторяет из раза в раз, когда выдается свободное время — развлекаться ему все равно почти нечем. Пряди струятся меж его цепких пальцев, сплетаются в косы, жгуты, пучки… Мать спрашивает строго и наказывает за ошибки, но Ворин прилежный ученик и потому редко когда повторяет свои ошибки. Он плетет прически незамужних дев и матерей рода, зубрит где должны собираться, а где выбриваться пряди в прическах воинов. Он знает, в чем разница причесок для свадеб и для похорон. Мать не прощает ошибок — потому что не помнит, не знает многого, но отчаянно хочет сохранить хоть что-то. Время неизбежно стирает знания, записанные в памяти поколений — и пусть Иладри Телас знает, как плести многие прически, она не знает зачем плести большую часть из них. — Память, — говорит ему мать всякий раз, когда учит чему-то новому. — Часто становится последним, что у нас остается. Это наследие предков, мы должны передать его дальше. Так меня учила моя мать, а ее учила ее мать, и так дальше, до начала времен. Ворин всегда молча кивает — и повторяет плетение еще усерднее, раз за разом, пока очередная последовательность не станет подобна рефлексам. И всегда — на своих волосах и на волосах матери. Чтобы знать, как плести кому-то и как плести для кого-то. “Мы должны помнить, даже если мы — забытая и обрубленная ветвь нашего рода,” — продолжает она молчанием, но Ворин прилежный ученик и умеет читать движения. Иные книги ему недоступны. “Это немногие крупицы гордости, единственное наследство, которые я могу тебе оставить,” — шепчет она в ночи, когда Ворин спит и не может ее услышать. Ворин учится — учится выживать, учится думать, учится изворачиваться. Пряди в руках струятся у него ручьями — и мать говорит, что как-то так должна ощущаться магия. Ему сравнивать не с чем — и он верит на слово. Пока что. Волосы матери жесткие, ломкие, но серебристые как Секунда и густые, как ил. И остаются такими до самой ее смерти. Молодая госпожа замечает его почти случайно. Он стоит на коленях, отбивая поклон за поклоном, почти расшибая о плитку лоб. Его волосы собраны в прическу скорбящего сына — и слова его полны скорби, но не находят отклика. Он просит разрешения похоронить мать по правилам: сжечь ее тело и дать праху свободу, но надсмотрщики глухи и слепы. Им не хочется возиться с костром и тратить смолы. Молодая госпожа замечает его от скуки — и смотрит почти с брезгливостью. Ворин чувствует ее взгляд — оценивающий, стыло-липкий лопатками и хребтом, но не смеет пошевелиться. Ей это нравится — и волосы его, эбеново-черные, обсидианово-блестящие, сплетенные в знак траура и растрепавшиеся от бесчисленных поклонов, нравятся тоже. Она приказывает кремировать тело Иладри Телас — и приказывает перевести Ворина в домашние рабы. И ее прихоть осуществляют сразу же. На закате Ворин украдкой смотрит на ее лицо — нежное и жестокое, смотрит на отсветы пламени, играющие в ее кроваво-красных глазах, смотрит на ее волосы — такие же черные, такие же прямые, как у него… и не понимает, зачем, для чего она пришла сюда, к погребальному костру рабыни, на которую при жизни почти не обращала внимания. — Ты сделал это? Вдруг спрашивает она, глядя на него лукавым взглядом болотной гадюки. Ворин давится воздухом — неужели он оставил следы убийства? — и не решается ни говорить, ни дышать. Его лицо становится каменной маской, язык его тела не выражает ничего, кроме недоумения и робости. Он знает, что не оставил следов. Госпожа ждет ответа, но не получает в первые же секунды — и злится. Взгляд ее становится жесче, черты резче… а затем расслабляются. Она смеется — зло и надменно, — а затем поясняет с благородным раздражением: — Прически. Ей и себе. Ворин мысленно выдыхает, но сохраняет лицо таким же неподвижным. — Да, молодая серджо. — Мне нравится. Мои служанки делают хуже. Заменишь их. Ворин молча склоняется — и так же молча клянется, что ни одна из причесок его семьи не украсят ее волос. К счастью, у Малого Дома Марети достаточно собственных традиций. Ворин легко запоминает новые плетения, и пусть служанка, которую он заменил, из мести учит его неправильно — он быстро замечает ошибку и исправляет так, что госпожа ничего не замечает. Жаловаться нет смысла — как нет смысла показывать настоящие чувства. Молодая госпожа проницательна, но недостаточно. Она истово верит в свою прозорливость — и в то, что никто в ее доме не может ее ненавидеть. И потому не видит истинные чувства Ворина в упор. Неудивительно — он всего лишь раб, которого ей отправить обратно на плантации даже легче, чем пошевелить мизинцем. Он ей нравится — не может не нравиться. Они близки по возрасту, ей нравится его голос, нравятся черты лица и ловкость рук. Ворина стали лучше кормить, детская нескладность уступила, сменилась тонкими, почти благородными чертами... никто не сомневается, что через пару лет из него вырастет истинно прекрасный мер, достойный прислуживать женщине рода Марети. Он уже — неплохая часть коллекции. Если, конечно, не смотреть на кожу, скрытую под одеждой. Ворин перебирает волосы молодой госпожи, черные точно эбен, блестящие точно вода, но едва сдерживает дрожь в пальцах. Если что-то пойдет не так — его высекут... или хуже. Ему не хочется возвращаться на поля. И — почему-то, несмотря на все заветы матери, — не хочется свернуть наследнице Марети шею. Канонику Ворину не пристало носить простые одежды — и вместе с тем не пристало купаться в роскоши. Конечно, мало кто осмелился бы сказать что-то ему, любимцу Сариони, который с большой вероятностью станет следующим архиканоником… По крайней мере, в лицо. Но Ворин все равно не видит в роскоши смысл и пользу, перекрывающие вред. У него слишком много масок — лишнее украшение может сшить их воедино, может выдать лишнее. Он не может так рисковать. Единственное украшение, в котором он самом деле может разгуляться — его прическа. Ворин знает великое множество причесок — мужские и женские, для воинов и для жрецов, на длинные волосы и на волосы покороче, для торжеств и для повседневной носки… Он знает плетения семьи матери — и, к сожалению, семьи отца. Но вместе с тем он знает, что “каноник Ворин” не вправе сплести ни одну из них. С родом Марети, родом отца, родом, который он поклялся растворить в нефти и крови, Ворин не хочет иметь ничего общего сверх того, от чего избавиться невозможно. Ему достаточно общей крови — и черт, которые она породила. С родом матери все не менее сложно. Ворин знает бессчетное множество причесок, которые передавались по линии матери из поколения в поколение… и знает, что мать заблуждалась. Истоки их крови — не в Доме Телванни. Не только — не столько — в нем. Он знает прически для свадеб и для похорон, для вдов и невест, для супругов — и для тех, кто поклялся оставить ложе свободным. Ворин знает их — и знает еще с десяток других, значения которых не сохранились в памяти поколений. Он может повторить их с закрытыми глазами и отличить от тысячи схожих. Во снах, полных тьмы, полных яда из прошлой жизни, он видит меров из Забытого Дома, из Дома Дагот — и узнает плетения их волос. Пусть никто, кроме живых богов и немногих Телванни, не знает, чьи это на самом деле прически — об этом знает Ворин. Этого ему достаточно, чтобы держать их исключительно в памяти и плести лишь в одиночестве.. Единственная слабость, которую он себе позволяет — косичка кровной мести, почти такая же, как у древних племен кочевников. Ворин начинает ее от левого виска — и каждый узел ее означает сломанную судьбу или оборванную жизнь. Он подрезает волосы под длину косы, когда заканчивает. Это и клятва о вечной памяти — и знак уплаты долга. Ворин знает по имени каждый узел: каждую жизнь и судьбу. Он должен бы повторять их всякий раз, как переплетает косичку, но не делает этого. Ему не нужно — и не понадобится даже через сотни, тысячи лет. Ворин никогда не сможет забыть ни одну из причесок Дома Дагот. И точно так же не сможет забыть, кому принадлежит первый узел, а кому — последний и предпоследний.