Багряные звезды

— Это не сработает, капитан, — говорит Ферран, мрачно смотря на себя в зеркало. — Никто не поверит, что два мешка с бататом — служители Трех. Ворин — еще не переодевшийся, лишь распустивший волосы — на это лишь усмехается. Молча. — А если вдруг и поверит, то тут же поймет по речи. Ферран тихо злится — ему не нравится храмовый балахон, не нравится жесткая ткань с кучей складок и не нравится многослойность, в которой нет пользы, лишь дань традициям… но ему еще повезло — у капитана слоев куда больше и выглядит весь его наряд очень и очень сложно. Интересно, сколько часов Ворин убьет на то, чтобы разобраться? — Если боишься, wel, можешь не говорить. Скажу, что ты принял обет молчания. Ферран на это лишь закатывает глаза и отворачивается к зеркалу — поправить пучок. Капитан тоже замолкает — лишь шуршит за спиной тканью, тихо звенит металлом кинжалов… Он отражается в зеркале — Ферран не хочет подглядывать, но все равно видит и исполосованную спину, и ожоги от плазмы, и тонкие линии и точки шрамов вдоль позвоночника… Они скрываются под первым слоем одежды — и кажется, что стираются вовсе. Ворин вдумчиво и без спешки надевает одежды — и не путается в порядке, хотя слоев так много, что Ферран не знает названий и половины... Их куда больше чем в ритуальных одеждах секундианских Редоран — и вообще в хоть в каком-то из традиционных нарядов, кроме, разве что, наряда архиканоника. Ферран отходит от зеркала и подходит к капитану — вдруг понадобится помочь… И неприкрыто пялится, конечно же, в ожидании ошибок. Ошибок нет — и помощь капитану Теласу совсем не нужна. Ворин надевает на себя храмовые одежды слой за слоем, будто влезает в чужую кожу. Неуловимо меняется с каждой затянутой завязкой, с каждой расправленной — или заломленной — складкой, с каждой темной шпилькой, теряющейся в густых волосах. Ворин меняется, будто бы закрывается в крепкой броне, хотя все эти ветхие тряпки не защищены ничем, кроме оборванной вязи истаявших заклинаний. И вместе с тем будто бы обнажается до костей Ферран видит как чужие пальцы задерживаются на ткани дольше необходимого, как с силой ведут по потертостям и изломам. Глаза Ворина прикрыты, в них не бликует свет — но Ферран отчего-то знает, что даже будь они открыты, в них не отражалось бы ничего, кроме алчущей пустоты. Капитан всегда так выглядит, когда вспоминает. Ферран почти уверен, что у него есть связанная с Храмом история — и точно уверен, что Ворин ее никогда не расскажет. Слишком уж сильно он меняется, чтобы это было чем-то незначительным и не касалось сердца. Ворин Телас, конечно, хороший актер, но он все же обычный смертный — даже ему не сыграть радость и полузабытый трепет так. Ворин надевает храмовые одежды, меняется слой за слоем, но это — не маска и не игра. Его изменения похожи на фильм, заснятый на плазмопленку, а после пущенный задом наперед: с каждым движением Ворин распрямляет, расслабляет плечи и спину… И кажется отчего-то счастливее — и моложе. Удивительно, но он совсем не похож на мешок с бататом — скорее, на священника с древних фресок. Пусть даже одежды его более чем современны. Ворин заканчивает одеваться, в последний раз разглаживает лишние складки — и Ферран вдруг видит в нем совсем другого мера. Молодого — едва ли старше самого Феррана, чуть белее мягкого, не обтесанного космическими ветрами. Чужой искалеченный рот и щека складываются в улыбку — тень улыбки — совсем не похожую ни на одну из тех, что он когда-либо видел. Она пропадает слишком быстро, но Ферран уверен — и даже готов поклясться именем клана и именем Дома, что трезв и в здравом рассудке, — ему не показалось. Ворин расправляет складки ткани, а затем касается пальцами полуприкрытых век — и наваждение пропадает. Нет больше ни мягкости, ни нежного и мечтательного излома бровей и губ. Только оскал — надменный и хищный, только острейший лед во взгляде, только опасная бездна алчущей червоточины. Нет ни следа того Ворина, которого Ферран не знает — и едва ли когда-нибудь сможет узнать. ...но это не значит, что он не попытается этого Ворина разгадать