Who owns my heart

Нераспечатанное письмо тяжелым грузом лежит на комоде. И на сердце Ньюта. Он должен быть смелым. Распечатать конверт, уронить листы, исписанные ровным убористым почерком, найти то, которое озаглавлено «Возлюбленный брат мой!». Закрыть глаза, прежде чем читать дальше. Сил на это нет, и взять их негде, но он все равно совершает все эти действия, словно заводная кукла. Он не готов ни к следующим строчкам, ни к этому «Возлюбленный брат мой», что до сих пор звучит в его ушах сладким шепотом, сползая вниз по шее, невесомо касаясь выступающих ключиц, щекоча ребра, лаская спину. Голос Тесея для него всегда обретал плоть. Он закрывает глаза, вспоминая их последнюю встречу. Он пьет горечь расставания так, как будто это терпкое вино, которым угощает его Геллерт Гриндевальд. Он выпивает свою тоску до дна, и только после этого находит в себе силы приступить к чтению письма. Надо будет не забыть его сжечь. «Возлюбленный брат мой! Я не могу описать того беспокойства, что охватывает меня при мысли о тебе и твоем будущем. Наш отец уже немолод, наша мать больна, и известия о том, что ты легкомысленно зовешь «приключениями», могут отрицательно сказаться на их здоровье и продолжительности жизни. Одумайся! Подумай о том, что ты творишь… P.S.: Спасибо тебе за вкуснейшие лимоны, которые ты прислал из Аргентины. Твой любящий брат Тесей.» На этом письмо обрывалось, но красноречивое молчание трех пустых листов говорило об обратном. Тесей любил заполнять пергамент с обеих сторон. А еще Ньют не был в Аргентине. И тем более никаких лимонов никому не посылал. Ньют вздохнул и коснулся листа палочкой. Не сработало. Неужели отец раскрыл чары, которые всегда защищали их от излишнего внимания со стороны любящей родни? Он еще раз перечитал письмо. Если Тесей воспользовался новым способом скрывать свои послания от отца, это значило только три вещи. Во-первых, этот способ прост. Во-вторых, он непопулярен или малоизвестен в магическом мире. В-третьих, он должен был оставить Ньюту подсказку. Он засмеялся — вы никогда не задумывались о том, как странно звучит ваш смех в тишине пустой комнаты? Лимоны. Ну конечно. Старый маггловский способ, написать письмо лимонным соком. Оставалось просто нагреть бумагу. Взмах палочки — и на бумаге появляются полупрозрачные буквы. «Возлюбленный брат мой! Прости меня за то, что я безобразно изменяю привычным нам чарам, скрывающим содержимое писем от нашего всевидящего отца. Вот уж действительно, стоокий Аргус — мало того что стоял у меня над душой, пока я выдавливал из себя четыре нравоучительные строчки, так еще и предлагал отправить письмо со своей совой. Я не позволил; сказал, что мне нужно еще немного подумать, может быть, я найду, что добавить. Еще неделя здесь — и я сойду с ума. Только воспоминания о тебе позволяют мне сохранить рассудок. Я часами брожу по дому, вспоминая твой тихий смех. Кажется, зайду в твою комнату, увижу твою вихрастую макушку, и все снова станет хорошо, как в те солнечные и счастливые дни. Сейчас я понимаю, что не июльское солнце делало их теплыми и сияющими, а только ты и твое присутствие. Ты стал моим солнцем, а твоя любовь — моим светом. Я заходил в твою комнату; там все осталось по-старому. Иногда мне кажется, что родители брезгуют заходить туда — все-таки домовые эльфы не умеют держать язык за зубами, и иногда я думаю, что тот из них, который застукал нас вместе, перед смертью каким-то непостижимым образом умудрился сообщить обо всем матушке. И я знаю, что ты улыбаешься, читая эти строки. Все очень любят говорить о том, что война отняла у меня юность. Надеюсь, еще никто не заметил моего ответного недоуменного взгляда, потому что моя юность — это то лето, что мы провели вместе. Может быть, из-за того, что будущего у меня нет, я все чаще обращаюсь мыслями к прошлому? Вспоминаю наше первое и последнее лето. Помнишь, как первую половину июня шли дожди, и ты выбирался из своей комнаты только к обеду — растрепанный, босоногий, в моей старой рубашке, которая была тебе до колен? Ты подворачивал рукава, а воротник соскальзывал с покрытых веснушками плеч. Это могло свести с ума кого угодно, и когда я впервые увидел тебя таким — сонным, хрупким, беззащитным — чувства впервые захлестнули меня. И я до сих пор благодарен тебе за то, что ты ответил на них. Никогда я никого не целовал, как тебя тогда — страстно, исступленно, до боли в губах, а ты не отвечал и не противился, только принимал мои ласки, и распахивал глаза, когда я касался твоей шелковистой кожи. На войне держался только надеждой, что ты желал этого так же сильно, как и я. Мы никогда не говорили об этом, так ведь? Ты просто однажды появился на пороге моей спальни — дрожащий, бледный, точно привидение. Была гроза, и ты говорил что-то про то, что испугался грома, но в твоих глазах не было страха. Было только желание. В конце концов, если бы тебе не понравилось, ты бы не пришел на следующую ночь. И на следующую. И потом, через пару дней… Я берегу эти воспоминания, словно драгоценные жемчужины. Только мне дано знать, что ты лишь кажешься молчаливым и неразговорчивым. Я открыл, каким отзывчивым и громким ты можешь быть, и каждый твой стон, каждый твой вскрик, приглушенный моей ладонью, я сберег и храню у самого своего сердца. Жемчужина моей коллекции — тот раз, когда я застукал тебя колдующим над сцинком в старом сарае. Ему, кажется, стало лучше, и ты уже собирался его отпустить, но я должен был предупредить тебя о надвигающемся отце и, конечно, смешал все твои планы. Хотел бы я сказать, что мне за это стыдно. К счастью, отец прошел мимо. А вот я не смог. Когда его шаги удалились, ты посмотрел на меня таким озорным взглядом, какого я никогда у тебя не замечал, даже в самые горячие минуты наших коротких ночей. Как было не поцеловать такого чертенка? Полуденный свет падал сквозь щели в стенах сарая, покрывая тонкими золотыми полосами твое лицо. Ты сиял, Ньют, и я не мог не коснуться меди твоих волос, теплоты твоей покрытой веснушками кожи. Я не мог не коснуться тебя. Не могу забыть, как ты подался навстречу моим поцелуям, навстречу моим неумелым ласкам. До этого ты только позволял мне — касаться, целовать, пить твои стоны, доводить тебя до исступления раз за разом. В этот раз — ответил. Впервые. Никогда не думал, что ты так многому у меня научился. Вспоминаю, как прижал твое хрупкое тело к стене  — кажется, я ушиб тебя тогда, но ты как обычно ничего не сказал. Ты льнул ко мне так, будто предчувствовал нашу скорую разлуку, и я, если честно, почти ничего не помню о том, что сделал с твоими брюками и рубашкой. Помню, как ты закидываешь ногу мне на поясницу, стараясь прижаться ближе и получить больше. Помню, как ласкаю тебя пальцами там, внутри, чувствуя, какой ты горячий, отзывчивый, а ты намертво вцепился руками в мою шею и шепчешь что-то о том, чтобы я никогда тебя не отпускал. Было ужасно неудобно, ты не забыл? Зато ты впервые мог кричать, не сдерживаясь, все равно никого не было вокруг. Ньютон, я бы все отдал за то, чтобы услышать эти сладкие крики еще раз. Ты стонал мне в губы, и шептал мое имя, пока я брал тебя так, как хотел — быстро, исступленно, отчаянно. Всю жизнь боялся сделать тебе больно. Надеюсь, не сделал. Нет, определенно не сделал, иначе не забился бы ты в моих неловких руках, извиваясь от удовольствия, пачкая своим чуть сладковатым семенем мою рубашку. Не целовал бы потом — долго, нежно, мучительно сладко. Не приходил бы потом ко мне каждую ночь — не только за удовольствием, но и ради того, чтобы проснуться вместе, деля на двоих одеяло, подушку и сладкую ленцу летнего утра. Мы никогда не говорили о том, что делаем. Но сейчас, после войны, я понял, как хочу это обсудить. Я понял, как ты важен мне; понял, что хочу быть у тебя не просто первым, но единственным. Война дала мне понять только одно: ты — мой. Мой брат, мой друг, мой возлюбленный. И ты навсегда останешься моим. Навеки твой, Т. 01.05.1926» Ньютон закрыл глаза. Листки вспыхнули и сгорели, не оставив после себя даже пепла.