Who owns my heart

— Ударь меня, — шепчет Ньют, прижимаясь к Геллерту всем телом. Гриндевальд только что вошел в крохотную комнатку Ньюта, и несет с собой запах нью-йоркского дождя, прохладного вечера и почему-то сигарет. Ньютону плевать, где и с кем он был, ему нужно касаться Геллерта, касаться всем телом, и чтобы не было этой дурацкой одежды, разделяющей их. А ее много, неприлично и неоправданно много. Несмотря на то, что на Ньютоне только тонкая полосатая пижама скучного цвета, множество слоев одежды Геллерта создают вокруг его тела такую прочную броню, сквозь которую не пробиться чужому теплу. Гриндевальд всегда является без приглашения, но умудряется прийти именно тогда, когда Ньют успевает соскучиться. Как у него так получается, он не знает, а спрашивать о таком — самому поставить себя на ступень ниже. Ньют предпочитает, чтобы этим занимался Гриндевальд. Геллерт отстраняет его — неспешно, но уверенно, и Ньют кивает. Он забылся. Его тонкие пальцы скользят вдоль черных лацканов вычурного плаща, задевая мягкую ткань жилета. Ньютона ведет от того, что на Геллерте так много одежды, и ему нужно помочь от нее избавиться. Ладно, пока только от плаща. Он помогает Геллерту высвободиться из него, осторожно вешает пахнущую дождем и сигаретами ткань на крошечный гвоздь, вбитый в тонкую стенку комнаты. Геллерт в пейзаж не вписывается — слишком высокий, слишком красивый, слишком чужеродный для этой крошечной меблированной комнаты. И этот высокий, красивый и абсолютно неуместный в таком интерьере Геллерт ждет, пока Ньют вернется к нему. Ньютон возвращается — послушный, покорный, льнет к прохладным ладоням, нежно, но уверенно оглаживающим его неправильное, угловатое лицо. Пальцы Геллерта касаются его губ, и Ньют пытается успеть поцеловать их, но Геллерт не позволяет. Я сам сейчас — как животное из чемодана, изголодавшееся по ласке, думает Ньют. И есть только один человек на всем белом свете, способный ему эту ласку дать. — Ударь меня, — снова шепчет Ньют, но Геллерт смеется и отступает — на половину шага, но в пространстве крошечной комнатушки это очень даже значительное расстояние. — Не заслужил. В глазах Ньюта — только один вопрос. Как заслужить? Ответа нет — Геллерт усаживается в невероятно уродливое полосатое кресло и смотрит на него, закинув ногу на ногу. И, конечно, ничего не говорит. Самому нужно понять, думает Ньют, и делает то, что хотел сделать с самого первого дня их встречи — опускается перед ним на колени, неотрывно глядя в разноцветные глаза. Геллерт кивает, уголки узких губ едва заметно приподнимаются. Угадал. Ньютон смотрит на него — открыто, не опуская глаз. Правда не в том, что ему некомфортно смотреть на людей, и поэтому его ресницы вечно опущены. Правда в том, что он хочет смотреть только на Геллерта. Если бы взглядом можно было касаться, думает Ньют, глядя на вычурные, тяжелые сапоги Гриндевальда, украшенные фигурными пряжками. Если бы только ты чувствовал мои взгляды, как другие люди чувствуют прикосновения. Если бы только… Геллерт со скучающим видом покачивает ногой, закинутой на другую, прямо перед лицом Ньюта. И он решается — перехватывает изящную лодыжку, затянутую в кожу. Прижимается щекой к голенищу, тихо, умоляюще стонет — и не столько слышит, сколько чувствует, как Гриндевальд шепчет: «Продолжай». У Ньюта стоит с того момента, как он прижался к плащу Геллерта, но сейчас новая волна крови приливает к его болезненно возбужденному члену. Ньют не стонет — скулит, прижимаясь щекой к внешней стороне сапога, чувствуя, как грубый металл пряжек, пахнущий дождем, холодит кожу. Он выцеловывает вокруг них сложный узор, попеременно касаясь губами то металла, то кожи, а Геллерт смотрит на него, и в глазах у него — тьма пополам с желанием. Ньют касается губами мыска, длинно ведет по нему высунутым языком, глядя в глаза Геллерту. Все для тебя, думает он, плавясь в этом взгляде, как металл в огне. Все для тебя, и я для тебя, весь твой, только бери. Геллерт усмехается. В этой усмешке — ничего хорошего, и Ньют не успевает опомниться, не успевает среагировать, как Гриндевальд сильно и больно толкает его ногой в плечо. Отталкивает. От себя. Как обычно. Неужели не заслужил? — Ты слишком хорош, — произносит Геллерт, — неоправданно и незаслуженно хорош. Ньюту впервые хочется сделать ему больно. Очень больно. Но он молчит. Он недвижим, несмотря на то, что ему хочется навсегда стереть с этого красивого лица высокомерную, злую улыбку. Геллерт продолжает: — Я прекрасно знаю, за что тебя выгнали из школы. И знаю, почему разбито сердце твоего брата. И тут Ньют понимает, что сердце Геллерта тоже кто-то разбил. И, кажется, догадывается, кто. И понимает, что сейчас может причинить Геллерту боль куда более сильную, чем ему принесут все непростительные заклятия на свете. Слова сами срываются с его губ — или ему так кажется. — Вы понятия не имеете, за что меня выгнали из школы, Геллерт. Кажется, он смог его удивить — на долю секунды, но Ньют успевает воспользоваться этой долей. Он продолжает: — Вы уверены, что меня выгнали из Хогвартса, потому что застукали с Тесеем. Но все было… Немного не так. Меня застукали с Альбусом Дамблдором. Но вы правы, сердце Тесея разбито именно из-за этого. Он собственник, Геллерт, а мир никогда не будет принадлежать тому, кто пытается им завладеть. Я тоже. Геллерт бледен. Он бледен всегда, Ньютона ведет от контраста их кожи — его, золотистой, и белоснежной — Гриндевальда. Но сейчас кровь отливает от его лица, и он становится похож на собственный призрак. С губ Ньютона срывается злой, незнакомый ему самому, смех. — Что, интересно знать, как так получилось? В самый первый раз? Или в самый последний, после которого он сделал вид, что я попал в его постель по нелепому и случайному стечению обстоятельств? — Первый, — хрипло произносит Гриндевальд, и Ньют поражен, что у него есть силы говорить. Он не ждал ответа на этот вопрос. Он теряется — на долю секунды. Или больше. И эта доля секунды решает все. — Я… Пришел в его кабинет после уроков. Он был там. Один. И я… Я не знаю, что на меня нашло. Не знаю, что нашло на нас, но… Он до сих пор вспоминает тот день. Они целовались, как бешеные, и Ньют хрипло стонал в губы Альбуса, желая только одного — больше прикосновений, больше поцелуев, больше умелых, вырывающих из его горла короткие вскрики, ласк. Он помнил, как шептал его имя, распростертый под горячим телом Альбуса, и цеплялся пальцами за его сильные плечи, а тот шептал ему на ухо что-то ласковое и невероятно неприличное, продолжая двигаться в нем — медленно, мучительно сладко и безостановочно, пока Ньют не вскрикнул, и не забился от удовольствия в его руках, отчаянно жмуря глаза и уже желая повторения этой сладкой пытки. Ньюту стоит большого труда взять себя в руки и снова взглянуть Геллерту в глаза. Впервые он не видит на их дне абсолютно ничего. — Он взял меня прямо на своем столе. И брал еще, много раз, где и когда хотел. И я ни разу ему не отказал. Я думаю, это и есть любовь — когда ты перестаешь отказывать. Именно на этих словах щеки заливает румянец. Геллерт улыбается, и Ньют понимает — Гриндевальд победил. Только что. Слова больше не нужны — Геллерт плавно поднимается с кресла, кладет ладонь на щеку Ньюта и легко, со странной нежностью поднимает его голову вверх. Он убьет меня, понимает Ньют, глядя в пустоту разноцветных глаз. Не сегодня. Не сейчас. Возможно, не своими руками, но когда я буду умирать, я буду знать, что это именно он меня убил. — Ты был послушным мальчиком, Ньютон… Ньют кивает. Все так. — …Послушным, хорошим мальчиком. Его мальчиком. Но теперь… Побудь моим хорошим мальчиком. Открой рот, — большой палец Геллерта проходится по его губам, и Ньют послушно их размыкает, успев коснуться языком кожи, — и отсоси мне так, словно перед тобой не я, а твой горячо любимый профессор Дамблдор. Член приятной, горячей тяжестью ложится Ньюту на язык, и он послушно сжимает его губами, прежде чем вобрать в горло — сильно, туго, так, как любит Геллерт. Так, как любят они оба, Геллерт и Альбус. Откуда-то сверху доносится хриплый, довольный стон, и ладонь Гриндевальда ложится Ньюту на затылок. Направляет, указывает, давит едва сильнее, чем нужно, но Ньют послушен, пусть это послушание и стоит ему лихорадочно сжимающейся гортани и текущих по щекам слез. Его ладони — на бедрах Геллерта, и он сжимает пальцы, когда крупная головка проникает в его глотку. Он принимает, принимает хорошо и послушно, стараясь дышать глубоко, и наградой ему — еще один сладкий, тягучий стон. Пальцы впиваются в его волосы, и Ньюту тяжело поддерживать жесткий, быстрый ритм, который задает Гриндевальд. Но он старается, как может, — крепко сжимает губы, ласкает языком напряженную плоть, расслабляет горло, когда кажется, что невозможно расслабить сильнее. Он теряется — в этом жестком ритме, в тягучих, сладких стонах Геллерта, в запахе любимой кожи, в собственных слезах, стекающих по щекам. Он растворяется в чужом удовольствии — судя по тому, как лихорадочно сжимаются пальцы в золотых кудрях, немалом. Собственный член ноет, требует внимания, и Ньют отрывает ладонь от бедра Геллерта, чтобы коснуться разгоряченной плоти, но в этот момент Гриндевальд сильно дергает его за волосы. — Руку — на место, — слова перемежаются короткими вдохами, голос хриплый, Гриндевальд уже на на грани или почти, и Ньют почти готов кончить от осознания того, что его умелые губы становятся тому причиной. — Я не разрешал…. Не разрешал тебе касаться себя. Он всхлипывает, но слушается, несмотря на то, что больше всего на свете сейчас мечтает именно об этом. Он так скучал, так желал этой встречи, что ему хватит буквально пары движений, чтобы кончить, но… Но нельзя. И от этого желание становится только сильнее, только безумнее. — Закрой глаза и открой рот, — шепчет Геллерт, и Ньютон слушается, снова и снова. Капли горячего семени попадают ему на лицо, на волосы, на губы, и он слизывает их — с закрытыми глазами. Потому что он знает, что Геллерту это нравится. — Оближи, — шепчет Гриндевальд, и опадающий член возвращается к Ньютону в рот. По его щеке стекает семя, тяжелые капли падают на плечо, но он старательно работает языком, вылизывая дочиста, старательно и аккуратно. — Хороший мальчик, — шепчет Геллерт, и Ньют с хлюпаньем выпускает член из сладкого плена своих опухших губ. Он облизывается — семя Гриндевальда на вкус терпкое и горчит, и он едва ощутимо морщится. Пижама в пятнах, волосы, кажется, тоже. Гриндевальд застегивает брюки, невесомо касается ладонью рыжих кудрей. Ньют успевает поймать его запястье, коснуться губами вен, часто пульсирующих на его внутренней стороне, все так же стоя на коленях, заглянуть в глаза умоляюще. — Останьтесь, — шепчет он. Его уже не беспокоит собственное возбуждение, тянущее ниже живота, напряженное и болезненное. Ему хочется, чтобы Гриндевальд побыл с ним хотя бы минуту. — Мне пора. Он обходит его, словно все еще стоящий на коленях Ньют — какой-то нелепый предмет интерьера. Достает из кармана плаща тонкие кожаные перчатки. Успевает надеть одну — Ньют любуется, как кожа охватывает изящное запястье. — Я любил его только за то, чем он походил на вас, — шепчет он. Похоже, теперь Гриндевальд действительно удивлен. Он разворачивается к Ньюту всем телом, как есть, в этой нелепой одной перчатке, и ступает в его направлении мягко и быстро, как опасный и голодный хищник. — Повтори. — Я любил его только за то, что отыскал в вас, — громким, но срывающимся голосом произносит Ньют. — Если бы я знал вас, когда учился, никогда бы не выбрал его. — Почему? Ньют пожимает плечами. — В вас нет того унизительного для меня снисхождения, которое всегда было в нем. — Мой мальчик. Мой честный, послушный мальчик, — шепчет Геллерт, и Ньют понимает: останется. Сейчас — останется. И нет для Ньютона Саламандера ничего важнее.