Сборник «Уртемиэль и проблемы людей»

«Волю Бога трактовать, говорить Его слова своими устами — жреца ремесло и пожизненное тавро». Каждый знает эту историю — ту, что поучала, что нет прощения у Бога-Дракона Красоты, но есть справедливая милость. Старческие руки оглаживают резную статуэтку теплого железа — пальцы огибают вострые шипы предельно осторожно. Свеча коротко каплет воском на табличку, рядом с которой застыл резец — застыл на полусимволе полукруга. — Правосудие Бога Красоты, Бога-Изменчивости, Всемногоцветного всегда было отличным от Правосудия Богов иных Семерых. — голос сух и будто бы нежив. — Не ведали его жрецы и аколиты слов таких, как «consul», «magistratus», «tribunus plebis», «censor»... Они не признают и по сей день quaestiones perpetuae, даже de sacrilegio будто бы и не касается послушников Уртемиэля — Он не судит слуг Своих, не обрушивает гнев на непокорные головы, Он не злится даже, если совершено преступление. Это неважно. С коротким стуком руки возвращают статуэтку на столешницу. — Важно Ему, не что сделано, а как. «Не было ни добра, ни зла. У них не было ничего, кроме доисторического, вечного, подсознательного ощущения Красоты. И то, что было Красивым, стало добром, а то, что чувствовалось как без-образное — неправильным злом. Не было иных мерил. Далекая, темная, страстная Красота, феерия вероятностей, сплетенная в гармонию всех начал по ступеням вниз или вверх». «А то, что было Красотой или уродством, то Бог решал или верховный жрец, как голос его немолчный. И нет суда над поэтами и художниками, кроме Божественного, и не может их судить ни архонт, ни сам Тишина, потому что убийство никогда не равно суду». — Жрец был у Бога-Дракона, как бывает у всякого из Богов, много лет он служил Красоте, много всего он для Красоты сделал — и принимал Уртемиэль. Но когда начала власть брать свое — Архитектор стал осквернять ложью себя, марать паству искажением, сеял хаос, разброд и смуту, наживой соблазнясь, чтобы себе забрать, а не Богу отдать, как требуется. Уртемиэль прощал такое до него — не просто так, — Он помнил, что паства не ответственна, что человек природален по сути своей, что нельзя винить детей в слабостях своих. Но безобразно поступал Архитектор. Не знал он, что такое тонкая игра палитры света, не знал, как заставить Бога поверить в слова свои, если они лживы, не знал он и того, как грань тонка меж Красотой и мельтешеньем. Отблески язычка пламени ложатся и очерчивают — топят в черноте и чередуют, как по числам, вспышки и искорки. Море, бьющее в стены. Далеко внизу. — Не смог Красота тронуть Своего первого служителя, жреца верховного, того, кто был рядом всегда, пусть даже и порочного, уродством замаранного, и потому приказ был отобрать у него все железо небесное, что даром Богов было самым после магии первым, если помните вы, но оставить разбитую маску, чтоб знали все, кто перед ними. И все увидели тогда, как жалок жрец без Бога своего, без милости, без права на движение, отвергнут, пуст и одинок. Ничего не осталось у него, кроме маски, которую, ее, символ Их, молил о прощении день и ночь — но молчал Красота, будто с Тишиною местами поменялся. Не мог даже Архитектор обратиться к Синоду за помощью — молчали и они, отвергнув собрата Волею Уртемиэля. Бог явился к нему лишь две луны спустя — к маленькому и истощенному, взрезавшему руки собственные до кости, едва живому, — и сказал: «Ты не станешь квезалью, когда мрак коснется тебя. А сможешь — так и быть этому». Жизнь, отныне не Богу принадлежащая, не нужна была Архитектору, ибо если не Бога, то ничья, и был он отправлен в катакомбы под Минратосом, но прежде — Уртемиэль приказал вырезать жрецу глаза, подвесив его на крюках в позе жертвенной, как слона златобивнего. Вырезать — его же кинжалом жертвенным. Пыль, покрывшая табличку, колышется под порывистым выдохом. Резким движением предплечья ее стирают вон. — Нет в катакомбах древних ни единого закутка светлого и теплого — море поглощает всех с жадностью великой и неутолимой. Милость Бога, как ожерелье, сомкнулась на его шее, и гигантскою змеею утащила за собой в темноту вечной без-образности. Пальцы — сухие, изрезанные морщинами, — подрагивая, касаются шрамов у бровей.