Крепость: летописи Монаха

Прошу простить меня, старого летописца, за столь резкое отвлечение от ведения основных летописей. История Фата и Ханы настолько запала мне в душу, что руки мои сами собою стали писать её… Однако сегодня я исправился. Перед тем, как начать сии записи, я провёл обязательные заметки в дневнике Крепости, и теперь могу оставить потомкам несколько ярких моментов из жизни в этом древнем укреплении старого, немощного монаха… Меня расположили в скромной келье, выделенной великодушным воеводой, четыре дня назад. Пищу приносит мне невероятно добрая и неимоверно несчастная пожилая женщина, прибывшая повидать душу своего павшего сына и помочь Смене в непростой борьбе с потусторонней нечистью. Она прячет своё лицо, переполненное горем, под платком, и совершенно не разговаривает. Нам и не нужно этого, ибо мне хватило лишь взгляда в её потускневший лик, дабы понять несчастье её… Гигиена в этом месте неимоверно строгая. Особый стрелец, начиная с сего дня, каждый третий рассвет будет приходить ко мне с банными принадлежностями и провожать в общую баню, отмыться да согреться. Сегодня был первый такой день, и я остался неимоверно доволен тем, как размяли мои дряхлые косточки березовые веники, и как хорошо прогрелось в ароматном пару моё тело… К великому удивлению моему, местные воители, после того, как тело взмокло, а борода пропиталась потом, не поливают себя ледяной водой, а выбегают из бани, в чём мать родила, и прыгают в ближайший сугроб, и растирают о себя тающий снег. Я решил последовать их примеру, однако сегодня я сумел заставить себя лишь растереть горсть снега о лицо и пару горстей о тело. Уверен, со временем я буду ничуть не хуже молодых мужей нырять в сугробы… Увы, на этом впечатления от сего дня исчерпали себя. Я вновь в своей скромной келье, сижу и, как может показаться, перевожу чернила. Это не так. И, дабы доказать это, сейчас я продолжу своё повествование о былых временах, когда люди, умирая, уходили в иной мир, а демонологи со своими прихвостнями ещё не обрели столь большого веса в обществе… Для начала, я бы хотел рассказать о недуге Фата. Это был особенное, необыкновенно редко встречавшееся проклятье, в народе прозванное не просто "проклятием Вершителя", но еще и «иссыханием». Объяснение сему названию просто: стоит проклятию проявиться, и тело, сколько бы ни ел проклятый, не брезгующий даже сырым мясом и кореньями, становится всё более и более худым. Также глаза становятся неправильного, нечеловеческого цвета, иногда делаясь абсолютно чёрными, а иногда наоборот — белыми. Но лишь физическим проявлением проклятие не ограничивается. Оно также очень сильно влияет на разум и восприятие мира. «Иссыхание» раз от раза всё сильнее коверкает все чувства человека. Любовь подменяет ненависть, отвращение заменяет тяга, а со своими злейшими врагами проклятый вдруг ищет добрых отношений, что не только странно, но ещё и отвратительно. Естественно, это всегда приводило к очень плачевным результатам. Однако всё было бы не так заметно, если бы у юноши не было от рождения дара паладина. Этот дар делал его сильнее от каждого человека, верившего в его силу — причём не только от тех людей, которые верили, что он может защитить их, но и от тех, кто был уверен, что Фат рано или поздно убьет их. Именно поэтому проклятье в последний свои приход принесло столько разрушений небольшому городку: от удара длани по стене дома по всему зданию расходилась паутина трещин, а лошадей этот худой, со впалыми щёками юнец хватал и бросал, словно копны сена. То, что он встретил безымянного паладина, своего учителя, было либо неимоверной удачей, либо проведением вершителя Белой луны. Ведь когда бы кончилось действие проклятия, Фат вновь стал бы обычным человеком, и вряд ли после учинённого беспредела его удалось бы защитить от разъярённых горожан. Однако когда юноша пришёл в себя, попрощался с семьёй и своим домом и в спешке покинул город вместе с безымянным паладином, его тернистый пусть становления достойным человеком лишь начинался... Они брели до земель ордена Белой луны три дня и три ночи, днем останавливаясь на привал в безлюдных местах, минуя города и деревни, а ночью почти всё время ступая по бездорожью, постоянно уставшие и потные. Безымянный паладин ни на минуту не снимал свой тюрбан, переходящий в бесформенную, похожую на мешок, маску, из разреза которой было видно лишь сияющие, словно полная луна, глаза. Фат, не столько из-за проклятья, сколько из-за природной подвижности и энергичности, был выносливым малым. Это позволяло ему пусть и с трудом, но держаться в темпе движения единственного человека, который усмирял его и мог обуздать его проклятие. Более того, «иссыхающий» старался не отставать ни на шаг, ибо боялся, что вновь потеряет разум и наворотит бед. — Господин паладин, как мне обращаться к вам? Не может же так быть, что у вас нет имени! — глотая воздух после преодоления очередного холма, спросил юноша на вторую ночь пути. До этого момента они почти не разговаривали, что очень расстраивало Фата — он страшно любил поговорить, и ещё больше любил послушать небылицы. Воин молча шёл дальше, словно не услышав вопроса. Однако юноша не был намерен отступать, и продолжал спрашивать: — Можно обращаться к вам «Наставник»? — Почему? — спросил из-под тканевой маски паладин. — Потому что каждый имеет имя от рождения, его родители дают, — наивно сказал Фат. — Почему ты так желаешь, что бы у меня было имя? - уточнил свой вопрос безымянный. — Я не могу к вам обратиться, как к человеку, не знаю имени! - настаивал на своем проклятый. В ответ из-под ткани послышался смешок. — Смотри внимательно, юноша, — внезапно паладин остановился, и отстегнул от широкого ремня, который шёл через плечо, свой меч, которым, казалось, можно запросто разрубить пополам крупного быка. Ткань, скрывавшая клинок, ослабла и спала, словно бинты с перевязанной руки, и под лунным светом Фат увидел прекрасный, без единого изъяна или царапины клинок голубовато-белого цвета. — Это — меч моей души, и у него нет имени, — уткнув двуручник в землю, изрёк паладин, смотря своими сияющими глазами прямо в душу юнцу. — Я призвал его во время битвы, которая должна была стать для меня последней. Мой отряд, сплошь из молодых и сильных воинов, был единственной силой, что могла сдержать отряд падших рыцарей из соседнего графства. Они ненавидели наш путь жизни, не принимали того, что мы живём по совести и справедливости, и планировали напасть на приграничный монастырь. Нас предупредили лазутчики, и у нас было время подготовиться. Но подготовки оказалось недостаточно. Мы бились долго. Силы были неравны. Когда мой меч, переданный мне предыдущим командиром этого отряда, сломался, мой кинжал застрял в теле очередного закованного в латы рыцаря, а моё тело было насквозь пробито дюжиной стрел и болтов, мне пришло осознание. Я увидел, что будь я сам мечом, орудием в руках Вершителя, я бы не подвёл его. И Белая луна услышала меня. Она сделала меня своим оружием, что должно нести справедливость и гармонию в мир, когда Солнце вершит свои дела за горизонтом, и исцелила моё тело, а душу мою заковала в этот меч, дабы моё оружие более никогда не давало слабины. После той битвы я предал своё имя забвению, и стал безымянным паладином Белой луны. Тот, кто носил имя, данное этому телу, - паладин коснулся рукой своей груди - уже погиб. Теперь я - паладин, и большего не нужно знать. Вопросы? Фат отрицательно качнул головой. Он наконец понял, почему безымянный усмирял его не мечом, а голыми руками. Этот человек сам был оружием. Он вершил правосудие всей своей сутью… Остаток ночи они шли молча. На следующий день, перед сном, юноша размышлял о себе. Он бредил, не заснув, но и не бодрствуя, и думал, кем же ему быть теперь. Кем он станет, когда, а вернее, если доживёт до годов безымянного наставника? Сумеет ли пройти то же, что прошёл этот справедливый, сильный человек? А ещё более серьёзные испытания ему по плечу? Что если он возьмёт верх над своим проклятием, и будет таким же нормальным человеком как и все? Размышления продолжились и на третью ночь. Мыли, перетекавшие в голове, словно кисель, не позволили заметить юноше, что уже наступило утро, и были прерваны фразой наставника: — Мы прибыли, юноша. Лишь подняв взгляд, Фат понял, что они зашли с тыльной стороны к крупному, просто поражавшему воображение своими размерами, собору. Украшен он был скудно, но монументальность чувствовалась в каждой колонне, каждом окне, каждом куполе. Прямоугольная форма, трехуровневая компоновка, семь куполов. Всюду — небольшие то ли окна, то ли бойницы… Да, определённо это был собор Белой Луны, и юноша это понял с первого взгляда. — Скоро мы окажемся внутри, — начал говорить паладин, привязав свою лошадь и лошадь юноши в весьма старом стойле. — Смотри внимательно, но ничего не говори. Рот на замок. Понял? — Угу, — буркнул Фат. Ему уже не терпелось попасть внутрь. — Юноша, сними всё с наших лошадей, дай им отдохнуть, а я пока поговорю с капитаном стражи, — как-то по-доброму, даже непривычно мягко изрек воин Белой Луны, и ушёл в сторону стражника, закованного в броню. Фат никогда ещё так аккуратно и старательно, а главное — шустро — не исполнял работу. Все тюки, сумки, колчаны и мешки он снимал и аккуратно складывал в ящики сбоку от животных. К тому моменту, как паладин вернулся, юноша уже стоял, скучая от безделья. — Закончил? Отлично. Выдвигаемся, — вновь таким же холодным и спокойным тоном изрек паладин. Юноша смотрел по сторонам так зачаровано, что я и сам вспомнил тот момент, когда впервые оказался в монастыре. Он видел то же, что и я: гармоничные разговоры людей, которые спокойно обсуждали в полголоса самые разные, волнующие только их, темы. Он видел гармонию и процветание — все были заняты трудом, улицы были чисты, а люди, даже самые убогие и больные — нужны обществу. Фат и не заметил, как они успели зайти вовнутрь величественного, монументального храма и оказаться в зале, в котором верховная жрица вершителя Белой луны, Олхана, вещала о последних новостях и комментировала их: — В графстве Штургенберг, что к западу от нас, вновь неспокойно: люд поднял восстания из-за зверских налогов и норм по поставке продовольствия, а граф и его рыцари проводят очередные пиршества в честь вершителя Урожая. Видимо, речь идёт об урожае голодных смертей, иначе б крестьяне и ремесленники не подняли восстание. Надеюсь, никто из нашего ордена туда не пойдёт: в той войне нет справедливости, ибо ещё ни одно восстание не уничтожало несправедливую власть, а лишь порождало ещё больше убийств и насилия. Люди отбирали то, что им нужно, у низкородного сословия, а после расходились по домам. И это в то время, пока благородные держали оборону в замках и крепостях, пока главные угнетатели отсиживались в безопасности! Парень слышал о тех местах. Плодородные, богатые, с трусливым народом и гегемоном-правителем. Не хотел бы он там оказаться, особенно сейчас. — Нам дальше, — окликнул засмотревшегося на красивую, пусть уже явно не очень молодую жрицу, спаситель Фата. Отводя взгляд от жрицы, юноша уловил, что слева-сзади от неё стоял паладин, глаза которого светились так же, как у наставника, и смотрели они именно на него. Он выделил его из толпы людей, слушавших с широко раскрытыми глазами комментарии Олханы. И это очень испугало юношу. Остаток дня Фат провёл в окружении многочисленных монахов, молодых и старых, которые помогли в стирке всех вещей юнца, а также отмыли, переодели и привели его в божеский вид. Под конец всех процедур (а Фата, помимо всего прочего, побрили налысо ), зашёл безымянный паладин с новой, закрывающей лишь нижнюю половину лица повязкой. Сам он был лысым, с густыми белыми бровями и высоким морщинистым лбом. Весь череп украшали многочисленные шрамы, одного уха почти не было, а второе было разделено на три части. «Настоящий ветеран», подумал юноша. — Вижу, с тобой закончили, юноша, — изрёк паладин, подойдя к полностью собранному Фату, сидящему на грубо сколоченной неудобной табуретке. — Ты уж запомнил своё лицо? Проклятый удивлённо поднял брови. — Посмотрел на своё лицо в последний раз? — уточнил воитель. — Нет, - ответил Фат, лихорадочно стараясь запомнить свое лицо и ближайшем запотевшем зеркале. — Пойдём, — сухо изрёк паладин, и повёл юношу по узким, запутанным коридорам. Дойдя до одной из многих однотипных дверей в каком-то тупике, паладин открыл её и указал юноше проходить внутрь. — На сегодня это твоё пристанище. Ночуешь здесь. Вот тут зеркало. Смотри на себя внимательно, запоминай, кто ты сейчас. Будет мешать — завесь вот этим тряпьём. Готовься. Завтра с тебя снимут проклятье, и ты изменишься. Навсегда. Еду и воду скоро принесут. До завтра. Паладин начал закрывать противно скрипящую дверь. — Спокойной ночи, Наставник, — ответил юноша, когда дверь почти закрылась. Тяжёлая, крепкая, с решётчатым окном, которое закрывалось снаружи деревянной задвижкой. Чем-то эта комната была похожа на тюремную... Койки нет — лишь стог сена и кусок стёганной ткани как одеяло. Подушки так же не было. В углу — небольшое отверстие с крышкой, видимо, для справления нужды. Окно — узкое и невысокое, выходило оно как раз в сторону Белой луны, давая в помещение тусклое, но вполне приемлемое освещение. Зеркало действительно было. Хорошее, красивое, гладкое. В него было легко и приятно смотреться. Фат, забыв обо всём, запоминал себя целиком: начиная с родинки почти на макушке, и заканчивая овалом лица, длинной шеей и телосложением. Он заметил, что из-за проклятья он сильно похудел: раньше у него были круглые, румяные щёки, которые теперь стали бледными и впалыми. Нос тоже стал странным: он будто надломился и из-за этого стал курносым. Брови были тонкими, словно образующими одну линию с перерывом на переносице. Глаза — почти бесцветные — тоже были результатом проклятия. Благо зубы ещё остались на месте, как и ногти. «Может, паладины — тоже проклятые?» подумал, когда уже начал засыпать на куче сена, Фат, вспомнив цвет глаз безымянного паладина.