Вчера, сегодня, завтра

      Иногда мне хочется причинить ему боль. Несильную, ни в коем случае не носящую ему вреда, но такую, что хотя бы малой толикой его физического дискомфорта возместила мои душевные терзания: в шутливой потасовке заломить руку; схватить и потягнуть за волосы, к которым я уже дважды прикасался: один раз пальцами, случайно, второй раз — дыханием, нарочно; провести ногтями по ткани халата, а затем сильнее, чтобы остались красноватые следы — по коже, мне теперь, после обработки ссадин и одного ножевого пореза, немного знакомой.        Поймав себя на таких мыслях, я испытываю жгучий стыд: этот удивительный человек, который сейчас полулежит на диване в лениво-элегантной позе и, сосредоточено хмурясь, пробегает глазами столбцы вечерней газеты, а длинными пальцами свободной руки постукивает по подлокотнику, не виноват в том, что мои чувства завели меня слишком далеко за грань дружеской привязанности. Разве его вина, что восхищение его необыкновенным умом и разнообразными талантами превратилось в очарование им самим: его элегантностью и чувством собственного достоинства, его тихим смехом, его жестами, даже колкостями и высокомерными замечаниями, которые хоть и вызывают вспышки недовольства, но на самом деле глубоко не ранят, потому что за его резкостью и холодностью много доброты и великодушия. И ответственен ли он за то, что природа вложила свои дары в достойную оболочку: дала чертам лица тонкую, но мужественную красоту, изящество и гибкость худощавому, но скульптурно-стройному телу, глазам — удивительную наполненность светом, голосу — глубину, богатство оттенков и временами теплоту, проникающую до самого сердца?       Утром, как правило, легче. Утром я крепче держу щит моего природного здравомыслия, способный оградить меня от моего друга — или моего друга от меня. Я сажусь напротив него за стол, накрытый для завтрака, и наслаждаясь немногословной и ленивой или, наоборот, живой и остроумной беседой, а то и спокойным приятным молчанием — или всем этим одновременно —и обретаю готовность к любым поворотам событий нынешнего дня. Возможно, это будет новый клиент и новое расследование, а может быть, прогулка, может быть, опера или концерт, или, допустим, чтение в тишине, нарушаемой только шелестом страниц...       Может быть, он отправится куда-то без меня, а я буду ждать его до поздней ночи, делая вид, что дремлю с книгой и беспокоюсь о нём лишь как добрый друг и бдительный сосед.       — Как ваши успехи? — спрошу я, поднимаясь ему навстречу и стараясь унять взволнованное сердцебиение, которое случается у меня, когда он входит в нашу квартиру после многих часов отсутствия.       — Моя вылазка была удачной, — скажет он, потирая ладони. — Но, друг мой, с вашего позволения все подробности после, сейчас я должен ещё раз все обдумать. Увидимся завтра…хотя — уже сегодня, — усмехнётся он, бросив взгляд на часы.       — Непременно, — отвечу я. Мне безумно захочется его обнять — пока ещё впервые за время начавших свой отсчёт суток, но я достойно подавлю этот порыв, как делал множество раз за истекший день, и за день, ему предшествовавший, и за много, уже очень много дней до того.       Или — нет? Я разорву эту бесконечную цепь, шагну не к лестнице, ведущей в мою комнату, а к тому, кто наполнил мою жизнь смыслом, интересом и –любовью.       …– Что с вами, Уотсон?        Я поднял голову и посмотрел в лицо, которое только что мысленно обхватил ладонями, наклоняя к себе.        — Ничего, — я попытался улыбнуться, и у меня получилось. — Просто… задумался.       — Нет, вы не задумались.       — Почему вы так решили? Конечно, задумался: ведь я сам о себе знаю, задумался я или нет.       — Как правило, я могу быстро понять, о чем вы думаете, я уже не раз демонстрировал это вам…       — Это правда, — кивнул я, наливая себе воды из графина: от нарастающего волнения у меня начало пересыхать в горле.       — Но в этот раз вы просто витаете в каких-то грёзах, — резюмировал Холмс. И пояснил: — Ваша мысль не имеет движения, вы сосредоточены на своих переживаниях и ходите по кругу.       Я был в который раз поражён точностью его умозаключений и одновременно рад, что он отлично видит лишь моё состояние, но не его причину.       Тем временем Холмс продолжал приглядываться ко мне, и я постарался принять самый непринужденный вид. Это получилось плохо.       — Вас что-то беспокоит, дружище, — сказал вдруг Холмс, понизив голос. — И уже довольно давно. Что-то такое, о чем вы боитесь мне сказать. Сначала я полагал, что вы проигрались на бильярде или, чего доброго, в карты. Или ещё каким-то образом наделали долгов. Но я быстро вычислил, что ваши финансы в относительном порядке, и дело не в этом. Тогда в чём?       — Нет ничего такого… — начал я, осознавая, что еще немного, и я начну хватать ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.       Холмс поднял ладонь, побуждая меня не продолжать в том же духе:       — Вы, конечно, можете ничего мне не говорить. Но почему-то я убеждён, что будет лучше, если вы скажете.       Я бы хотел встать и уйти, но ноги меня не слушались. Я сидел в своем кресле под пристальным взглядом самого дорогого мне человека и чувствовал себя подсудимым, которому сейчас огласят приговор.       Собрав всю свою волю и отважившись посмотреть ему в глаза, я понял, что с каждым днём мне будет становиться всё хуже, если я не решусь принять то, что уготовила мне судьба.