***
— Если будет что-нибудь нужно, позовете. — Вы исполняете любые желания? — Молодой человек, я вам в матери гожусь. — Я всегда любил свою мать. — Спишу ваше хамство на болезнь, — последнюю фразу медсестра произнесла, прикрывая за собой дверь. Франц повернул голову и с тоской поглядел в сторону окна. Улыбка пропала так же быстро, как и появилась. Вокруг больницы раскинулся парк, обтянутый металлической сеткой, в которой успели застрять бурые подгнивающие листья тянущихся к облакам деревьев. Дома здесь не строили — не было резона, потому что и работы в расстилающейся пустошью деревне на окраине города не было. А дальше раскинулись поля, чьё монотонное спокойствие вызывало у Франца ассоциацию с детством: без картинок, без ярких колючих ощущений, и ветер скользил по ним как по жёлтому жирному куску масла. С кровати ему не было видно всего, что творилось за стеклом и что принесла осень, но и единственный вид, перепадавший ему с места на больничной койке, вводил в уныние. И эти часы негласно закрепились за тишиной. Трубки, которые шли точно щупальца из его рук и шеи, ему не мешали. Так же как и врачи, чьи шаги в белых тапочках со стёртой подошвой он научился узнавать по признакам, насколько шаркающими и уставшими они были. Иногда он засыпал под этот "белый" шум, и ему снилась вьюга и метель, какая здесь могла бы мести в середине января. Там, где он вырос, зима была влажная, вызывающая приступы кашля, и без лекарств она никогда не обходилось. Их квартира, где он прожил с матерью до семнадцати лет, протапливалась плохо: потолки были под три метра, а дом старый. Даже тёплые тапочки в виде зайцев, как-то подаренные ему бабулей, никогда не спасали. А здесь он мёрз совсем по другой причине. Зоя посещала его каждый второй день, проезжая не меньше пятидесяти километров по пыльным дорогам, тянувшимся лентами от города, и он попросил персонал её так часто к нему не впускать. Франц ничего не сказал о запрете, потому что надеялся, что она будет не единственной посетительницей, но он так часто спал, что возможно, кто-то и приходил. Просто, наверное, он не заметил. Остальное время он проводил в созерцании природы, и ему мерещилось, что до него доносятся запахи зарослей диких цветов, названия которых он никогда не мог запомнить, а надежда отогнать мысли о дне, когда оглушительно-мерзкие чувства притупятся до состояния рваной мочалки, истлевала до состояния некой мрачной апатии, в которую он погружался всё сильнее и сильнее. Он пытался не вспоминать, не думать, но ощущения было не прогнать: затхлый запах того дня намертво повис в палате. А как пахло в его детстве? Да никак. В его детстве не пахло ни полынью, но розами, может, лишь совсем чуть-чуть конфетами. Карамелью. Наверное поэтому он купился на название клуба, куда захаживал, чтобы снять хорошеньких необременённых принципами мальчиков, умеющих красоваться с любых ракурсов. Франц знал таких — весело будет не больше получаса. Он успел полюбоваться тройкой-другой, пока его взгляд на остановился на спине, потом выше — и платиной вспыхнули светлые пряди, когда яркие полосы от софитов скользнули по ним. Парень мягким движением обернулся, сощурился, а уголки его губ дёрнулись, выражая не больше вежливого интереса, точно он зашёл сюда мимоходом. Всё. Франц не понял, почему стало больно смотреть. Он был красивым. Чёрт подери, каким он был красивым! Захотелось подойти и встать к нему близко-близко, пытаясь рассмотреть изъяны, а пальцем стереть эту маску-полуулыбку. Чтобы увидеть его настоящего. А ещё почувствовать, чем он пах; у него должен был быть свой особый запах. Кстати, это было первым, что произнесла Зоя, первый раз навестив его и еле сдерживая слёзы, когда увидела не самый лучший натюрморт из бинтов и пластиковых трубок: — Я принесла тебе цветы, чтобы тебе лучше спалось. А то этот запах... — Не нравится больничный "флёр"? А мне нормально — дезинфекционные средства, а в частности алкоголь, поднимают мне настроение. — Признайся, Франци, ты говоришь это, чтобы успокоить меня. — Зоя, это прямо смена парадигмы. Оказывается, мне обязательно надо было попасть в больницу, чтобы тебя начала успокаивать моя любовь к алкоголю. — Мне кажется, тебе уже значительно лучше, раз у тебя получается меня разозлить. Так и хочется отхлестать тебя по лицу моими же цветами. — Офигенно ты обо мне заботишься, Зоя... — он разглядывал её и пытался выглядеть скучающим, задавливая щемящее чувство: она была одета так по-домашнему — мягкий однотонный свитер, длинный как платье, и чуть растрёпанные не уложенные в прическу волосы. Мягкий свет настольной лампы падал наискось на похудевшее лицо. После этого она уже улыбалась, стирая рукавом ненавистные ему слёзы. А вот он плакать не мог... Тень скользнула по одеялу, и Франц положил на неё свои пальцы. От пришедшей худобы они ещё больше изломались, и походили на ветки голой березы. Гибкие, белые. В дверь постучали, и он резко поднял глаза, в надежде увидеть статную фигуру, одетую в скромные монохромные цвета. Даже приосанился, хоть от этого боль пробежала от рёбер к животу, отчего он некрасиво искривился. Во второй раз он просто еле заметно поморщился, когда узнал в сбитом мужчине лишь одного из уже немолодых врачей, кто реже всего заглядывал в его палату. Врач, слегка сутулясь, сел на почтительном расстоянии и перевёл взгляд с бумаг, которые держал в руке, на Франца. Лицо мужчины было серьёзным, если не сказать мрачным. — Вы уже радуете нас здоровым румянцем на щеках. Как вы себя чувствуете, юноша, позвольте спросить? — Как космонавт, — ответил Франц и улыбнулся. Он хотел сказать это без издёвки, но губы сами съехали на бок, искажая улыбку. — Я так и думал. Подождите ещё недели две и вы сможете подать заявку в НАСА. Однако не раньше, чем мы вас выпишем. — Нет, мне домой надо. — Дела подождут. Франц хмыкнул. — Даже любовные? — этот вопрос действительно интересовал его больше других. — Даже они, молодой человек. Не говоря уже о вашей зависимости и том наркотическом коктейле, который мы выводили из вашего организма, у вас было сотрясение, сломаны четыре ребра и рука. — Поэтому я пальцами двигать не могу? — А вы не можете? — Могу, — ответил он просто и посмотрел в сторону, туда за окно, где заросли кустарников на холмистом участке казались зелёным покачивающимся в штиль морем. — Есть ещё кое-что. Ваши анализы. Я буду говорить откровенно: они положительны на ВИЧ... — Скажите, — Франц так резко перебил его, будто вспомнил что-то важное, — а меня кто-то навещал, пока я был в реанимации? Ну, или позже? Несколько секунд тишины, и в ответ раздалось спокойное: — Конечно. Видно, что по вам скучают, — и врач улыбнулся скованно, возможно, соображал, стоит ли продолжать неприятный разговор, однако глаза Франца заблестели. — И как часто... — Я слышал, она частая посетительница. Вам очень повезло с девушкой. — С девушкой? — сдавленно переспросил Франц. — Да, очень милая девушка с акцентом. Кажется, она из России? Франц, может быть, ещё бы поболтал с доктором о жизни-судьбе-погоде, но в горле собрался комок, а к языку подбиралась кислота. Он не ответил и, закрыв глаза, отвернулся. Из сказанного он понял только то, что Давид о нём не вспоминал, и он не винил его. Может, только чуть-чуть. Намного меньше, чем он ненавидел сам себя. Ему давно хотелось сесть и поговорить с Давидом по душам, в особенности о том, что произошло с их фирмой, с этим русским, деньгами, наркотиками, а ещё о том, что очень скучает по их времени, и он отправлял фантазию в свободный полёт и представлял, как Давид сидит у его постели и читает какого-то русского классика — их всех не упомнишь — в ожидании, когда Франц проснётся. И эти мечты не были пустыми. Так было много раз и до этого. Сначала он даже обиделся, что не застал никого у своей постели, потом это стало облегчением, потому что фрагменты тех дней растворяли соль у него в глазах, и от этого она щипала и хотелось кричать. А он вместо этого громко смеялся, отчего колики в животе напоминали лезвия бритвы, которые он засовывал себе под язык, пережидая давление в груди, когда ему ещё даже не исполнилось пятнадцати. Но самое удивительное: на этот раз он бы был честен с Давидом и попросил бы его о помощи. — Вам нехорошо? — Франц всё ещё слышал этот старческий голос, и от него сводило скулы. В первый раз за последние дни ему пришлось потратить все силы, чтобы не разрыдаться. Он смог бы так много рассказать Давиду, если бы он пришёл. Так много... что его детство — это переезды и новые мамины пассии, на которых он срывал злость... что он был счастлив, когда у него появился такой друг, как Давид, который показал ему, как прекрасен этот мир, как прекрасно небо над головой, и впоследствии — как важно за него бороться. И может, поэтому он так безумно и быстро влюбился, сжигая за собой все мосты. А чего ему хотелось сейчас? Забыть хоть ненадолго о том, кем он не мог бы стать для Давида, и побыть просто другом, которого любили как самого близкого человека. Внезапно на его холодную руку легла ладонь и он услышал: — Может, учитывая вашу ситуацию, позвать психолога? Франц резко повернул голову, его мелко потряхивало, словно его нутро превратилось в плохо застывшее желе, и что-то мелькнуло в серых глазах — то ли злость, то ли скорбь. — А что со мной такого случилось? — на мгновение губы его дернулись. — ВИЧ? Так это так, понятные последствия. — Конечно-конечно, это не приговор. Но вас же, хм... — начал врач и кашлянул, не зная как сформулировать лучше, но договорил совсем другое. — Вы не виноваты в том, что вас.. что так произошло. Некоторые врачи уверяли, что рассказав о своей травме, её можно было преодолеть. Может быть, Франц даже рассказал бы Давиду намного больше: как в первый раз столкнулся с гадким ощущением своей новой ориентации, как почувствовал себя одиноким, не таким как все, и как после секса его рвало несколько минут подряд, и что он только сейчас вспомнил, как долго был девственником. Но это было все равно что преодолеть страх и показать своё нутро. А если оно окажется гнилым? — Не надо. Не надо психолога, — на бледном лице, как маска, отпечаталось абсолютное спокойствие. Такое, какое несли за собой сизые колоннады ободранных осенью деревьев, гордых и стойких. Он поменял позу, слегка съехав вниз и укрываясь до плеч одеялом. — Можно я просто посплю? — Обязательно, молодой человек. Это вам поможет. — Поможет... — повторил Франц и закрыл глаза, чтобы задремать... их больше не жгло. Он устал. В жизни его часто ласкали. Может, даже любили. Но хотелось, чтобы его держали другие руки, и другие, тёплые, чайные глаза смотрели с нежностью. Но теперь это всё уже не имело значения — ни его чувства, ни их отсутствие. Больше никого и ничего не существовало, только белая щетина метели, из которой яркими пятнами лез ледяной покой. Ему нужен был этот покой. Казалось бы, чего проще? И ему вдруг стало легче.***
Давид сам не понял, как оказался у небольшого трёхэтажного дома, как поднялся по лестнице и как позвонил в дверь. Паскаль открыл ему в старых потёртых джинсах и растянутой на горле кофте, держа пульт от телевизора в правой руке. Он светился спокойным удовольствием, расслабленностью, которую Давид уже порядком позабыл, и может, совсем немного удивлением. Эта мысль заставила выбросить всю прошедшую неделю из головы. Запах тела, тепла и уюта оказался последним якорем, убедившим, что сегодняшний день, как и вся неделя до этого — странное наваждение и ностальгия, не более. Он давно проявлял чудеса выдержки, даже не неделю, а три года, хотя, возвращаясь из офиса домой, каждый раз вёл себя как слетевший с катушек мальчишка, а не взрослый адекватный мужик, которому вот-вот должно было перевалить за тридцать: разбивал тарелки, курил, наворачивал километры на автобанах, выжимая из своей машины последнее. А ведь он, до появления Алексея, жил весьма насыщенной жизнью. Враньё. Не было никакой жизни, была тоска, до черноты, до непонятных связей, до заботы о Франце, Зое.. и он пытался не напиться, хоть и хотелось. Тогда Алексей переставал мерещиться и становился практически живым. Пока не восстал как Феникс. К чёрту! К чёрту это безумие! А клин клином вышибают. Давид бы солгал, сказав, что не знает, какое впечатление производил — уверенный в себе, раздавшийся в плечах, лощёный, он вдруг стал намного более интересен, чем мог бы себе ещё до недавнего представить. Но сейчас всё заебало! Может, поэтому захотелось почувствовать, не размениваясь на лишние эмоции, как он нужен; поэтому спросил без привычной ему ухмылки, точно объяснение могло бы набить оскомину: — Твоё предложение ещё в силе? Паскаль оперся на дверь, внимательно наблюдая за ним и покусывая губу — на секунду Давид наткнулся на непонимающий взгляд; но на место сумасшедшего вопроса пришло понимание и глаза загорелись чем-то похожим на горячечный бред безнадёжно больного, и Давид знал, о чём говорит — сам ловил такой в зеркале, напоминающий головную боль и навеянный прищуром зеленых глаз года три назад. Или да, или нет. И будь что будет! Ответа он не услышал: не успел перевести дух или что-то сказать, но кажется, этого было и не надо, потому что Паскаль вцепился пальцами в его плечи и втащил в дом. Пусть будет так! Так, чтобы задохнуться, потерять зрение и слух, и не думать-не думать-не думать... Точно почувствовав настроение, Паскаль именно так его и поцеловал — с яростным и неукротимым напором, наполняющим сумасшедшим и обжигающим наслаждением всё тело, до кончиков пальцев, смакуя его выдохи и вдохи. И мысли исчезли, остались тёплые руки, вслепую изучающие напрягшиеся мышцы, и горячий, доводящий до грани рот. Кажется, ему даже перестало хватать воздуха. Внутренности скрутило, а ладони зачесались, захотелось ударить по стене, разбить костяшки в кровь, и Давид выплеснул всю скопленную за неделю злость в горячем поцелуе, в твердых объятиях и обжигающем шепоте: — В спальню. — Хочу здесь, — выдавил он. — Здесь я не хочу. Хриплый стон и слова наполнили коридор, стали ему ответом, от чего бросило в жар, и Давид на секунду закрыл глаза: это было похоже на недомогание, многократно усиленное пустотой в голове, и это было так хорошо! Он не рисовался, на это не хватало сил — и никаких мыслей о других губах, других руках, только Кале — нежный, грубый, разный. — Какой ты, блядь, горячий, Давид. Вставь ты мне уже! У меня, нахуй, крышу сносит от тебя... — А у меня, как ты материшься, мой правильный мальчик... — Блядь, блядь, блядь! Давид... — и Паскаля шатало: он пьянел от одного присутствия того, чьё имя смаковал на языке, и почти сполз по стенке на пол, слабо удивляясь, почему же так хорошо, но Давид удержал — не пошатнулся даже. Сволочь такая! Красивая русская сволочь! — Почему сейчас? — Помолчи... — Это важно, Давид... — Важно, в какой позе я тебя трахну... И всё-таки засевшую обиду хотелось проговорить. — Быстро же ты распрощался со своими принципами. — Паскаль не сумел удержаться, открыто проявляя чувства. — Какими принципами? — спросил Давид, тонко улыбнувшись. Он слегка отстранился, тяжело дыша, и Кале представлял, как бешено билось его сердце. Как и своё собственное. Паскаль заглянул в сосредоточенное лицо. Зрачки расширенные, но взгляд уже осознанный. Обрыв. И вдруг понял: если сейчас заговорит о чувствах, то Давид больше не придёт. Выстроит стену, отгородится, опять будет улыбаться как чужому — приветливо, демонстративно правильно. И он принял игру, скатываясь в пучину отвратительных правил — бери что дают: — Я о тех, где не ебать подчиненных, — прошептал он, целуя в шею Давида, мучительно нежно, совсем медленно, точно дразня. Провел языком по ней, пробуя на вкус. И это сделало возбуждение невыносимым. — Не ебать? — Не-а, — он оказался прижат к стене, и это показное равнодушие снесло крышу — где-то в душе именно так Кале и хотел — без условностей и лишних чувств, без выяснения отношений; пусть они будут потом, а сейчас — нахер! — хотелось просто стать его и выматериться про себя, когда почувствовал, каким твердым Давид стал. — Нежно не ебать. Это спустило курок. Они всё-таки дошли до спальни, подпирая друг другом стенки — грубо, с трудом понимая, куда и зачем. Давид раздевал его быстро, попутно снимая через горло собственную рубашку и расстегивая ремень на джинсах. На секунду замер. Полюбовался, как вещи отлетели в сторону, и медленно проговорил, не отрывая взгляда от закрывшего радужку зрачка: — Как скажешь, мой хороший, — дёрнул плечом, хищно посмотрел и в тот же миг поцеловал в губы, оставляя багровые следы на запястьях, признаваясь при помощи жёсткого поцелуя, как он его хочет, как он ему сейчас нужен. В своей беспомощности и, закручивая возбуждение по новой, убивая любой росток нежности, в своей силе. — Засади мне, — единственное, что произнес Кале. Одними губами. — Будешь хорошим мальчиком? — Да... Да-да-да. Хотелось скакать на нём, а потом дать ему ещё раз без суеты. Наверное, потому что — тот самый. Давид посмотрел сверху вниз, наслаждаясь смелостью партнёра. — Не торопись, — произнёс он, немного сбавляя темп и оттягивая Паскаля за волосы. Джинсы сползли до бёдер, под ними — толстая резинка трусов. Забавляясь, Давид вытащил из заднего кармана презерватив (зачем он начал его с собой носить — не понятно), и разорвал блестящую упаковку зубами. Кожа приобрела болезненную чувствительность, когда Кале опустился на колени и лизнул вставший член через трусы, даже не потрудившись их снять. Столько времени прошло с тех пор как Давид так трахался — горячо, не раздумывая над тем, чего хочет твой партнер? — Может, тебя письменно попросить? — Не зарывайся. — Пойду найду бумагу и ручку... — Паскаль поднялся с колен, ухмыльнулся и демонстративно взял брошенную на пол рубашку, собираясь её надеть. Кажется, Давида попытались продинамить. Блядь, всё-таки секс – опасная штука… Давид сам не понял, как несильно подсёк Кале под коленями и, выбивая удивлённый стон, бросил на кровать. Паскаль ждал прикосновения — приоткрыл рот, подался навстречу, но молчал. И замёр. Сопротивления больше не было. А потом, давая ему пару секунд времени чисто из принципа, Давид медленно вошёл в узкую дырку, закрывая глаза от тысячи вольт, прошедших сквозь него. Прошептал сквозь зубы на русском "пиздец, какой узкий" и упёрся рукой о стену — иначе бы они свалились, вело ведь обоих. Он старался быть аккуратным, закономерно давая привыкнуть партнёру к проникновению и продвигаясь по миллиметру, но член едва не разрывался и отчаянно хотелось кончить. Прижался лбом к потной шее, и волосы растрепались, пряча глаза. Хорошо, что не напугал мальчишку, придурок. Сминая простыни, Паскаль обхватил Давида ногами, пытаясь направить его, задавая ещё более быстрый темп с глубокими резкими движениями, отчего Давид внезапно чуть не кончил. Он прижал его горло ладонью, властно останавливая, и покорность в синих глазах подвела его почти к краю. — Не бойся, — прошептал Паскаль, показушно облизнулся и вильнул бедрами, — мы хотим одного и того же. Заставь меня кричать. Синий-зеленый-черный — всё слилось в единую массу, и кажется, Давида покинули остатки разума. Он грубо развернул его и уткнул носом в одеяло. Провёл ладонью по ягодицам. И стало похер на все условности, привитые рамки, сдерживающие факторы, когда "едва" и "будто" играли роль. Захотелось взять жёстко, впиться в жадный рот, довести до откровенных всхлипов и, сделав больно, лишить рассудка. Захотелось взять свою жизнь под контроль, перестав убегать от грёбаной реальности. Что он и сделал. Паскаль стонал, кричал, матерился. А Давид был благодарен ему за это: страх увидеть другое лицо заглушался звуками и словами. От жара двух тел простыни стали влажными, а потом не осталось ничего, кроме чистого удовольствия, и стало хорошо. Минуту-другую они лежали рядом друг с другом, ничего не обсуждая, ничего не говоря. Давид провёл пальцами по горящим от поцелуев губам Кале и, улыбнувшись, поднял взгляд, встречаясь с океаном, — Давид поморщился от сравнения — полным нежности. А потом прижал к себе. Вскоре Кале заснул, а Давид несколько секунд смотрел в потолок. Странно было, что мышцы сводило, в теле поселилась неприятная слабость, а его самого потряхивало. То ли от холода, то от стресса.***
Над аэропортом, как и над городом, собрались кучевые облака, грозившие подпортить встречу, от которой так много зависело. Обычно Давид перед полётом не нервничал, но вот уже целый день у него было неспокойно на душе. Определить причину он не пытался, но плохое настроение распространилось с завидной силой на всю их небольшую компанию: летели они втроём. Зоя настояла на том, чтобы остаться, и Давид уловил в этом желании бремя больного, измученного сердца — быть ближе к Францу. Его и самого мучила совесть, но все свои эмоции он затолкнул настолько глубоко, что они должны были продержаться там до приезда домой. Вот подпишут контракт — тогда он его и навестит. Нельзя им было сейчас выяснять отношения — будучи не в ладах с самими собой. Вылет самолёта ДТ-834 компании «Люфтганза» на Неаполь уже задерживался на пятнадцать минут. Сам полёт Давид воспринимал не только как должное, но и скорее наоборот — летать ему нравилось. Нравились бескрайние полосы, уходящие вдаль, слепящее солнце на белоснежных крыльях, когда была набрана нужная высота, мягкий полумрак в кабине, создающий иллюзию невесомости, и даже еда, подаваемая небольшими, сортированными порциями. Нравились одинаково твёрдые, обитые кожей сидения и пара журналов, всунутые в "карман" переднего сидения. Единственное, что ему не нравилось — как Алексей смотрел на него. Только бы не появились сбои, думал Давид, вглядываясь в тёмно-синие табло и отвлекая себя от этих мыслей. ОН стоял рядом с ним, одетый в джинсы и облегающую полуспортивную куртку с острыми складками на запястьях. Волосы у него были в лёгком беспорядке, а щетина — однодневная, едва заметная, которую хотелось потрогать (наверное, намного более колючая, чем в его воспоминаниях), и от того он казался немного моложе. Пройдя нудную регистрацию, где в любое время суток случались очереди и хаос, они столкнулись взглядом: Алексей долго всматривался в него, а потом губы его дернулись и он демонстративно перестал его замечать. То, что отношения Давида и Паскаля вышли на другой уровень, было видно и не вооруженным взглядом: Кале стал значительно ближе, причём во всём. Нет, он не цеплялся за него, да и не вёл себя как девица на выданье, но дистанция, которую он раньше держал, явно свелась к минимуму. Почему-то Давид вспомнил, как вчера занимался с ним любовью, именно любовью, потому что двигались они медленно, точно покачиваясь вперёд-назад. Это было хорошо. Но не более. Когда они зашли через рукав в самолет, то лучше не стало, так что обстановке не суждено было разрядиться даже в воздухе. Места им достались рядом друг с другом, только вот посередине сел Алексей, нагло их растолкав. — Может, поменяемся? Я хотел бы сесть рядом с боссом, — вежливо попросил Паскаль. — Ты уже сидишь рядом с боссом, — грубо ответил ему Алексей, игнорируя вежливую улыбку. Он ловко забросил сумку наверх и откинулся на спинку, точно заскучав и закрывая глаза. Давид, замурованный у окна, попытался проигнорировать детскую выходку и посмотрел из люка: у выходных ворот стояло несколько самолётов, готовых к старту, с мягко гудевшими, запущенными двигателями. Через несколько минут он почувствовал, как машина набирает скорость и выезжает на взлётно-посадочную полосу, а потом взлетает. Давид облокотился на руку, развернувшись к окну, осознавая, что к концу полёта она скорее всего онемеет. Но лучше было так, чем чувствовать рядом с собой знакомое до боли тепло и запах лёгкого парфюма. Аэровокзал превратился в небольшой расчерченный прямоугольный холм, а точно застрявшие на съездах сонные самолёты — в модели на макете, но и их силуэты исчезали, открывая широкий обзор на весь город. Это успокаивало, и может, Давид бы проспал все три часа до их посадки, но монотонное гудение турбин прервал голос Паскаля: — Чёрт, чёрт, чёрт... Давид открыл глаза и повернулся к Кале: — Всё нормально? — спросил он, окидывая его взглядом: тот был слишком бледен. — Нет, совсем нет. — Паскаль вцепился в подлокотники, словно решив набраться сил, и пальцы его сжались. — Мне надо выйти. Прямо сейчас. — В туалет? — не понял Давид. — Нет, — глаза у него беспокойно блестели. — Совсем выйти. Давид сосредоточенно выжидал. — Паскаль? — он позвал его и нахмурился, и даже Алексей проснулся, с интересом наблюдая за развернувшимся спектаклем. — Что с тобой? Нехорошо? Паскаль с трудом кивнул. — Кажется, меня тошнит, — раздалось наконец-то приглушённо. Лоб поблёскивал, был весь в капельках пота. Давид дотронулся до влажного затылка, облокачиваясь на недовольного соседа. — Дать тебе рвотный пакет? — Не знаю... — Успокойся, я рядом. Внезапно вмешался Алексей, смерив взглядом бледное лицо. — На борту есть выпивка. Пусть закажет. — Не равняйте его по себе, Алексей, — послышался раздражённый голос. — Мы в воздухе не более десяти минут, а его уже тошнит. Давид смело посмотрел в зелёные глаза, забывая о Паскале, и съязвил: — Может, это потому что ему приходится на тебя смотреть. — Так мы уже на "ты"? Это прогресс, Давид, сочту за комплимент. Выяснение отношений прервало тяжёлое дыхание. Кажется, на них смотрел уже весь салон. Давид решил скинуть обороты. — Дайте мне, пожалуйста, пересесть, Алексей, — и кивнул на Паскаля, уточняя свою просьбу. — И вот мы снова на "вы". — Так дашь или нет, чёрт бы тебя побрал? — прошипел Давид, и кажется, он начинал всерьёз злиться, отчего контролировать себя становилось всё тяжелее. — Что тебе дать? — Блядь, забей. — Не кипишуй, я и сам могу его успокоить, — и, повернувшись к Паскалю, продолжил: — Эй, пацан, приходи в себя. И дыши, слышишь, вдох-выдох. — Алексей говорил спокойно, и звук его бархатного голоса, кажется, начал доходить до покрасневших ушей Паскаля. — Самолёты, конечно, регулярно терпят бедствия по всему миру, но это не отменяет того факта, что это самый безопасный вид транспорта на планете. Особенно Боинг. Шансы получить тяжёлую травму во время ходьбы по улицам намного выше. Правда, они не смертельны, как в случае авиакатастрофы. Ты лучше посмотри в окно, видишь, у самолета крылья трясутся? — расплывающиеся точки огней на крыльях слабо мерцали сквозь густую пелену ледяного воздуха. — Так вот, это нормально; проблематично станет только тогда, когда в турбину залетит птица, — Алексей не унимался. — О, кстати, вон там одна полетела, смотри! Паскаль закрыл глаза руками и тихо заскулил. — Ты сволочь, ты в курсе? — Давид резко нажал на вызов стюардессы и ткнул соседа локтем в бок. — И на твоем месте я бы заткнулся, — посоветовал он, — а то мало ли с какими страхами тебе придется столкнуться, когда мы долетим до Неаполя. — Если долетим... — Сука! На довольном лице отразилось принятие статуса, и, ухмыльнувшись, Алексей снова закрыл глаза. А потом лениво добавил: — Обращайся, если понадобится помощь. — Отъебись. — Давид наблюдал за тем, как стюардесса наливает Паскалю воду и приводит его в чувство, отработанно разговаривая с ним. Свою воду он выпил залпом. Ага, как же. Не дождешься. Паскаль, взмокший от пота, медленно приходил в себя. Он покатал воду на языке, ощутил её прохладу. Но облегчение было лишь минутным. Чёртова паническая атака, ведь он знал, что боится летать, почему же ничего не сказал... а теперь что подумает о нём Давид? Мысли текли лениво, увязая в духоте. Паскаль не помнил, чтобы в голове было когда-нибудь так же пусто, и от этой пустоты сжималось нутро. Воспринимая на грани слуха этот обмен любезностями, Паскаль понимал, что их перепалку не стоит принимать всерьёз, однако было в ней что-то личное, тонувшее в ощущениях, сочетаемых с острым наслаждением — или ему привиделось? Сложность заключалась в том — и это было тем, что раздражало его — что это "личное" кипело густыми, ему неведомыми эмоциями. Он ревновал? Верный признак того, как глубоко он увяз.***
День начинался неплохо. Если бы Давида спросили, как это произошло, что они втроём прятались в тёмном узком шкафу чужого гостиничного номера, то он бы ответил, что это была вина Алексея и никого больше. На запланированную на шесть часов вечера встречу они, как он и предчувствовал, опоздали, так как следующая паническая атака случилась у Паскаля на выходе из самолёта — что совсем не имело за собой никакой логики. Вроде спёртый воздух сменился на прохладный, пахнущий морем ветер, а над головой было чистое неаполитанское небо, но Кале судорожно вдохнул, и его скрутило. На вполне невинное предложение Алексея бросить коллегу "до выздоровления" в аэропорту, а на следующий день по возвращении его забрать, Давид только цыкнул. Давид прикрыл глаза, уговаривая сознание погрузиться в спасительную для него апатию: ну и что, что они сидят уже битый час в четырёх деревянных стенах и слушают стоны их потенциального инвестора? Это ведь ни о чём не говорит, тем более что их сделка будет сорвана! Перед внутренним взором мельтешило начало этой абсурдной ситуации, когда Алексей — ну а кто ещё? — авторитетно заметил, что барана, то есть итальянца, надо брать за рога. То есть в его номере. То есть, не давая опомниться. Опомниться им и правда не дали, когда в темноте дверь распахнулась и туда влетела страстная парочка, трахаясь почти на пороге. Решение залететь в шкаф показалось на тот момент адекватным и продуманным. Но от громких стонов и ахов Давида уже начинало тошнить. — Он уже битый час её дерет, — пожаловался Паскаль. — Завидуешь? — спросил Алексей, а Давид закатил глаза. Найти нормальное положение ему не удавалось — Алексея было слишком много: его запаха, его дыхания. Его самого. Поэтому вина Алексея на данный момент только утроилась. — Чёрт, сколько нам здесь ещё сидеть? — шепнул Паскаль, ёрзая между двумя мужчинами. — Надеюсь, ты, в отличие от самолетов, хоть шкафов не боишься, — выдал Алексей. Давид ухмылки не увидел — он её услышал, и ему захотелось врезать по холёному лицу со всей силой, только вот в пространстве шкафа было не развернуться. Ничего, он подождёт. — Моя дорогая, — послышалось приглушённо за пределами камеры, куда они сами себя, идиоты, затолкали, и где, по ходу дела, развивалось любовное действие, причём на английском языке. Первый раз в своей жизни Давид пожалел, что владеет им в совершенстве. — Скажите, сердце моё, что мне сделать, чтобы вы приняли мою любовь? — Мой рыцарь, ваша любовь мне не нужна... — Моя королева! Тогда убейте меня! Проткните меня своей шпагой! — О, — промолвил Алексей, тихо рассмеявшись. Его запах стал острее, и Давид задышал чаще, прижимаясь как можно ближе к деревянной стенке. — А это уже интересно. Кажется, любовная интрига принимает совсем другой оборот! — Что-то я не понял. Что они собираются сделать? — тихо спросил Паскаль. — Тебе в деталях? — так же ответил Алексей. — Но сначала мне надо её достать, — продолжалось там, за стенами. — Боже, нет. Пожалуйста, только не ролевые игры, я этого не выдержу, — простонал Давид. Внезапно тёплая ладонь перехватила его, и Давид почувствовал нечто схожее с огорчением, поняв: она — Паскаля. — Как дальше действуем? — прошептал он, чувствуя пальцы, выводящие круги на ладони. Руку он резко отнял. — По плану, — стало ответом Алексея. Искусственные сумерки не давали увидеть его лицо, о чём Давид очень пожалел. — Так у нас есть план?! Что же ты, блядь, молчал?! — никогда до этого Давид столько не матерился. Кажется, до Алексея он вообще не матерился. Ему с трудом удавалось сдерживать шипение, уцепившись за висящий на вешалке костюм и отправив его вниз. Он нащупал его, чтобы аккуратно поднять, но зацепился за железяку. Присев, Давид с едва скрываемым удивлением по слогам произнес: — П-и-з-д-е-ц. Это. Реально. Шпага, — и вдруг двери шкафа распахнулись и перед ним явился их будущий инвестор — голый, как Адам в саду Эдема. И такой же разъярённый, будто его Ева только что ушла к змею. — Che cazzo vuoi? Вы кто? ... Кажется, повинуясь порыву, они, толкаясь, матерясь и не раздумывая, спрыгнули с первого этажа. А может, и со второго. Но так Давид ещё никогда в своей жизни не бежал. Подгоняли их троих чувство стыда и то, что гнался за ними рычащий от ярости, абсолютно голый итальянец, в чьей правой руке находилась настоящая блестящая шпага, и казалось, что между ними оставалось всего несколько сантиметров. — Mille cazzi nel tuo culo! — ... — Merda! Давид о переводе не думал, но понимал, что угрозы могли быть вполне осуществимы. Рубашка Алексея, бегущего последним, слегка задралась, а Паскаль свой пиджак и вовсе скинул. Через несколько метров Давид увидел пожарную лестницу, свисающую около балкона, и прибавив темп, подпрыгнул, упираясь в неровный бетон подошвами дизайнерской обуви, чтобы ухватиться за неё — голова кружилась, и действовал он на одном адреналине. Лестница дрогнула под его весом и съехала вниз. Взобравшись по ней, он очутился на чужом балконе и помог забраться Паскалю. Взошедшая над морем луна бросала косую дорожку на воду, вдоль которой они бежали. Лестница вновь отъехала вверх и ужасающе скрипнула. — Давид, ты меня забыл! — голос глубокий с хрипотцой. Алексей, опираясь ладонями на колени, тяжело дышал. Он оглянулся назад и напрягся. Несмотря на свой возраст и торчащее голое пузо, итальянец сдаваться не собирался. Давид легка наклонил голову, точно наслаждаясь. Хотя так и было. А потом ослепительно улыбнулся. — Как я и говорил: у каждого свои страхи. - Да блядь, он же больной! — Алексей не отводил цепкий взгляд. — Спусти лестницу, тебе говорю! Иначе... — Иначе что, босс? — вопрос сопровождался приподнятой бровью. "Босс" вскинул голову, сощурился, и Давид встретился с укоризненным взглядом. — Давид... — Алексей, кажется, был ошарашен не меньше Паскаля, стоящего рядом и не понимающего, что по сути происходит. — Не теряйте время на разговоры. Лучше прибавьте шагу, — и Давид ему нагло подмигнул. На последней фразе он смеялся откровенно и весело. — Мы верим в тебя, босс.***
Давид попал в номер только через пару часов — они отпраздновали победу над итальянской Коза Ностра семью шотами текилы на двоих, лаймом и солью, устроившись в баре соседнего отеля и смеясь во всё горло. Давид чувствовал себя так легко, как никогда за всё время, проведённое в Германии — гора тоски, боли и волнений ушла. Осталось только чувство лёгкости и завершённости. Он упорно спорил с Паскалем, как дальше вести фирму, какой путь выбрать, и самое удивительное, что приплетая даже самые бредовые идеи — страха не было. Когда Давид открыл комнату пластиковым ключом, над городом сгустились сумерки, а огни на побережье ласкали длинными сизыми языками берег моря. Он сбросил порванный пиджак, обувь, и вдруг внезапно замер — чувство, что он не один в номере, накрыло его. — Поздно ты, — услышал он знакомый голос и дёрнулся. Тень во всей своей нерушимой красоте поднялась с кресла — тьма, казалось, сгустилась еще больше — и превратилась в слишком знакомые черты лица. Алексей двигался мягко, как кошка — само воплощение силы — и во рту у Давида пересохло. — Ошибся номером? — он пытался говорить спокойно, но сердце отбивало барабанную дробь, возможно — ха, ну конечно! — из-за выпитого алкоголя. Да-да, он был мастером самообмана. — Да, ошибся. — Лекс... — Давид покачал головой. — Ошибся, что не приехал за тобой раньше. Давид вскинул голову и посмотрел на него так, как никогда до этого, не сводя взгляда. Зелёные глаза сияли. Это был он — его Алексей. Тот, кого он знал. И тот, кого так сильно, пусть и вечность назад, любил. Его взяли за руку, и Давид попытался отдернуть её, но Алексей переплёл дрожащие пальцы. А потом посмотрел в чайные блестящие глаза и, точно развеивая последние сомнения, дотронулся до сухих губ — как тонким росчерком судьбы, чтобы еле слышно добавить: — Я так скучал. Так скучал по твоему смеху.***
Кап-кап-кап... Франц мелко дрожал всем телом, глотая холодный воздух, как выброшенная на берег рыба. Он давно перестал размышлять, но понимание, как жить дальше, пришло к нему только вчера. Очередной лишний день в больнице: Зоя вновь навестила его и короткими, отрывистыми фразами рассказывала о том, что у них всё хорошо, и что они его ждут, и что Давид скучает, вот только времени приехать у него совсем нет — он болеет, не хочет его тревожить, у него важные встречи, поломка машины и другая дребедень. Бесспорно, она никогда не умела врать... А Франц предавался раздумьям и пытался вспомнить хоть что-то из своей жизни, что было бы раскрашено тёплыми, так нужными ему сейчас тонами. Капли падали на бледные щеки, а он всё смотрел и смотрел вдаль, туда, где, свинцовые тучи подрезали горизонт. Туда, где иногда светило солнце и начиналось море городских огней, где его могли бы полюбить, но он не мог зацепиться хоть за какой-то ориентир. А под ногами лежали бурые бескрайние поля как зеркальное отражение свинцовых туч, стоило лишь посмотреть вниз с крыши. И он смотрел-смотрел-смотрел, крепко сжимая в руке пустой лист бумаги. Ненаписанное прощальное письмо... Ему бы следовало признать — бог обделил его писательским талантом, и рассказать бумаге свою историю он так и не смог. Ему бы стоило научиться сублимировать всё, что он пережил, да ничего сверхнеобычного в его жизни не произошло, а слова, которые он бы написал чернильной ручкой, вызвали бы только смех. Он бы терялся и повторялся в них, и "боль", ощущаемая ноющей из-за пустых комнат по вечерам, хоть он и был практически всегда в центре внимания и окруженный множеством людей, звучала бы часто и неправдоподобно. С болью он справлялся просто — писал о ней у себя на венах, за что и приобретал отвратительную репутацию конченного человека, эволюционируя смеяться над приговором о своей никчёмности во всё горло. Он не уезжал из родного города, пока мать не продала дом и он не начал обучение. Нет, ностальгии по дому не было, так же как и по матери. И любовь он приобретал разную. Случайную, от которой впоследствии хотелось шарахаться. Дождь, зависший в воздухе туманной пеленой, казался ледяными осколками, которые царапали нежную кожу и оставляли на ней свои следы. А может, это были его собственные слёзы? Диагноз "психологическая травма" он поставил себе сам, без помощи врачей. Поставил и рассмеялся, так бредово это звучало. Он долгое время пытался себя сам излечить — от жизни, от любви, от зависимости. Иногда он спрашивал себя, перемежая заготовленные фразы с отчаянием, откуда в нём взялось столько дерьма, ведь не живёт же он где-то в Бангладеше и питается помоями; вроде всё есть, значит, должен быть счастлив... но потом его грудную клетку вновь стягивало тьмой, точно эта тёмная масса обладала реальным весом, и хотелось выть, хотелось рыдать, и поэтому он смеялся во весь голос. Но теперь это стало невыносимо. Наркотики на время спасали, врастая в организм защитной сеткой, колючей и жёсткой. Они приносили покой, и всё виделось после них иначе, понятнее, свободнее. Только это была не его реальность, и слезая с них, он выблёвывал вместе с дрянью и остатки гордости. Он вгляделся в даль. Она была недосягаема, давя на голову, словно жуткая морская бездна, такая же серая и тёмная, и в дождливый осенний день она казалась безграничной. И такой же пустой, какой засела у него в груди. Был у него один-единственный якорь в жизни, да вот только даже тому было не под силу удержать его в этот шторм. А ещё рядом болтались оборванные буйки: бабушка, Зоя. А остальные? Они выстроились неровной шеренгой. Он опустил голову и вонзился ногтями в ладонь. Ещё сначала помогала работа, но недолго; потом на её смену пришла система "вечеринка-дорожка кокса-героин-водка", помогающая не думать о Давиде, об их отношениях, но "не думать о Давиде" превращалось в "не думать совсем ни о чём". Иногда пустота отпускала, когда её разбивал тёплый смех и разделённый на двоих успех, иногда превращалась во тьму, но сейчас пришло время покоя. Если верить тому, что говорили люди, то со временем ему, возможно, стало бы лучше. Может, он даже влюбился бы и переехал в другой живописный город? Он не додумал эту мысль. Зачем? Бессмысленно, если уж быть честным. Романтичный идиот, которому надо было промыть мозги. Только в голове было пусто, и он сжимался от этой пустоты, намного более колючей, чем всё то, что он когда-либо до этого испытал. Франц разжал руку, и ветер подхватил лист бумаги — словно птица на горизонте — и посмотрел на небо, прикрытое куском полиэтилена. Оно молчало, но всё равно захотелось попрощаться. Кап-кап-кап... Прозрачная дождевая капля скользнула по его шее и скатилась за воротник пахнущего порошком свитера. Он поднял лицо вверх, и волосы его намокли, придавая золоту волос тёмный оттенок. Небо запомнилось светло-синими росчерками, облаками, белоснежной птицей в вышине, ставшей мутной точкой, и Давидом. Он напоследок улыбнулся. И шагнул с крыши вниз.