Die Farbe der Hoffnung

Давид прикурил от дрожащего огонька зажигалки и выдохнул. Город выглядел как брошенный на пол детский конструктор, оставленный ребёнком то ли в спешке, то ли за ненужностью, где детали от набора только и ждали своего часа, чтобы их собрали. Просматривающиеся из окна кухни дома, укутанные в серую дымку, стояли тесно и жались друг к другу, так же, как он сам три дня назад прижимал к себе затерявшегося в бреду друга; так же вплотную, как он случайно коснулся рукава пальто Алексея, когда тот помогал ему сгрузить Франца в машину. Алексей... Алексей, стоящий на фоне покрытой грязью машины... Он выглядел безукоризненно. После первых трёх месяцев расставания Давид обнаружил за собой привычку мысленно примерять на себя вещи, которые могли бы понравиться Алексею. Пиджаки, брюки, рубашки, жилетки — знаки юношеского шарма, неистребимого даже к тридцати. Это были модные вещи, которые несомненно красили его, и от этого он злился на себя ещё больше: за то, что цеплялся за все эти мелочи, как последний дурак, наивный идиот. За то, что принял тоску по погибшему сыну за симпатию, и за то, что принял на свой счет. Их связь всегда больше напоминала брак, взятый во временное пользование. Теперь, когда не осталось даже такой скверной зависимости, не стоящей доверия, Давиду было всё равно: как Алексей был одет, как он цепко посмотрел на него (не удивился?) — всего раз, как сощурил при этом глаза. Всё это к Давиду отношения больше не имело. Сказать бы ему это... Только зачем? Или прижаться, обнять и всем телом прокричать, как сильно он его ненавидит. Да поебать... Отхлёбывая виски прямо с горла, он думал о том, что бы сказала Зоя, увидь она его в таком состоянии. Потерянного, пьяного, помятого, точно всё это время он провёл в гнилой гостинице где-то на краю затерявшейся в третьем мире провинции. Нет, голову бы ему не намылила, не в её это было характере. Наверное, закатывая глаза и надувая щеки, начала бы читать мораль о вреде алкоголя. А может, даже не удивилась бы. Она звонила Давиду каждые три дня, несмотря на то, что работа сближала их больше, чем хотелось бы, и жаловалась на головные боли, на соседей снизу и нового бойфренда, и, что главное, — не умела выдерживать дистанцию, даже когда её становилось слишком много. Как сейчас. Она, безалаберная и правильная до скрежета зубов, всегда была непредсказуемой — могла бесстрашно вступиться за посторонних или же спрятаться за чужие спины, когда дело касалось её лично. Фонари бросали свет на асфальт, и от выпитого виски спать хотелось просто нестерпимо. Чёткие линии рябили и расплывались перед глазами. Давид сморгнул мутный взгляд, отражающийся в тёмном стекле окна, такой же душераздирающий, как и все невысказанные им слова после побега заграницу, и только шире распахнул окно. В квартире повеяло свежестью ночи, и она принесла за собой ветер, что теперь оседал городской пылью на лице. Он никогда не подумал бы, что эта внезапная встреча так взбудоражит, растормошит и вытрясет все его вязкие эмоции, давным-давно забитые ржавыми гвоздями под рёбра. Следующий глоток из бутылки обжёг нутро, как змея, засунутая за пазуху. "На здоровье", — презрительно прошептал Давид на немецкий манер, кривясь от горечи на языке. Теперь он немного лучше понимал Франца, который скрывал собственное дерьмо в лицемерной свободе наркотической смеси. Кажется, он смог бы до мелочей вспомнить, что же произошло три дня назад, и отчего не просыхал уже несколько дней. Когда он приехал в наркопритон за Францем, до отказа набитым вонючим сбродом, то ожидал от этой встречи чего угодно — от угроз до ножика под ребро. Но только не ЕГО. Не мужчину, чьи глаза он уже почти подзабыл, явившегося под агрессивные наезды барыг точно патетичное до икоты провидение. Никто не разобрал сказанного с мягким акцентом имени, когда Алексей, возникший в дверях с кривой улыбочкой, представился. И не потому, что оно у него было необычное для немцев; просто то, как он вошёл, уверенно заслоняя собой Давида и Франца, было лучше любых слов. "Русский" говорил чётко, спокойно, объясняя дилерам с какой-то изощрённой жестокой эстетикой, почему им стоит забыть о деньгах. Давид застыл посреди сцены, довольствуясь ролью немого участника, и неверяще смотрел на своё прошлое — невозмутимое, как божественное провидение. За всё это время тот кинул на него всего один взгляд и бровью не повел. И это бесило. Интересно всё же, что привело Алексея в Германию, в этот грёбаный город и мерзкий район? Кажется, он упомянул пару имён, даже сделал один звонок, но Давид, находясь на коленях у лежащего на полу избитого друга, чья кровь чёрным полукругом закрыла часть лица, не выходил из странного состояния замешательства, с трудом улавливая, о чём шла речь. С прозвучавшими именами, которые были известны и трясущимся за свою шкуру барыгам, Алексей казался неуязвим и точен, прямо как чёртова игла с героином, торчащая из вены Франца. Однако долго раздумывать не пришлось, потому что его подхватили под локоть и едва слышно шепнули: "Быстро на выход". Алексей, воспользовавшись случаем, расставил всё по местам — объяснил, куда не стоило лезть и кто стоял за этим рыжим, скелетообразным пацаном, чей немыслимо ржавый цвет волос оттеняла сукровица. Он излучал такую уверенность в победе, что Давид был бы готов поспорить на то, что он заранее надел свои лучшие запонки на десять каратов, золотые часы или хрен знает что ещё он там носил, чтобы лучше смотреться на фоне всей этой грязи. И от этого тянуло блевать. А может, он просто был слишком пьян. Палец сам стряхнул пепел. Отпустило? Давид посмотрел вдаль, скользя взглядом по бетонным строениям, туда, к ажурным чёрным облакам, и ясно увидел, как размеренно и умиротворённо стало их движение; но стоило ему перевести взгляд на едва освещённую кухню, окурки и бутылку виски на столе, как эмоции вновь захлестнули его. Ну да, конечно... "Отпустило", — думал он неоднократно, когда впервые целовался с Францем; так же думал и после редких связей, длившихся не более недели, доказывая самому себе, что он в любой момент может начать отношения. Хотя о какой неделе он говорит. Кому он врёт... В памяти он (торопливо напяливающий свою белую/чёрную/синюю дьявол ещё вспомнит какую рубашку и оставляя её навыпуск с закатанными рукавами) уезжал всегда наутро, ещё до того как просыпался очередной любовник, как правило, вежливый, нормальный парень — точно пытался сбежать до первого знакомства, и прыгал в машину, до отказа надавливая на педаль газа. — С меня хватит, блядь! — В темноте кухни это прозвучало скорее жалко, чем устрашающе. Отвернувшись от окна, он сполз на пол и со всей дури откинулся на холодную стенку, в надежде прояснить голову. Достал из кармана помятых джинсов очередную пачку сигарет и зажигалку. Только вот прояснять было нечего: Франц находился в крайне тяжёлом состоянии в больнице, а фирма перешла к бывшему любовнику, в присутствии которого он готов был лезть на стены: от ненависти, гнева и от оглушительного и ошеломляющего чего-то ещё, что пугало не меньше будущего. Может, надо было просто послать его с этой ты-меня-помнишь-хернёй к ебеней матери? Говорил и заставлял себя в это поверить, а потом с лёгкостью отметал все гипотезы в пользу очевидного. С искренней душевной грустью. Не созрел еще думать, насколько он был заменимым. Он ведь проживал каждый день без Алексея, и довольно успешно, с чем себя и поздравлял. Даже Зоя вдохновенно заявила, что Давид нашёл свою страсть — дело всей своей жизни. Работу. Бизнес. Саморазвитие. Он же пожимал плечами и улыбался не разжимая губ. В квартире ничего, кроме русских книг на полке, не напоминало о Москве — немецких книг у него отродясь не водилось — и это было хорошо. Он брал с собой по минимуму, но в глубине души понимал: и этого было много. Поймав губами фильтр сигареты, он скривил ухмылку и вытянул босую ногу. Наверное, это было для него впервые, когда совесть не мучила его из-за выключенных телефонов и полного безразличия по отношению к близкому человеку, который сейчас, возможно, находился между жизнью и смертью. Но когда новая волна истерии схлынула, Давид понял, что ему нужно ещё пару дней или часов, чтобы прийти в себя и не прибегать больше к алкоголю, вытравливая из себя бархатный голос, который не изменился ни на йоту. Вот же дурь! Раньше его любовь, родившаяся в однушке на окраине Москвы, была совершенна и овеяна вдохновением, которое выдавало в нем наивность интеллигента и неопытность интроверта. Только тогда у его любви, напоминавшей сонет с пышными словами, не было лица, и она являла лишь процесс, приносивший то нежность, то горе, то удовольствие. Ещё в школе у него была репутация поэта, хоть он ни разу не написал ни одного стиха. Он всегда считал себя иным в самой своей сути. И может, поэтому ему понадобилось так много времени, чтобы его любовь приобрела очертания: лёгкие штрихи искривлённых губ, янтарные искры в смеющихся глазах... Галлюцинации пробежали по одному и тому же сценарию: дрожь в предоргазменном взгляде; дрожь от того, какими яркими были зелёные искры в этих глазах... "Мой друг умирает, а я думаю не о том", — подумал Давид, наблюдая, как тлеет сигарета, как легко оседает пепел, и попытался вызвать в себе угрызения совести. Их не было и в машине. Где-то маячила мысль, что глотающего собственную кровь Франца надо довезти в целости и сохранности, но она не была единственной. Он вспомнил, как едва доехал до больницы и сгрузил обмякшее, измождённое тело врачам. Кое-что он вылавливал лишь отрывками: его сочувственно хлопали по плечу и говорили, что парень выкарабкается, а он, сгорбившись и опустив плечи, нарезал круги вокруг палаты, а ещё курил, впервые после трехлетней паузы, и безразлично стряхивал пепел на вылизанный пол больницы, так и не изжив горечи по поводу того, что не отпустило от единственного, о чём просил. Давид затянулся и выпустил дым в потолок, на котором непреодолимой пропастью отражалась игра тени и дистрофично-слабого исходившего от луны света. Слабость до сих пор не отступила. Нахрен. Нет его. Счастья. У него, не иначе, судьба была такая: ненасытная потребность стремиться к тому, что он ненавидел больше всего. Как сказал однажды Игорь: "Нет у тебя стержня. А если нет стержня, то и мечты нет". Однажды признавшись себе (и пережив минуту позора), что жить с тем, у кого этот стержень имеется, и было его кредо, он уже не смог воспринимать своё существование как должное. Ему захотелось доказать сначала Игорю, а потом и Алексею, что он что-то из себя представляет, что стержень не в явном доминировании, а в такте, порядочности и тонком уме. Он упорно спорил сам с собой, что впитал в себя уже достаточно опыта, чтобы больше ни перед кем не утверждаться, но, увидев три дня назад того, чьё присутствие выбросило его на берег, как оборванный штормом буёк, подумал, что не дотянуть ему до той силы, которую излучал Алексей. А ещё — и за эти мысли было особо стыдно — заметил ли Алекс, как изменился сам Давид, и что он уже не выглядел настолько же беззащитным и нежным, как раньше. Заметил ли он новый напускной лоск бывшего любовника. Мысль была изысканной... с отравленной сутью. — Вот зараза! — Пепел попал на кожу, и Давид скривился. Сигареты горчили, и в их вкусе не было ничего от яркой пачки или разрекламированной идеи, где вместо привкуса дешёвой травы можно было бы почувствовать вкус свободы. Он курил, чтобы занять руки, рот, голову. Чтобы не бить кулаками о стену, разбивая костяшки в кровь, не кричать и не думать. Не самая дурацкая из всех известных медитаций, если уж быть честным, он, бывало, успокаивал себя куда более сильными средствами. Однажды стоя на краю крыши и смотря вниз на трехполосную, гудевшую под ногами трассу, он обдумывал, что будет, если прыгнуть — туда, в бензиновое течение разноцветных машин. А сзади него на принесённом с собой пледе сидел Франц и счастливо улыбался в небо. И кажется, в тот день он признался Давиду в любви, и это закалило стержень Давида ответственностью на ещё одну сотую миллиметра. Тишину нарушил травмирующий спокойствие скрежет, врезающий монотонный шорох в перепонки — кто-то открывал замок входной двери. Давид хмыкнул, растянул губы в улыбке, будто на него вот-вот накатит приступ веселья, и прикрыл глаза. В определённом смысле, ему, может, и было забавно. Так лихо стирал чужие границы личной сферы лишь один человек: Зоя. Она вошла в квартиру практически бесшумно, а он волей-неволей чуть приоткрыл глаза, а через секунду попросил: — Не включай свет. Она остановилась на пороге кухни, и рука её замерла на выключателе, следуя указаниям. Скулы, наполовину скрытые поднятым воротником пальто, рисовались незавершёнными, изящными, а её глаза казались чересчур тёмными. Зоя смотрела на него заботливо, и забота о ближнем очень шла ей, только вот Давид не сомневался, что выражается она отчасти из-за собственной неустроенности. — У тебя холодно, как в морозилке, — тихо заметила девушка. В темноте, где света с улицы хватало лишь на скудные отсветы, её лицо приняло детскую мягкую форму. Даже сейчас она, встревоженная, дёрганная, вполне соответствовала тому, чем была для Давида: домашней, своей. Неуклюжая в общении — и это замечалось с первого взгляда — Зоя казалась ему невероятно честной и излучающей простую человеческую теплоту. Окидывая подругу взглядом, Давид зачем-то вспомнил их первую встречу, как развевались на ветру её волосы, какой хрупкой она казалась, как непосредственно просто предложила ему навсегда покинуть родину, рисуя радужные мечты. Странно, но он почти скучал по тому времени. — Окна нараспашку, — пояснил Давид, почти перестав злиться на неё. Ему хотелось покоя, и друзья в его планы не входили. Но откуда ей было это знать. — Тогда закрой, если не хочешь... Давид прервал, не стал слушать. — Зачем? Ночь сегодня безветренная — значит, погода будет хорошая. Веришь в приметы? — В юности верила. Почему спрашиваешь? — Я вот никогда не верил. Чёрные кошки или разбитое зеркало в доме — всё это фигня, форма борьбы с собственными тошнотворными страхами, когда мозгов хватает только чтобы спихнуть вину на других. Но меня как будто кто-то сглазил, перевернул планы вверх тормашками, скрутил подгнившие внутренности и потом ещё засунул в центрифугу, издевательски приговаривая: "А теперь, нах, так и живи!". И этот кто-то страдает особо извращённой формой садизма. Как тут не поверить в высшие силы? А всё из-за него. Из-за него. — О чём ты? — О том, что надо что-то менять: может, надо попробовать завести собаку и начать ходить в церковь, как думаешь, а, Зоя? Зоя поморщилась и сунула руку в карман, так и не щёлкнул выключателем, а потом прошла в кухню. — Ты пьян. И меня это пугает. — Шаги её были шаркающими и неторопливыми, однако, вне всякого сомнения, Зоя была как на иголках: от того, как яростно она сжалась, Давид на секунду протрезвел: иначе бы она не пришла посреди ночи. А значит, так сильно за него волновалась. Переживала. Как странно, а ведь она когда-то была его женой — пусть и формально, — но лучшей и не пожелаешь. Почему же он не мог дать и толики тепла, которого она заслужила? Он не хотел оправдываться, извиняться — хватит с него! — но всё же... и поэтому лишь сказал: — У меня просто было время подумать. — Я вижу. Здесь именно так и пахнет, будто ты очень долго думал, — отбила она, намекая на пустые бутылки виски в углу кухни. — Тебя не было три дня. Давид всё так же сидел на полу, упираясь в холодную плитку босыми ступнями. Последние непрактично растянутые три года его жизни были близки к идеалу: он вставал без особых проблем, шел на пробежку, принимал душ, пил кофе из долбаного немецкого фарфора, одевался в выложенную с вечера одежду и ехал в офис. Под вечер он возвращался домой всегда один. Практически всегда. У него не было проблем с доверием: у него вообще не было никаких проблем, до того как появился Он. Давид выдохнул дым и промолчал. Если ему и хотелось бы чего-то — так это оказаться на другом конце света: сжечь паспорт, забыть своё имя и стоять посреди пустыни, плавясь на солнце. Свобода от любви была для него великой ценностью. И чтобы не слушать своё второе "я", он ответил: — Я был дома. — И поэтому не брал трубку? — Не мог, — и пожал плечами. Девушка перехватила его задумчивый взгляд и грустно улыбнулась. — Хочешь сказать: не хотел. Он почти сказал: "Нет, не мог. Потому что боялся, что ты меня опять пожалеешь". Забавная фобия. И порадовался, что не сморозил такую фигню про свои чувства и прочее. Ведь тогда пришлось бы объясняться. С его отношением к любви бояться стоило прежде всего случайным партнёрам — не ему, а лучше — бежать сразу. Что они и делали. Ему было не привыкать. Он думал, что причина в нём, всегда в нём. А оказалось намного хуже — он вообще был ни при чём, когда Алексей бросил его. Просто никто из них не говорил о чувствах. Никто вообще ни о чём не говорил. "А что почувствуешь ты, когда осознаешь, что тот, кого ты любил, больше не одинок?" — спрашивал внутренний голос, странно похожий на голос Франца, который можно было узнать по издёвкам и неуместным репликам. Зоя, в своем строгом пальто с синими огромными пуговицами, замерла на фоне коричневых обоев с нарисованными мультяшными чайниками, которые даже кипящими казались более расслабленными, чем она. Дурацкий постановочный кадр. — Франца перевели из реанимации в обычную палату, — добавила она, прерывая затянувшуюся тишину. — Сказали, что он везунчик и, скорее всего, придёт в себя уже через неделю-другую. Давид кивнул. Хорошая новость. — Я в этом даже не сомневаюсь, — и затянулся по новой, вглядываясь в зайчиков от уличных фонарей. Свет от них протянулся до окон, скользнул по полированному дереву до стоявшей на столе чашки из дорогого немецкого фарфора, казавшейся неудобной и слишком пафосной для скромно обставленной съёмной квартиры, и замер. Ему бы спросить себя, зачем он продолжал покупать плебейские побрякушки, придающие всё что угодно, кроме жилки элегантности бытовому удобству, от которых раньше его воротило, но на этот вопрос он вряд ли бы смог дать ответ. Почему продолжает налаживать гипотетический уют, оставаясь абсолютно одиноким, и выстраивает идеальный образ счастливого человека, кем более всего опасался прослыть. Мир через алкогольный туман выглядел чуть-чуть иначе. Мысли перестали расплываться, эмоции же смешались. Он никогда не думал о Зое, Франце, Кале, Алексее как о равных; они были кем угодно — ребенком, наставником, обузой, помощником, но не больше, как будто ему не довелось узнать, как это бывает. — А знаешь, Давид, это ведь он тебе должен быть благодарен за то, что ты вытянул его из той канавы, куда он успел вляпаться. Зоя замолчала, и он лишь громко хмыкнул. — Я напомню Францу, чтобы он написал мне благодарственное письмо. Возможно, тогда мне больше не захочется разбить ему морду. — Давид... Давид пожал плечами и сильно затянулся, затылком прижимаясь к стене. — Не волнуйся, всё будет хорошо, особенно для того, кто под завязку был накачан амфетамином, героином и другим дерьмом, — и сказал это так, будто его вылизанная до блеска жизнь по законам последних трёх блядских дней полетела к чертям. — Это не его вина. Он болен, и поэтому мы обязаны его понять. — Откуда же ты такая понимающая взялась, а? От недовольства её бросило в краску. — Давид, ты издеваешься? Да что с тобой, чёрт возьми, происходит? Что с вами со всеми, идиотами, случилось? Всемирное бешенство? — она прошептала это так, что впору было бы опасаться за здравие её рассудка, но волна безразличия погасила тревогу за подругу. — Ты, судя по одному твоему виду, уже несколько дней не просыхаешь. Франц снова подсел на эту дрянь, его еле откачали. Паскаль обходит все темы, связанные с тобой, молчит, весь какой-то потерянный. И вы все грубите, хамите! А новый шеф... Давид повернул голову в её сторону. — Что с ним? — Этот теперь общается с нами только через своего зама. Пришёл один раз, посмотрел на подчинённых, как на тараканов, раскритиковал нашу работу, а потом раздал указания и пропал. В среду первое совещание, где он должен присутствовать. Так же как и ты. — Среда уже завтра. — Сегодня, Давид. Сегодня, сегодня... Он опустил голову, прислоняясь лбом к колену. Шрам на плече. Жёсткие волосы. Кофе и бергамот. Тени, окрашиваясь в тёмный, путались в выгоревших на кончиках прядях. Затошнило. Хотелось кофе, солнца, моря, льда. Хотелось дрыхнуть до вечера, а лучше вообще не просыпаться. Держать лицо, от начала и до конца, стало для него ритуалом. Улыбаться, отвечать спокойно и дружелюбно. И сейчас он точно выпал из графика уже на второй минуте разговора. Давид пожал плечами и притушил сигарету. — В сущности, это не важно, моя ценность для фирмы невелика. Я не пойду. — Он встал с трудом — его всё ещё покачивало — и отвернулся от подруги к окну, подставляясь прохладному ветру. Мутные уличные фонари около дороги косо освещали мокрые тротуары, выталкивая тени на проезжую часть своими кривыми дымчатыми языками. Ни с того ни с сего ему захотелось рассмеяться, что он и сделал. Прозвучало горько и тихо, так, что нужно было напрячь слух. — Спрашиваешь, что со мной происходит? Да если бы, блядь, я знал, — сказал это не задумываясь, точно в нескончаемом круговороте задавленных мыслей. Взгляд остановился на дороге перед домом: она пустовала, и за всё время по ней проехало не больше тройки машин. Зоя села на уголок стула, повернувшись к нему боком, чтобы было удобнее смотреть на его лицо, скрытое светлыми прядями, выбившимися из стянутых в хвост волос. — Давид, ты это из-за Франца такой? Из-за того, что он сорвался, несмотря на то, что обещал? Чёрт бы побрал Зою и её нездоровую страсть к обиженным. Но он честно признался: — Нет. — Значит... — она дождалась, пока мужчина повернётся. — Я знаю Алексея. — Он сощурил глаза. Тёмные ресницы затенили въедливый взгляд. — Ещё с Москвы. — Алексея? — не сразу поняла она. — А-а-а... и это плохо? — Зоя, — он улыбнулся почти шальной и кривой улыбкой, так не идущей ему. И, поспешно отвернув лицо, выделил: — Я его очень... нет, слишком хорошо знаю. — Ты говоришь ребусами. Это значит... — Что я его никогда и не забывал. — Его взгляд выражал неподдельную искренность. Она положила руку себе на грудь, скрывая биение сердца. Едва не побелела вся. Кажется, она начинала понимать, какую язву вскрыла. Смятые джинсы, запах алкоголя по всей квартире, ирония во взгляде и на губах, не замирающая ни на секунду, от самого первого вздоха — так не вспоминают старых знакомых. — Это тот, из-за кого ты... — Она кивнула на широкие браслеты на запястьях, которые он никогда не снимал. — Да, — просто ответил Давид. Во рту горчило от злости, и он облизнул сухие губы. — Несчастная первая любовь — полезный опыт. — И это будет для нас проблемой? — О чём ты? — Ты ещё любишь его? Мотнул головой, вытряхивая из пьяных мозгов вялую, искусственно замедленную горячность. Что изменила их встреча после стольких лет? Ничего. Только осознание: сейчас от него уже так остро не пахнет мускусом и крепким кофе. Размазывая дотлевший окурок по пепельнице, он громко втянул порцию вечернего холодного воздуха. — Нет. — А потом вскинул взгляд и добавил громче, типа, читай между строк: "Он. Мне. Безразличен". — Нет. И ещё раз — нет. Верь мне или нет, но я скорблю по прошлому. Или по ушедшей любви. Не по нему. Но проблемой это не будет. — И только подрагивающие пальцы разбивали картину, в которой не было место чувствам. — Я ничего не почувствовал, когда увидел Алексея, но для чистоты эксперимента было полезно прожить это мгновение ещё раз. Он ведь даже не изменился, хотя время его не пощадило... — Давид частил, говорил слишком пафосно, не своим языком. — Знаешь, это перегорело. Прошло. Это просто неприятно, точно снова окунули в грязь. Да и пошёл он нахрен. Зоя опустила глаза и сжала ладони в кулаки. — Так ты сегодня придешь? Ты нам нужен, мы сами не справимся. — Боюсь тогда, что не сдержусь и испорчу ему его холерный фейс. — Тебе есть за что обижаться на него. — Не обижаться, а злиться, Зоя. И это существенная разница. Он думал, что появится как грёбаный миссия и всех спасёт. — И щёлкнул выключателем, отчего на кухне, ровно и мощно, как фонари за окном, вспыхнул свет. Зоя проморгалась, точно едва проснувшись. — Бизнесмен, блядь, с совестью и причудами неудавшегося супермена и закрашенной сединой в волосах! Ты бы слышала, какую речь он толкнул: будто защищал обездоленных всего мира, когда припёрся на своей новой крутой тачке в район наркош и таких же ущербных, как он сам. Хули он здесь потерял? Святоша, от которого блевать хочется. Давид опёрся о стол руками — после инцидента с Францем он больше походил на тень: говорил много, не думая, и резко себя останавливал, меняя темы. Внезапно Зое пришла мысль о его медленном угасании, что испугало не менее, чем известие о побоях Франца. — Давид, ты ведь больше не наделаешь глупостей? — её голос задрожал, а взгляд соскользнул к запястьям. Лишь встретив Давида, она поняла, какой это тяжёлый крест — напоминать себе, что ты никому не нужен. Она влилась в его дёрганные движения, в дрожь его голоса, многословные разглагольствования, точно снова рассматривала незнакомца: первый раз при их встрече на курсах немецкого языка он показался ей симпатичным парнем, не более; а после, во второй раз, когда он снял маску и рванул к суррогатной жизни, с трудом удерживая себя на грани и потирая свежеперевязанные бинты, она увидела в нём мальчишку. Глупого, оставленного мальчишку. Который хотел стать мужчиной. Но, кажется, Давид её не слышал. — Словом, знаешь, почему я злюсь? Потому что меня опять натянули. Только на этот раз он тронул то, что хрена с два я ему отдам! Это моя фирма, моё детище, и это я пахал как вол, чтобы найти первых клиентов, сделать нам имя, чтобы... — Его разум набирал силу, как растение, которое тянуло из солнца свет, и это заставило его внезапно замолчать. А он сам? Он лучше? Что может быть уродливее и бесполезнее, чем человек, который вместо того чтобы отплатить благодарностью за спасение друга, поносит спасителя на чём свет стоит. — Так что ребятам сказать? — спросила Зоя и почувствовала, что её вопрос причинил ему настоящее неудобство. Давид смотрел куда-то мимо нее. — На сколько назначена встреча? — было его вопросом. — На двенадцать. Стройная стрелка ползала по кругу слишком медленно, натужно, как притянутая к цифрам за трос. Он посмотрел на настенные часы, словно смотрел на себя в пустынное пространство зеркала, и пообещал: — Я приду. Прикрыл глаза, растворяя туманы прошлого. Надо было взять себя в руки, почувствовать силу жизни, необозримую глазу энергию, как пульсируют вены на запястьях. Стало муторно-стыдно за свою истерику перед девушкой, ценителем честности и преданности, которая была в разы слабее его. А если простить Алексея? Бог с ним... Он уже успел пройти все пять стадий, от стадии удивления, отрицания до принятия. Открыть глаза и сделать вдох и выдох. Свободно, уверенно, как ночь сменяет день, обнажающий истину и скрывающий тайну. Стереть прошлое ластиком и начать заново? Алексей был всем — светом, горем и в мерцании вечным счастьем. Однако смысл ведь в том, что только — был… Нет, он ничего не забыл. Просто он понял. Понял, кем больше не хотел быть.

***

Из окна его машины, припаркованной недалеко от главной площади, можно было наблюдать за людьми, мельтешащими вдоль небоскрёбов. Давид сидел в мрачном одиночестве, прижав пальцы к вискам, и, прежде чем войти в здание офиса, предавался раздумьям, пользуясь тем, что пока его никто не тревожил. Он не струсил, он лишь обдумывал, как себя вести. Минуты уходили за минутами. Небо укрыло выстуженный ветром город тёмным пледом, а в воздухе пахло дождем. Посмотрев на себя через зеркало заднего вида, он встретился с мутным взглядом карих глаз — и дело было не в выветрившемся из крови алкоголе. Просто через минуту-другую ему придется встретиться с человеком, к которому он испытывал непонятную гамму эмоций, и осознать, насколько он слабый. Первые шаги дались ему тяжело, будто он вышел не из трёхдневного, а годового запоя: под ногами был серый асфальт, а над головой повисли грузные свинцовые тучи. Таким, бесспорно, было и его настроение. Алексея он встретил в холле, и тот все ещё выглядел как образец спокойствия и безмятежности. Не знай Давид его так хорошо, то он вряд ли смог бы сказать, что это была лишь маска, которую Алексей надевал, чтобы ненароком не выдать свои эмоции. Не выложить карты на стол. Давид почувствовал, что оказался в весьма странном положении, правда, уже далёком от состояния мрачной апатии, захватившей его пару дней назад. Стоило поприветствовать своего нового "коллегу", на худой конец — кивнуть, но он лихорадочно перебирал слова, думая, с чего же начать. Алексей первым сделал шаг навстречу. Он подошёл вплотную, и Давид, застыв в ожидании, рассмотрел даже волоски с шерсти животного, неопрятно прилипшие на пиджак. Несколько секунд Давид просто ощущал его — душой, всем сердцем, не в силах отвести взгляда от знакомых черт. Тусклая боль защемила сердце. Внезапно появилась мысль, есть ли у Алексея собака, и если да, то бегает ли он с ней по холодным немецким утрам. Надо было гнать ностальгию, и мысли эти были точно подсованные уже чужим человеком. Впечатление было такое, словно в холле стоял арктический холод. Алексей выглядел едва постаревшим, только вокруг глаз прибавилось морщин, однако стильная укладка говорила о количестве денег и времени, не оставляя сомнений, что дела у него идут лучше, чем у них. Хотя теперь — да блядь! — это были уже их общие дела. Захотелось так же: не думать о том, будет ли завтра чем заплатить за съёмную квартиру, зарплату, отпуск. — Трудная ночка? — отрывистая фраза прозвучала лучше приветствия. Давид, вибрирующей от напряжения, повернулся к нему. Ухоженный и в идеально сидящем костюме. Наверное, тяжело было бы выглядеть ещё роскошней. Помоги ему Бог не потерять лицо. Руки потели, а сердце билось в бешеном ритме. Но не ответил и прошёл напрямую к лифту. — Давид, мы так и не поговорили. Давид помолчал, потом усмехнулся и медленно проговорил: — Когда? — Он увидел Алексея точно впервые: в блеске своей мужественной красоты он казался таким родным, таким знакомым, и всё же никак не ожидал, что в его присутствии он почувствует себя натянутой струной. И от того, какую состоявшуюся уверенность и яркость тот излучал, Давид злился ещё больше. — Три дня или три года назад? Алексей подошёл к нему, будто был не в силах стоять дальше вытянутой руки. — Ты злишься. — Я не злюсь, я скорее расстроен — не больше и не меньше, — что мне придётся видеться с тобой чаще, чем мне хотелось бы. — Если бы ты дал возможность всё тебе объяснить... — Алексей говорил взволнованно, но ровно настолько, что он с трудом читал другие его эмоции. Страх? Неуверенность. Нет, конечно же, нет. Давид остановил его коротким жестом: — Мы не родственники, не любовники, ты мне ничего не должен, даже объяснения. Ты сделал свой выбор. Кстати, как поживает супруга, здорова ли? — Мы разошлись. — Сочувствую. — Ты думал обо мне? — спросил внезапно Алексей и положил руки на перила по обе стороны от него, не давая уйти. Он стоял на ступень ниже, и всё же казался одного роста с Давидом. — Это не место и не время для такого разговора. — Ты думал обо мне? — повторил Алексей, и в его голосе прорезался металл. Давид не дёрнулся, не отошёл, и его расслабленная поза не изменилась. — Только когда приходилось доказывать себе, что я чего-то да стою, — и склонил голову набок, точно любуясь. Безгранично обаятельный, надёжный как гранит, настолько же свой, как и чужой — а ведь раньше Давид ревновал его ко всем возможным знакомым, с которыми Алексей сближался за рекордно короткое время. Ему же всегда тяжело давались новые контакты. — Я благодарен тебе за то, что ты был моим проводником во взрослую жизнь и объяснил мне, что значит нести ответственность за себя и за других. Я вырос. Так что спасибо тебе. — Не похоже. Ведёшь себя как ребёнок. — А ты, как я понимаю, взял на себя роль отца? — По крайней мере, тебе сейчас рассчитывать, кроме меня, не на кого. — Я до сих пор нахожусь под впечатлением от твоих переговоров с этими барыгами. За это — спасибо. Но не более, — Давид старался говорить спокойно. — А насчёт того, кто из нас застрял в максимализме юношеской фазы: это не я пролетел две тысячи километров, чтобы встретиться с бывшим и показать своё эго. Или может, скажешь, что абсолютно случайно наткнулся на мою компанию? — Нет, не скажу, — согласился Алексей. — Тогда давай по-честному, без твоих игр: чего ты от меня хочешь? Он помолчал, покусывая губы, потом снова посмотрел на Давида. И вдруг прищурился, улыбнулся, подавшись вперёд, и, глядя на Давида в упор, сказал: — Тебя, — и смотрел так, точно любовался. Точно не боялся заглядывать в глубину своей души. Давид сжал кулаки. Слова, только циничные слова. "Думаешь, я снова поведусь на это?" — мысли метались из стороны в сторону, словно искры горящего костра. Он едва удержался, чтобы не двинуть ему по лицу. Холёному, ухоженному лицу, забыв, что когда-то взирал на него, как на ожившее божество. — Тогда сочувствую вдвойне, — едко заметил он, беря себя в руки и опасаясь, что не удержит бушевавший там ураган. — Меня давно отпустило. — А меня — нет. — Всё ясно. Видно, до тебя ещё не дошло, что всё кончено. — Ничего не кончено, Давид, за всё щедро заплачено, включая твоего друга и твою фирму. Он пододвинул Алексея плечом и прошёл к лестнице, игнорируя лифт и делая вид, что совершенно равнодушен к разыгравшемуся спектаклю. Захотелось послать нахер, к чертям, в одно место, но разве не этого Алексей добивался — вывести его из себя и заставить руководствоваться эмоциями, выжигая словами не хуже калёного железа? И тогда, обернувшись, излишне вежливо и с голливудской улыбкой на губах, хоть внутри и сидела закрученная в спираль пружина, Давид предложил: — Пойдёмте, Алексей, ваша команда уже заждалась вас и с нетерпением хочет познакомиться с будущим руководителем компании. — И тем же легкомысленным тоном добавил: — И добро пожаловать в семью!