***
Он мог бы послать Родда куда подальше замысловатым трёхэтажным выражением. Но Жан-Батист давно не ругается. После того, как знакомая Вито Корнелиуса, набожная старушка, вызвала такси до космодрома и выбесила и без того находившегося на плохом счету у Фингера таксиста Зорга нелепым рассуждением, что второе имя Христа тоже было Эммануил, и тот обматерил её, Жана-Батиста оштрафовали. Он не смог заплатить аренду за квартиру. Тесную, маленькую, попросту для бомжей. Величие осталось в прошлом. Остались в прошлом любимые просторные стокомнатные апартаменты, куча живой и роботизированной прислуги, которая прибегала к нему на каждый чих. Тот случай с вишенкой не в счёт. Как бы ни ухмылялся Вито. Да, отчасти Зорг был благодарен ему, что вообще хоть как-то помог устроиться. Но терпеть подколки от Далласа — даже сейчас, когда рядом этот придурок Родд транслирует на всю страну их диалоги, — было невыносимо. Да, Зоргу хотелось простора для себя — простора для взгляда — простора для мысли. Да, ему хотелось знать, что на его чих прибегут, приедут, приползут. Потому что когда он лежал один полуживой в дебрях Флостона, он первые несколько часов орал, срывая голос, а ответом ему была тишина. Что ни сделай — не будет отклика. Был Жан-Батист Зорг — нет его — всё равно. Ничего не изменится. И когда доктора реанимировали его, он хотел сдохнуть от боли, но потом вспоминал пустошь и понимал, что тело его окажется сильнее разума и выкарабкается, как бы ему ни хотелось закрыть глаза навсегда. Только на этом дело не кончилось. Пустошь осталась и в толпе людей, которым плевать на тебя, если ты нищий. Плевать, что ты хочешь, кричишь ты от боли или молчишь, — ответ один и тот же, один и тот же. Хотя бы можно было материться на Корбена. Тот позволял не оставаться в долгу. Иногда ненависть к этому герою, всеобщему любимцу была единственным чувством, обитавшим в опустошённом сердце Зорга. Он, наверное, потому и попросил именно его помощи, когда остался без крыши над головой. После того потока замечаний «таксисты должны быть вежливы, должны следить за своей речью, бла-бла-бла» он нашёл укромный уголок и там, пиная стену, принялся выговариваться всеми грязными ругательствами, какие знал. А когда ругательства кончились, просто задрал голову и как-то по-звериному взвыл. После этого и осталась такая громкая тишина в сердце, что жить не хотелось. И поначалу Жан-Батист подыхал и в квартире Корбена. Потому что на троих она была тесной. Потому что вся автоматика была старая. Потому что жизнь была просто отвратительная. А потом Лилу пригласила его сыграть в какую-то допотопную игру. Кажется, шахматы. Она слушала, как Жан-Батист матерился, как вспоминал всех сегодняшних клиентов, сплошь дебилов и сволочей, просто слушала и делала свой ход. Вообще-то идеальные люди — это ненормально. Но в этом хаосе Лилу была необходима. Она была не только идеальной женой Далласа, но идеальным другом и собеседником. Она умела вести себя так, чтобы не дать ни малейшего повода для ревности мужу или подозрений для остальных. Подозрений беспочвенных, потому что такие, как она, были не во вкусе Жана-Батиста. Он не хотел её даже в те минуты, когда звукоизоляции не хватало, чтобы заглушить их с Корбеном стоны. Но он, пожалуй, хотел быть её другом. Ей почему-то было интересно слушать, сколько сегодня людей выбесило Зорга. Как именно выбесило. И не только людей, а событий, масштабных и мелочей. Иногда она задавала вопросы, и Жан-Батист вспоминал, что в юности точно так же реагировал на события или не точно так же. Как-то получалось всегда, что проблемы уводили в прошлое. Но Лилу понимала, что Жана-Батиста выбесит и разговор в стиле психотерапевта «почему у вашего воображаемого зверя все возможные приспособления для обороны и имя, которое под наркотой не выдумаешь?» Зорга бесили психотерапевты и попытки влезть в его прошлое. Лилу отступалась, и Жан-Батист был ей благодарен. Рядом с ней мир откликался на его желания, его просьбы, его крики. Он существовал и чувствовал это. Он не мог не быть ей благодарен. И как-то незаметно, видя, что она никогда не сквернословит, Жан-Батист перестал употреблять ругательства, даже когда был вне себя от ярости и бессильного гнева. А Корбен внезапно поблагодарил его за то, что научил Лилу ругаться. До того, как она выучила трёхэтажный мат, неблагонадёжно настроенные личности сразу получали от неё в глаз и в пах. Теперь обходилось без рукоприкладства. Зорг ломал голову, чего это вдруг Даллас благодарит его за то, что дурно влияет на идеальную женщину. Чего он вообще благодарит его? Они, не забудем, враги. Были. А теперь непонятно что получалось. Работали вместе, жили под одной крышей, даже выпивали вдвоём. Спьяну Корбен завёл разговор о детях, и Жан-Батист принялся стебать его, какой мутант получится, если у отца сорок шесть хромосом, а у матери двести тысяч. Но к утру обнаружил себя не только почти трезвым и не стебущим Далласа, но и писавшим какую-то программу, моделировавшую внешность существа по хромосомам. Какие-то знания из биологии и программирования всплыли посреди пустоши. Хотелось решить эту задачу из научного интереса. Ему вообще чего-то хотелось, кроме возвращения в родные пенаты. Это было очень странно, но и… лучше, чем ничего.***
— Итак, Зорг теперь таксист? Много ли ему платят за рейс? — верещал Руби Родд. Корбен посоветовал спросить его самого. Жан-Батист не ответил и всем видом показал, что не намерен участвовать в этом шоу. Он методично продевал иглу сквозь трикотаж, глядя, как края дырки медленно сходятся, и внезапно подумал, что в этом носке, спасавшем его от общества Родда, останется след его воли. Не воли Лилу, которая зашьёт, если правильно попросить. Не программы штопальщика. Его собственной воли. Он желает чего-то — мир откликается на его желание. Вокруг него не пустошь. А внутри — …