Разбитые витражи

      Город Стекла сиял в лучах полуденного солнца, обманчиво хрупкий, невесомый — и вечный; просвеченный золотом, будто отмеченный ангельским благословением. Он раскинулся россыпью изящных статуэток у подножия холма, на котором стоял Гард. Макс устроился на широком каменном подоконнике в конце коридора. Вероятнее всего, этим он нарушал одно из бесконечных правил, соблюдать которые подписался сам. Но скамеек в коридорах Гарда никто не предусмотрел. Зато здесь, в полузаброшенном крыле, почти никто не ходил и можно было избежать назойливого внимания, которое за прошедший месяц Максу уже опротивело. Он догадывался, что его вступление в Конклав вызовет некоторое оживление, конечно, но оказался не готов к его масштабам.       Но, пожалуй, в этом что-то было. В Идрисе, в эти дни уже тронутом осенними красками. В Аликанте с его мощеными улочками, фонтанами, будто с картинки сошедшими домами. В стеклянных башнях, от золотого свечения которых в груди у Макса скреблось неясное до конца чувство: может быть, тоска, может быть, благодарность.       Это был и его мир теперь. И его город. И в стеклянной хрупкости сигнальных башен Аликанте виделся скрытый смысл: ангельская сила, защищающая мир, — и смертная слабость тех, кто ею наделен.       И все-таки, несмотря на подспудную горечь, вид на башни Аликанте вселял в Макса уверенность, что все идет так, как нужно. Что он поступил правильно, что на данный момент сделал все, от него зависящее, — и победил.       Сначала Макс услышал шаги — негромкий, но отчетливый стук каблуков. Обернулся: к нему по коридору шла невысокая женщина. Джинсы, белый свитшот и голубое пальто — нефилимы так в Гарде не одеваются. Женщина приблизилась еще шагов на пять, и Макс ее, наконец, узнал. Тесса Грей нечасто бывала в Нью-Йоркском Институте, да и общалась она, в основном, с Патриком и его родителями, но зато иногда заходила повидаться с Магнусом.       Очередная пара шагов разнеслась по коридору громким стуком, Тесса поморщилась и опустила руку ладонью вниз. Резко сжала пальцы в кулак и следующие несколько шагов прошла абсолютно беззвучно.       — Если бы я только знала, что эти каблуки такие шумные, взяла бы другие туфли, — призналась она. Макс подвинулся, и она облокотилась на подоконник рядом с ним, взглянула на город внизу.       — Зато они отлично смотрятся с этим пальто.       Тесса улыбнулась, заправила за ухо выбившуюся каштановую прядь.       — Ты в порядке? Знаешь, ты только что сделал кое-что невероятное, но не похоже, что ты радуешься победе.       Макс повернулся к ней с удивлением.       — Я думал, маги Спирального Лабиринта не назовут решение Конклава чьей-либо, кроме нефилимов, победой.       — Наверняка.       — Но ты же тоже в Спиральном Лабиринте.       — Была, — пожала Тесса плечами. — До недавнего времени. Знаешь, Линд слишком давит. Добра он этим не добьется. Маги всегда были свободными одиночками — а он, похоже, пытается сделать из нас подобие Конклава.       — Многие его поддерживают.       — А тем, кто нет, он указывает на дверь, — резковато отозвалась она. — Твое вступление в ряды сумеречных охотников повлияло не только на нефилимов, но, пожалуй, и на весь сумеречный мир. По-моему, такое оживление в последний раз было после того, как Клэри создала руну союза. Это многое изменило.       — Я не собирался менять многое... — начал Макс, но осекся, когда Тесса с иронией выгнула бровь. — Ладно, я предполагал, что это окажется сложнее. Но такого все равно не ждал. Я всего лишь выбрал для себя то, что всегда считал правильным.       — Ты создал прецедент, когда Конклав принял в свои ряды мага на тех же правах, что и нефилима. Это ново, и это многое изменит.       Макс снова посмотрел вниз, на Аликанте. Потом ковырнул пальцем щель между каменными плитами подоконника.       — Ты ведь не из-за этого ушла из Спирального Лабиринта? — с неловкостью спросил он.       Тесса ответила не сразу. В задумчивости провела ладонью по шее, тронула нефритовую подвеску, которую носила всегда.       — Я очень хорошо понимаю, что ты чувствуешь, Макс. Может, это прозвучит немного самонадеянно, но мне кажется даже, что я понимаю это лучше, чем кто-либо. Ты ведь наверняка слышал мою историю от родителей... — Тесса смотрела прямо перед собой, но Максу подумалось, что едва ли она сейчас видит площадь с фонтаном внизу, дома и сигнальные башни. — Моя мать была нефилимом, я сама наполовину нефилим. Я была замужем за нефилимом, и сейчас — тоже, но всю мою жизнь, для всех, кроме моей семьи, я была и остаюсь колдуньей Тессой. Только магом. Это было тяжело для меня — узнать, кто я, а потом осознать, что это никогда ни для кого не будет иметь значения. Но еще тяжелее из-за этого пришлось моим Джеймсу и Люси...       Тесса бросила на Макса быстрый взгляд, словно хотела удостовериться, что он слушает.       — Я помню, как страшно нам было отправлять Джеймса в Академию — и как он вернулся год спустя потому, что его оттуда выжили. Помню, как боялась, что их с Люси не признает Конклав — из-за того, что в них демоническая кровь, моя кровь. Им через столькое пришлось пройти только из-за того, кем они являлись. И их детям. Внукам... Стивен, дед твоего Патрика, и его родители знать меня не хотели, считая позорным пятном на семейном древе. Может, это и стало причиной того надлома в нем, которым после воспользовался Валентин, когда привлек его на свою сторону. То, что ты сделал, Макс, очень важно для меня. Потому что я думаю, что если бы мои дети жили сейчас, в новом мире, им не пришлось бы страдать из-за того, что они отличаются. И этот новый мир создают такие люди, как твои родители, как ты.       — Я не думал ни о каком новом мире, — честно признался Макс. — Если бы задумался так глубоко — духу не хватило бы, наверное.       Тесса посмотрела на него с улыбкой.       — Это и правильно.       Макс вскинул брови.       Тесса села рядом с ним на подоконник, выглянула в окно, прежде чем пояснить:       — Ты просто делаешь то, что считаешь правильным. И не призываешь никого идти за тобой. Не собираешь единомышленников, не интригуешь, не подговариваешь никого и не пытаешься сыграть на том, что сделал.       — Как, например, Валентин, прикрываясь защитой людей?       — Или как Линд, прикрываясь защитой магов, — кивнула она.       Макс задумался, чувствуя себя еще более смущенным, чем в начале разговора.       — Я не знаю, правильно ли это, — наконец, сказал он. — Что я не думаю о других и не строю глобальных планов.       — Если какой-то другой маг, вампир или оборотень захочет вступить в ряды Конклава, ты проголосуешь за него?       — Я постараюсь узнать его и проголосую так, как буду считать нужным, — пожал плечами Макс.       Теперь прищурилась Тесса.       — Например, Томас Рейвенчейз, — пояснил Макс. — Я знаю, что он терпеть не может всех жителей нижнего мира, но он спас нам с Нуадом жизнь. И я уверен, что будь на нашем месте кто-то другой, он так же тащил бы их на себе, потому что поклялся защищать других. Правда, в жизни он полный осел, — тут же не удержался и испортил хвалебную характеристику Макс, — но при этом он настоящий сумеречный охотник.       — И тем не менее, он собирался выступать против тебя, кажется? — напомнила Тесса. — Пока тот ловкий фейри не спутал ему все планы.       Макс кивнул.       — Я и говорю, — хмыкнул он, — в жизни Томас полный осел.       — Да, но не слишком обольщайся поддержкой фейри. Никогда нельзя знать, что у них на уме...       Макс спорить не стал, но нахмурился. Он знал все это, сталкивался сам — и обжигался уже сам, когда Нуад и Дэнни поймали Патрика на клятве и вынудили их помогать. Верно, с фейри нельзя расслабляться. Но при этом общий тон, которым их упоминали, не переставал его раздражать. Фейри будто по умолчанию все упрекали за то, что они смеют думать и поступать иначе.       Нужно просто держать в уме, с кем имеешь дело, осознавать, что они другие. И не злиться потом впустую, если сам допустил ошибку.              

* * *

             Йорк, серый и грязный, с первого взгляда наводит на Гордона тоску. Мокнущие под унылым дождем поля, свинцовое небо, тяжелым пластом ложащееся на крышу Института. Стены церкви, в здании которой он располагается, из грязно-коричневого камня. Здешний Институт, неказистый, будто бы выбравшийся из земли сам по себе, не имеет на себе никакого отпечатка ничего ангельского. В сравнении с Аликанте, с его светлыми улицами, с его чистотой и красотой, с величием Города Стекла, Йоркский Институт выглядит разваливающейся хибарой нищего.       Гордон не дурак и прекрасно понимает, что в подобные места не отправляют просто так. Их семью сослали подальше — иначе не скажешь, потому что жизненные ценности его отца не очень-то совпадают с законами. Его убирают с глаз долой, а вместе с ним и всю его семью. Хотя на самом деле Гордон и сам с удовольствием оказался бы подальше от отца! Ему ведь даже не дали доучиться в Академии — заставили все бросить и уехать в эту дыру, где кроме них вообще нет других нефилимов, а ближайший Институт — только в Лондоне.       А от отца одно и слышно — Гордон, мол, должен гордиться, что Институт не передали никому другому, что он остался у их семьи... Да пусть бы этот Йорк и вовсе в преисподнюю провалился! Гордон задыхается в институтских стенах, все время чувствует запах сырости и плесени и не может найти ни одного повода гордиться тем, что они тут живут.       Вот кузен Бэзил, чертов подхалим, не упускает случая лишний раз сказать, что семейные ценности — это главное. Уж кто бы говорил… Но отец почему-то верит, что каждая насквозь лживая фраза кузена о сыновних чувствах, любви к семье и семейным традициям — это истинная правда. Что Бэзил — буквально его опора и поддержка. Нет сомнений, что в некоторых вещах тот и правда ближе к отцу, чем Гордон. Вот только как раз этому Гордон и не завидует. Слишком противны ему идеи отца о несомненном превосходстве нефилимов, о нечистоте нежити, идеи, не особенно укладывающиеся в рамки Закона. И как поступать, когда преданность семье противоречит преданности Закону?       В Идрисе все было проще, понятнее. Чище. И Гордон хотел бы, чтобы оно таким и оставалось. Чтобы не приходилось выбирать каждое слово, жест, поступок. Чтоб не надо было жить в провонявшем смертью склепе… А как иначе назвать зал трофеев двоюродного прадеда, наполненный отрубленными конечностями, черепами и частями тел?       Трупы союзников — в доме, принадлежащем Конклаву. Мерзость…       Гордон только и мечтает, как бы сбежать от всего этого — и вечерами уходит далеко от Института, через поля, вдоль реки, представляя каждый раз, что уходит насовсем. Но проходит время, темнеет, и приходится вспоминать о собственной несвободе. Пока Гордону хотя бы не исполнится восемнадцать и он не станет полноправным членом Конклава, никуда он от отца не денется. Может, потом... Еще не сегодня.       Поле сменяется заросшим травой и цветами пустырем — голубые головки словно впитывают синеву наступающих сумерек. От земли поднимается туман, путается в ногах, оседает каплями воды на листьях и лепестках цветов. Гордон срывает одно соцветие, сминает в пальцах, вдыхая резкий сладковатый травяной запах. Каждый вдох наполняет легкие свежестью, вытесняющей пыль и тлен Институтских залов. Даже небо тут кажется выше, не давит своей тяжестью.       От травяного сока пальцы липнут друг к другу, и Гордон спускается к реке, чтобы вымыть руки. Туман здесь гуще, завивается причудливыми кольцами, странными узорами, будто пришедшими из иного мира. И светлая фигура на берегу поначалу кажется Гордону игрой тумана, света и тени — слишком органично вплетается призрачная дымка в светлые пряди волос. Но тут Гордон слышит мелодичный голос, не заглушающий журчание реки, а вливающийся в него еще одной нотой:        — Луна цветком чудесным       В своем саду небесном       Глядит на мир, одетый в тьму,       И улыбается ему.       Прощайте, рощи и поля,       Невинных стад приют.       Сейчас, травы не шевеля,       Там ангелы идут       И льют благословенье       На каждое растенье,       На почку, спящую пока,       И чашу каждого цветка.       Гордон делает шаг вперед, не потревожив ни листочка в прибрежных кустах, но тут же резко, жестом потревоженного зверя, фейри вскидывает голову. Гордон никогда их прежде не видел, но теперь не сомневается ни мгновения, кто перед ним.       — Но если зверь к мольбам их глух,       Невинной жертвы кроткий дух       Уносят ангелы с собой       В другое время, в мир другой, — певуче произносит фейри.       — И там из красных львиных глаз       Прольются капли слез,       И будет охранять он вас,       Стада овец и коз,       И скажет: «Гнев — любовью,       А немощи — здоровьем       Рассеяны, как тень,       В бессмертный этот день».       Собственный голос после голоса фейри звучит грубо и нелепо, дрожит и взлетает не к месту, и Гордон замолкает, закончив строфу.       — Вот уж не думал, что сумеречные охотники увлекаются поэзией, — фейри чуть склоняет голову набок, разглядывает Гордона с любопытством — и он отвечает тем же, не в силах отвести глаз. Фейри сидит на выступающих корнях дуба так, словно устроился в удобном кресле у себя дома. Его светлые волосы рассыпаны по плечам, лицо с тонкими резкими чертами белеет в опускающихся сумерках.       — Не все сумеречные охотники, я думаю, — наконец, отвечает Гордон. — Большинство все еще предпочтут узнать десяток новых способов убийства, а не прочесть одно стихотворение.       — Значит, ты особенный? — фейри улыбается лукаво. — Не любишь убивать?       — Убивать демонов — моя работа, — пожимает плечами Гордон. — Не думаю, что мясник с удовольствием режет скот, а солдат мечтает о каждой новой битве.       — Некоторые — мечтают, — фейри поднимается нечеловечески плавно и изящно.       — Ты поэтому пропустил строфу? — спрашивает Гордон. — «Но если зверь к мольбам их глух...» Думаешь, столкнулся со зверем?       Фейри подходит ближе.       — Ах, если бы все звери декламировали Уильяма Блейка! — смеется он. Он движется легко и тихо, как нефилим, нанесший руны ловкости, скорости и беззвучия. Гордон рассматривает его с головы до ног. Возможно, это даже грубо — но ему слишком интересно. Фейри оказывается немного выше — но только на пару дюймов; у него тонкие руки с красивыми длинными пальцами и белая кожа. Серый костюм с вышитыми серебром ветвями плюща обтягивает стройную фигуру. Фейри легкий, тонкий, нездешний — тронь, и обратится в туман.       — Ты не скажешь свое имя? — Гордон спрашивает и тяжело сглатывает. В горле от волнения пересыхает.       Фейри качает головой.       — Зачем мне называть свое имя возможному врагу?       — Соглашение... — начинает Гордон, но под насмешливым взглядом не может договорить — он и сам понимает, как нынче соблюдается это Соглашение. Его же семьей, его же отцом. Настороженность фейри более чем оправдана. И все равно Гордон не может сдержать разочарования, когда выговаривает:       — Значит, не доверяешь…       — Как же я могу тебе доверять, охотник? — смеется фейри, но тут же становится серьезным: — А ты меня не боишься?       Гордон не обманывается этой нарочитой серьезностью: глаза фейри, серо-сиреневые с проступающей синевой, изменчивые, сумеречные глаза, смеются.       — Отец говорит, фейри нельзя доверять.       На самом деле отец говорит иначе: что фейри — самые отвратительные создания, плод осквернения ангельской крови. Но если Гордон повторит это, то фейри наверняка уйдет, а этого почему-то не хочется. Он уже почти с ума сошел от скуки в этой дыре и согласен хоть с самим Люцифером обсудить проблемы сохранения историчности в религии мирян.       — А ты сам до этого разговаривал хоть с одним? — тем временем спрашивает фейри. Плавным, исполненным изящества жестом отбрасывает за спину светлые волосы. В сгущающихся сумерках Гордон не может никак понять, какого они цвета — темнота будто посыпает бледное золото пеплом.       — Ты первый, — засмотревшись, Гордон отвечает не сразу, а только почувствовав, что образовавшаяся пауза становится осязаемо неловкой.       — Есть нечто особенно волнующее в том, чтобы быть первым, — не замявшись, отвечает фейри.       У Гордона жар разливается по щекам не столько даже от смысла сказанного, сколько от тона — ласкового, почти интимного. Фейри смотрит на него и негромко смеется. Над ним ведь смеется, но почему-то не обидно, а так, что невозможно не улыбнуться в ответ.       Но смех смолкает почти сразу — фейри хмурится.       — Знаешь, в этом заключена, наверное, самая большая несправедливость отношения к моему народу, — произносит он. Ловит взгляд Гордона и уже не отпускает. Может, зачаровывает — кто их, фейри, разберет, — но если это действительно так, значит, чары уже подействовали, потому что отвернуться просто невозможно. — Нефилимы, вампиры, оборотни, люди... все могут лгать, все лгут, но только фейри, неспособных на ложь, больше всего ославили обманщиками. Вы выходите с мечом против безоружного — и злитесь, когда в вас летят отравленные стрелы.       Фейри встряхивает головой — вплетенные в волосы бледно-голубые бусины качаются у лица.       — Так нечестно, правда? — спрашивает он, и Гордон делает шаг к нему.       — Нечестно, — соглашается он и обещает: — Я не стану тебе лгать.       Фэйри изгибает губы в грустной усмешке.       — Вдруг ты лжешь мне уже сейчас, нефилим? — он отступает.       — Нет, — Гордон чувствует себя уязвленным. Глупым мальчишкой, который рискует потерять случайный подарок судьбы из-за своей неловкости и нерешительности. Фейри, кажется, вот-вот уйдет: исчезнет в сумерках так же легко, как из них появился. Светлый туманный морок, светящийся жемчугом и серебром. Гордон не выдерживает — обхватывает пальцами его запястье, сжимает, наверно, слишком сильно — фейри широко распахивает глаза.       — Я, Гордон Старквезер, нефилим от крови Ангела Разиэля, именем его клянусь никогда не лгать тебе, — на одном дыхании произносит он.       Бесконечно долгое мгновение фейри смотрит на него — удивленный, растерянный, и гордость за собственную восхитительную смелость кружит голову так же сильно, как и колдовской взгляд.       — Теперь веришь? — негромко, так что сам едва себя слышит, выдыхает Гордон. Крепче стискивает пальцы, почувствовав движение, но фейри и не думает вырываться, вместо этого обхватывает руку Гордона ниже локтя, соединяя их рукопожатием.       — Меня зовут Руэри.