* * *
Гордон не представляет, что значит: «время течет иначе в Холмах», и нескольких раз, когда он бывал там с Руэри, оказывается недостаточно, чтобы понять. Поэтому первое время он растерян, засыпая и просыпаясь при одинаковом рассеянном свете, не дающем никакого представления, закат за окном или рассвет. А когда звездное небо проглядывает между ветвей исполинских деревьев, в то время как за пределами леса вовсю светит солнце — Гордону кажется, что он сходит с ума. Как можно хоть как-то понимать в таком случае, сколько времени прошло? Возможно, для этого здесь нужно родиться. Руэри обещает, что он привыкнет, и Гордон не спрашивает, когда. У него есть время на это. У них, наконец-то, есть время просто быть вместе. Гордон не особенно представляет, на что будет похожа его жизнь в Холмах, но предполагает, что она не будет состоять только из счастливых дней, как те, в которые Руэри приводил его в Холмы ранее. Гордон не заблуждается и не ждет, что попадет в сказку. Но, кажется, попадает. Он чувствует себя так, словно не бросился в омут, а наконец-то из него вынырнул и может дышать полной грудью, не рискуя захлебнуться тиной. Вырвавшись из Института, оставив позади семью и отца, их ожидания и навязанные ими обязательства, он не ощущает вины — только пьянящее ощущение свежего ветра, только свободу, о которой так мечтал. И еще — это странно, должно быть, — но в Холмах Гордон впервые с тех пор, как уехал из Академии, снова чувствует себя в безопасности. И это больше простого понимания, что ему не причинят вреда. Это понимание, что никто не принудит его причинить вред кому-то другому, что его не заставят делать то, что ему отвратительно, что его не попытаются перекроить на свой лад и использовать. Вдвойне странно — засыпать и просыпаться с Руэри вместе. Гордон не может поверить, что то, что осуждается и отвергается за Холмами, здесь так естественно. Будто нет никаких предрассудков, словно никому нет дела до уз брака, грехов и всего того, о чем он думал ночами в своей институтской спальне, маясь без сна: о том, чего никогда не получит. И что получает, вопреки всем страхам. Они проводят вместе дни и ночи. Руэри играет на арфе, и волшебнее этой музыки Гордон не слышал — и не видел ничего красивее его пальцев на струнах. Таких ловких, когда он играет, и сильных — в поединке. Руэри оказывается очень непростым противником, хоть сам и предпочитает лук мечу. Гордон все же читает «Песнь» своему Князю Любви. А потом Руэри придумывает новую бесстыдную игру — и они читают друг другу стихотворения наизусть, стараясь не сбиться, пока один отвлекает другого поцелуями и ласками. Они много гуляют, и каждый раз Руэри показывает Гордону что-то доселе невиданное, что-то новое, а тому остается только задаваться вопросом, есть ли границы у земель фейри. Иногда Руэри уезжает, отговариваясь делами, и Гордон поначалу ничего не спрашивает и не напрашивается с ним. Но когда ему становится интересно и это — Руэри его не останавливает, только качает головой и говорит, что и не надеялся удержать его в спальне. Он дарит Гордону вороного жеребца с колдовскими льдистыми глазами, слишком умного и слишком сильного для обыкновенного зверя. Гордон следует за Руэри по его землям, стоит за его плечом, смотрит, слушает, запоминает — узнает мир, в котором они живут теперь оба, и его самого. Так, он узнает, каким в действительности колким и язвительным Руэри может быть с теми, кто ему не угодил; как может ударить словом, а может — и плетью, если не угодивший ему ниже по положению. Милый его Руэри — жесток. Гордон видел это в нем раньше, догадывался, но подтверждение все равно оставляет горчинку на языке. Это, вероятно, есть во всех фейри так же, как и неспособность лгать. Их определяют эта прямота и жестокость, и Руэри всего лишь не является исключением. И все равно однажды Гордон подставляет плечо под взметнувшуюся плеть, заслонив того, кому предназначался удар, а Руэри смотрит на него с коня зло и разочарованно. — Не пытайся меня изменить, — говорит он Гордону уже наедине, а тот спрашивает: — Тогда зачем ты звал меня, если хотел все оставить, как было? И Руэри целует его отчаянно, и клянет с щемящей нежностью «непокорным мальчишкой», отдаваясь ему на мягком ковре смятой травы и цветов. А потом в пруду в чаще заводится демон. Высокий фейри с шрамом на лице и приметным, необычным мечом зовет Руэри на охоту, и Гордон идет с ними. — Нуад нам друг, — предупреждает Руэри. У Нуада взгляд лжеца и убийцы, но Гордон понимает уже достаточно, чтобы не говорить такое. Вместо этого он спрашивает: — До каких пор? Нуад смеется одобрительно и обращается к Руэри: — Может быть, с ним что и получится. — Но потом добавляет: — Но лучше бы тебе остановиться, друг мой. Ты получил уже больше, чем мог бы в мире смертных, — не стоит рисковать и дальше. Руэри хмурится и отвечает Гордону: — Видимо, до этих. В его голосе нет злости, скорее — глухая тоска, и это заставляет беспокоиться. Но Руэри ведет себя как обычно, и повседневные дела и радости вытесняют тревогу. Гордон все лучше узнает мир фейри, и чем больше он понимает — тем больше восхищается и ужасается его жестокой справедливостью и какими-то изначальными, не то звериными, не то ангельскими законами. Вместе с Руэри он присутствует на судилище — и поражается причудливости правосудия фейри. Обвиняемый не может лгать; но извернувшись, обхитрив обвиняющего, он считается оправданным. Холмы живут по своим правилам, и Гордон, кажется, начинает к ним привыкать. Их с Руэри приглашают на танцы — не первый раз. Гордон уже привык к тому, что невольно привлекает к себе слишком много взглядов. Руэри был прав, и никто не попрекает его тем, что он нефилим, но все же на лицах многих фейри любопытство и интерес быстро сменяются неприятными усмешками. Гордон осознает, кем они его видят — игрушкой Руэри. Это задевает, но он не представляет, что может сделать с этим прямо сейчас. Пока что ему достаточно того, что они с Руэри знают правду. И Нуад. Он приводит с собой мальчишку, которому по человеческим меркам было бы лет восемь. Нежное лицо, с которого могли бы писать ангелов на картинах, серебристые кудри, золотые глаза… Королевская осанка и недетская твердость во взгляде. Нуад держится с мальчиком подчеркнуто заискивающе; но не похоже, что насмешничает, скорее — с детства приучает к власти. — Он не мал для таких развлечений? — спрашивает Гордон, когда они с Руэри кружатся под переливчатую музыку флейт. — Он старший своего рода, — отвечает тот. — Он обязан был прийти. Он снова обеспокоен, и Гордон выбрасывает Нуада и его воспитанника из головы. — Что?.. — начинает он. Руэри рывком привлекает его ближе и шепчет: — Королева здесь. Он замирает, и Гордону приходится остановиться тоже. Скользящие в танце пары огибают их, не останавливаясь: шаг — и взметнулись легкие, летящие подолы платьев, наклон — и шелковистые волосы подхватывает воздух. — Я должен был прийти к ней раньше, сам, — во взгляде Руэри вина и страх, его плечи опущены, пальцы сжимаются в кулаки. Гордон не понимает, что происходит, но успокаивающе касается его щеки. Оглядывается и лишь теперь обращает внимание на красивую женщину с рыжими волосами, в которые вплетена корона из цветущих ветвей. Нуад стоит за спинкой ее кресла, а та говорит с его маленьким подопечным и покровительственно, тепло улыбается. — Насколько все плохо? — уточняет Гордон. Руэри слабо улыбается. — Только не лги ей, Гордон, — не то умоляет, не то приказывает он. — Что бы она ни спросила, только не лги. Он коротко кивает и оборачивается снова — чтобы встретиться взглядом с ярко-голубыми невыразительными глазами без зрачков и белков. Улыбка Королевы не меняется ни на йоту — но Гордон больше не считает ее дружелюбной. Хищной — да. Возможно, она изначально такой и была. Королева не сводит с них взгляда, и Гордон сам делает первый шаг к ней, к ее бесчувственной улыбке и жестоким глазам. Руэри идет следом, и Гордон слышит его обычно беззвучные шаги в обрушившейся оглушительной тишине. Никто больше не танцует, музыка смолкла. Рыцари и леди замкнули круг с креслом-троном королевы. По правую руку — два рыцаря, по левую — Нуад с маленьким лордом. Прямые, колкие взгляды и неверные, темные улыбки: присмотрись — и покажутся оскалом. Гордон останавливается и склоняется в поклоне. — Королева. — Он не должен лгать — а правда в том, что она и его Королева теперь. Он сам так выбрал. — Юный нефилим. — Она подзывает его ближе, и Гордон делает еще пару шагов. — Мне тебя не представили. — Она колет Руэри своим острым, как стилет, взглядом. — Как твое имя? — Гордон. — Гордон? — повторяет она и улыбается снова. За его спиной резко выдыхает Руэри. Гордон теряется — что не так? В чем он ошибся? — Разве у нефилимов нет фамилий? — подсказывает Королева, чуть склонившись вперед. Вот оно что. — Я не думаю, что теперь имею на нее право, — отвечает Гордон. — Ты думаешь?.. — Я больше не хочу иметь с этой фамилией ничего общего, — увереннее произносит он. Королева молчит. Потом едва заметно кивает — кажется, ответ пришелся ей по душе. — Присядь, — мягко предлагает она. Кроме ее трона, рядом нет никаких стульев. Видимо, ожидается, что Гордон сядет у ее ног, как верный пес, — забавное, должно быть, зрелище для двора. Усилием воли он сохраняет спокойствие на лице. И тут со стороны раздается: — Моя Королева, — голос у юного лорда мелодичный, звонкий и громкий, все лица мгновенно обращаются к нему. — Если вы позволите мне сказать, — он не дожидается позволения, — это будет ужасно неудобно. Я заметил, как тяжело было вам говорить со мной, постоянно склоняясь — негоже склоняться Королеве, — а ведь если этот юноша сядет, он будет примерно одного со мной роста. Раздаются смешки. Мальчишка смеется над собой — и ему прощается дерзость. — В таком случае, Даниэль, — тянет Королева, — тебе, как достойному лорду, стоит подрасти до следующего бала, чтобы не доставлять своей Королеве неудобств. Мальчишка склоняет голову и смотрит своими золотыми глазищами слишком понимающе для ребенка. — А чего же хочешь ты, нефилим? — вновь поворачивается Королева к Гордону. — Зачем ты пришел в Холмы? На это ответить легко. Возможно, другой бы почувствовал стыд или неловкость, произнося это на импровизированном суде, при всех, но Гордон уверен в своих словах — и, что важнее, чувствах. — Я люблю Руэри, — говорит он. Он чувствует рядом его тепло, хочет взглянуть — но не смеет отвернуться от Королевы. — И ты предпочел его любовь всему остальному? — спрашивает она. Гордона охватывает смутное беспокойство, подозрение, причину которому он не может назвать. На этот раз он отвечает после заминки: — Да. — И ты предпочтешь его любовь правде? — продолжает Королева. Гордон все-таки смотрит на Руэри. И обреченность в его взгляде толкает его снова сказать: — Да. Королева улыбается и поворачивается к Руэри. — А ты? — Я обманул ваше доверие, — отвечает тот, бледный и решительный. — И готов заплатить. Гордон смотрит ему в лицо, пытается поймать взгляд. Пытается понять, что ему сделать, как помочь, поэтому замечает лианы, выросшие из земли вокруг Руэри, только когда они добираются до пояса. — Руэри, — он хочет броситься к нему, но рыцари Королевы хватают его под руки. Гордон смотрит ей в лицо и требует, уже не играя в покорность: — Отпустите его! — Ты ведь выбрал его. Значит, он расплатится со мной, а не с тобой, — Королева и не пытается ничего объяснить. — Я сделаю все, что захотите! — рычит Гордон, но освободиться не может, как ни старается: на него вдруг накатывает страшная слабость, в голове мутится, перед глазами пляшут черные точки. Должно быть, напитки на балу… Еда и питье фейри. Как Гордон забыл, как стал так неосторожен, приняв весь этот мир за свой дом? — Я сам расплачусь за себя! — Ты заплатишь, — бросает Королева. И снова обращается к Руэри: — Что ты готов отдать за своего нефилима? Лианы обхватывают Руэри за плечи, а тот отвечает нараспев: — Все, кроме сердца: оно мне не принадлежит. — Пустите его, — сипло выдыхает Гордон. Руэри качает головой: теперь он кажется неестественно спокойным. Даже улыбается Гордону ободряюще. Но когда лианы рвут правый рукав его камзола, он на мгновение прикрывает глаза. — Зачем ты пришел в Холмы? — снова спрашивает Королева у Гордона. — Я люблю Руэри, — выдыхает тот. Он впервые по-настоящему понимает, что значит бояться не за себя. Если Руэри пострадает из-за него, он не сможет с этим жить. Лианы движутся, обвивают правую руку Руэри, их же силой поднятую и вытянутую вперед. Тот вдруг говорит, глядя Гордону в глаза: — Я тоже тебя люблю, Гордон. Просто скажи ей правду, всю правду. Лианы впиваются в его руку ниже локтя. Из-под острых листьев сбегают капли крови. — Это правда! — кричит Гордон. — Это правда, я люблю его, я только хочу быть с ним! — Зачем ты пришел в Холмы, нефилим? Как дурной сон, который повторяется раз за разом. Вопрос, ответ Гордона, вгрызающиеся в руку Руэри лианы. После третьего раза того начинает колотить, и он стонет, прикрывая глаза, хотя до этого держится, сцепив зубы. — Зачем ты пришел в Холмы, нефилим? — Я никому не желал зла! Я просто хотел быть рядом с Руэри! Рвущие плоть Руэри ветви. И снова: — Зачем ты пришел в Холмы, нефилим? Гордон стонет сам — ему больно, ему страшно, и абсолютное бессилие сковывает волю. Он не смог защитить Руэри. Он все оставил, выбрал его одного — и даже его не смог защитить. — Зачем ты пришел в Холмы, нефилим? — Я надеялся, здесь будет лучше! Я думал, что смогу здесь жить! Я хотел быть свободным… Гордон не понимает, какой правды от него хотят. Он пришел не шпионить, не выведывать тайны и не предавать; он просто любил и думал, что этого будет достаточно. — Зачем ты пришел в Холмы… Руэри кричит, когда лианы принимаются за пальцы. Кровь каплями падает на землю. — Я был дурным нефилимом! — признается Гордон. И умоляет: — Отпустите его… — Зачем ты пришел в Холмы? — Я боялся отца, — выдыхает Гордон. — И ненавидел его. Я презирал мать. Я всех их презирал и ненавидел! Лианы, кровь, крики; и круг застывших, бледных нечеловеческих лиц. Прекрасных и отвратительных одновременно. Яркие глаза горят нездоровой страстью при виде крови, губы кривятся в попытке не сложиться в улыбку. В больном угаре Гордону чудится, что все они здесь получают от этого удовольствие, все наслаждаются их страданиями. Нуад, которого Руэри называл другом, стоит за троном Королевы, его пальцы лениво поглаживают обивку. Маленький лорд смотрит на покрасневшие ветви лиан, глаза широко распахнуты, на нежном лице — резкое, пугающее выражение. Детеныш хищника, почуявший кровь. — Пожалуйста, прошу вас, отпустите его, — частит Гордон, задыхаясь. — Возьмите меня, убейте меня, только не нужно больше его мучить… — Зачем ты пришел в Холмы? — Мне некуда было больше пойти. Гордон будто пытается найти верный ответ наугад. Когда же это кончится. Руэри снова кричит от боли, повиснув на лианах. Когда же… — Зачем ты пришел в Холмы, Гордон? — ласково спрашивает Королева. — Потому что Руэри позвал меня, — Гордон всхлипывает. — Я не знал, куда мне идти. Я боялся уходить в никуда и не мог больше там оставаться. Презирал себя за то, что не могу решиться. Больше всего я презирал себя. За то, что не могу ничего изменить. Руэри дал мне надежду, что я не обязан. Королева гладит Гордона по щеке. — Когда ты отказываешься менять мир вокруг себя, тебе приходится меняться самому, — она опускается на землю рядом с ним, и Гордон только тогда понимает, что стоит на коленях, и никто его уже не держит. Его трясет от ужаса, боли — и от правды, которую он не знал о себе.* * *
Макс с Патриком оставили Гордона у реки. Не сразу, конечно — на самом деле, они долго сидели у причала втроем. Оставить его одного было нелегко не только добросердечному Патрику, постоянно пекущемуся о каждом встречном, но и Максу: Гордон все равно что путешественник во времени, оказавшийся на полторы сотни лет лет в будущем без возможности вернуться назад. И узнавший о самом близком такое, с чем непросто теперь будет жить. Гордон враз стал чудовищно одинок — и смотрел на воды Фосс так, будто готов был искать успокоение на дне реки, поэтому Макс охотно отвечал на все его вопросы, цеплялся за них, отвлекая. Поначалу он думал, что Гордон затем их и расспрашивал, чтобы хоть на время подумать о другом; но по тому, с каким интересом тот слушал, понял, что это не так. Гордону действительно не плевать на жизнь вне Холмов, и он по правде не замечал течения времени там. Оставить его было почти невозможно, но Гордон сам поднялся на ноги и по очереди пожал им руки. — Спасибо, — искренне произнес он, а Макс подумал, что это совсем не то, что говорят людям, только что напрочь разрушившим твою жизнь. — Прости, что мы свалились, как снег на голову, и вмешались в то, что, вероятно, нас не касалось, — озвучил его мысли Патрик. — Просто… — он не смог подобрать слов, но Гордон, вроде бы, понял: — Вы не виноваты. Или, вернее, мы все в чем-то виноваты, если смотреть с этой точки зрения. — Если ты нас ненавидишь, то можешь так и сказать, — проще и прямолинейнее сформулировал Макс. Гордон покачал головой. — Я не могу, не слукавив, сказать, что рад тому, как все вышло, — признал он. — Возможно, я даже предпочел бы все еще ничего не знать. — Рано или поздно тебе пришлось бы, — резче, чем собирался, проговорил Макс. И Гордон протянул без всякой убежденности: — Да, конечно. Мне пришлось бы. Подразумевая тем, что принуждение по определению не может стать желанием. Максу многое еще хотелось ему сказать. Например — «Не вздумай его прощать». И — «О Разиэль, он же правда тебя любит». Это уже точно было не его делом, но в голове маячило и маячило назойливое «могу представить, что он чувствовал». Макс не хотел понимать Руэри, не хотел ему сочувствовать, отчаянно пытался не завидовать — и проваливался во всем пунктам. Осознание, что он сделал бы то же самое, пугало так, что перехватывало дыхание, а в груди ворочался ледяной ком. Макс хотел бы забрать Патрика у всего мира и оставить только для себя. И был на это способен. И теперь у него была такая возможность. Тот даже был бы счастлив — он ведь тоже любит Макса, — но в этих мыслях все равно было что-то чудовищное. Собственно, Макс только что видел, что. Поэтому вздрагивал и дергался от каждого нежного прикосновения обеспокоенного Патрика, когда они, наплевав на вещи и незаконченные дела — демон задери этих оборотней, они не обязаны перед ними отчитываться, — порталом вернулись домой, спеша оказаться в привычном, безопасном месте, подальше от всего увиденного. Поэтому отмалчивался, пока Патрик не сдался и не оставил его в покое. Если бы Макс только открыл рот, он не сдержал бы рвущееся с языка: «Ты что, не понимаешь, что я с тобой делаю?!» Макс в ужасе. И в восхищении. Он увидел любовь пугающую; страстную, даже — жадную, любовь собственническую и направленную саму на себя, любовь-самоцель. Она вцепляется в свой хвост, как мифический Уроборос, и пожирает самое себя. Она бросает на свой алтарь все и вся, она вырастает на крови и костях. Он увидел там же любовь жертвенную, любовь до отказа от себя. Любовь-зависимость. Макс смотрел на нее — и видел свое отражение. Свою зависимость. Свою жадность. Свою жестокость. — Макс? — Патрик стоит в дверях в одной своей смешной футболке, встрепанный со сна. Трет щиколотку босой ступней. — Все хорошо? — Он подходит ближе. Макс смотрит на него снизу вверх и хочет спросить: «Ты бы со мной ушел?». Боится самого себя. И говорит: — Я никогда не заставлю тебя выбирать, обещаю. Патрик как-то его понимает. Он всегда его понимает, даже когда, проснувшись посреди ночи, получает в ответ на обыденный вопрос едва ли не философскую цитату. — Нам не придется, — мягко произносит он. — Мир изменился. Я люблю тебя, мы будем вместе. Это я тебе обещаю. Максу хочется рассмеяться. Он давит смех вместе с отчаянным: пообещай мне не умирать, дурень.* * *
Прошедшие годы, не оставившие ни следа на Гордоне, вовсю отпечатались на Йорке. Сковали цементом и бетоном берега Фосса, скрыли его тенями домов, выстроившихся вдоль реки. Их с Руэри любимого поля, разумеется, давно нет — и Гордон не может даже примерно сказать, где оно было. Он не узнает город, в котором жил, который знал, и чувствует себя потерянным. Заблудившимся, но не на земле, а во времени. Институт тоже изменился. Но если город вокруг него за эти годы только вобрал в себя больше людей, домов, шума и жизни, то церковь Святой Троицы лишь обветшала еще сильнее — и опустела. Но кое-кто в ней еще есть. Кое-кто, с кем Гордон обязан поговорить. Бэзил ждет его у алтаря, напротив разбитого окна. Алые рассветные лучи пронизывают его фигуру, как окровавленные копья. Его взгляд все еще полнится раздражающей самоуверенностью и снисходительностью. Дорогой кузен явно не из тех, кого исправляет могила. — Я знал, что ты все еще жив, — заявляет он и скрещивает руки на груди. — И знал, что рано или поздно ты вернешься. Никакой обман не может длиться вечно — даже если такой дурак, как ты, очень хочет обмануться. Гордону нечего на это ответить — Бэзил прав, как был прав в тот вечер накануне дня всех Святых, когда пытался остановить их с Руэри. Как был прав отец, предупреждая его о коварстве фейри. Но правота не делает их с Бэзилом лучше, а правда не сделала Гордона счастливее. Он медленно идет по проходу между скамьями, легко касаясь рукой их спинок. На пальцах остается темный след пыли. Гордон заговаривает, только оказавшись лицом к лицу с Бэзилом: — Что я могу для тебя сделать? — спрашивает он. Тот сжимает губы в тонкую линию, хмурится презрительно. — Это все, что ты можешь сказать? Все, на что хватает твоего чувства вины перед нами? Гордон оглядывает запустелый грязный зал, разбитый витраж, осколки, так и валяющиеся на полу. Потом прямо встречает серебристо-призрачный взгляд. — Я виноват перед тобой. Виноват в том, что не слушал, когда ты был прав, виноват в том, что угрожал тебе клинком, когда ты пытался меня защитить. На самом деле, ты единственный, кроме Руэри, кто когда-либо действительно пытался меня защитить. Бэзил только качает головой, но Гордон говорит раньше, чем он успевает сказать хоть слово: — Даже не упоминай отца. Ты прекрасно знаешь — в глубине души он надеялся, что я умру поскорее в каком-нибудь рейде и принесу семье героическую славу, а не пятна позора. — Разве он был неправ? — лицо Бэзила искажает жуткая, неживая улыбка; Гордону кажется, что он видит перед собой лишь скалящийся череп. — В любом случае, не равняй меня с тварью, из-за которой были убиты твои родители и сестра. Бэзил будто нарочно исключает себя, будто хочет сказать — «Я знаю, что обо мне ты точно не стал бы печалиться», но на самом деле он как никогда неправ. Молчание Гордона он тоже понимает превратно: — Думал, я не смогу догадаться, что без твоего любовничка дело не обошлось? Брось, все это поняли. И пусть Конклав не нашел никаких доказательств против фейри, это не значит, что у кого-то остались сомнения в том, кто виноват. — Ты поэтому остался? Чтобы доказать их вину? — Нет. Я остался, чтобы отомстить. — Бэзил снова усмехается, и снова в его улыбке сквозит что-то мертвенное. — Ты, кажется, спрашивал, что можешь сделать для меня. Гордон колеблется, потом уточняет: — И что ты хочешь сделать? Бэзил хмурится и смотрит с подозрением — он как будто что-то понимает — и, в свою очередь, спрашивает: — Ты поможешь мне отомстить тому, кто убил твою семью? — Виновные и так уже получили по заслугам, — качает головой Гордон. — Вампиры — да, но мы оба знаем, что не только они виноваты. Гордон догадывается, что-то, что он собирается сказать, Бэзилу не понравится, но не собирается молчать или лгать. — Ты прав, не только вампиры были виновны; но и не только они ответили за сделанное. Бэзил отступает. Одна его нога погружается в камень алтаря, но, ошарашенный, он этого не замечает. — Ты ведь не считаешь на самом деле, что резня в Институте была только к лучшему? — громче произносит Бэзил, но его голос все равно звучит приглушенно, как отразившееся от стен эхо. — Нет, — признается Гордон. — Мне жаль, что из-за того, как несправедлив и жесток был отец, из-за того, как безрассудно он наживал врагов, пришлось пострадать кому-то, кроме него. Но я не могу изменить прошлое. — И, похоже, целиком с ним смирился? — шипит Бэзил. — Рассказать тебе, как умирала твоя сестра? — Рассказать тебе, как умирал Аэрн? Бэзил молчит с полминуты, потом выдыхает: — Это еще, демон его задери, кто такой?! — Фейри, чья голова стояла у отца в зале трофеев. Старый Старквезер пытал его, отрезал ему пальцы. Потом отрубил ему голову, а тело выбросил в канаву. — Значит, тварь это заслужила! — По такой логике Старквезеры тоже заслужили все, что с ними случилось, — отвечает Гордон. Бэзил, возможно, не замечает, но спокойствие дается ему тяжело. Он почти верит в то, о чем говорит, почти — и все равно болезненное тянущее чувство в груди никак не отпускает. Да, он оставил семью — но он никогда не желал им зла. Никому, даже отцу. Если бы он только знал… — Если бы ты знал, чем все закончится, — Бэзил будто читает его мысли, — что бы ты выбрал? Ты бы предупредил нас? Остался бы? Гордон чувствует с влетевшим в открытую дверь порывом ветра свежий цветочный запах, которому неоткуда взяться на улице в конце октября. Оглядывается — Руэри замирает в дверях, настороженный, напряженный. И тоже ждет ответа. — Я бы остался, — глядя ему в глаза, признает Гордон. Мельком бросает взгляд на Бэзила — тот смотрит на Руэри, как победитель. — Я бы не хотел оставлять тебя здесь так, — добавляет он. Бэзил смотрит сквозь собственные прозрачные ладони. — Может, осознание того, что ты больше не будешь счастлив собственной слепотой, когда-нибудь позволит мне уйти, — произносит он. Поднимает взгляд на Гордона. — Ты-то ведь ничего не сделаешь, так? Тебя и так все устраивает. Ты, Гордон, всегда был слишком слаб для того, чтобы принимать собственные решения, хоть и ныл, как тебя угнетает, когда решают за тебя. Фигура Бэзила начинает мерцать, а потом тот отворачивается и входит прямо в каменную стену. Руэри идет к Гордону по проходу между скамьями, и осколки витража хрустят под его ногами. Он все еще кажется выточенным из хрусталя — тонкий, хрупкий, даже в одежде мирян его с ними не спутать. Волосы падают на плечи серебряной завесой, бусины в них бросают на стены блики, когда на них попадают солнечные лучи. Волосы давно отросли после того, как Руэри обрезал их, чтобы сделать Гордону подарок. А вот его правая рука, искалеченная Королевой в наказание, не исцелится никогда. — Он прав, — произносит Гордон, когда Руэри останавливается рядом. — Во мне никогда не было достаточно силы ни для того, чтобы делать то, что мне не нравилось, ни для того, чтобы бороться с этим. — Разве ты должен был? — негромко спрашивает Руэри. — Разве ты должен был жертвовать собой ради неверного лучшего будущего — для других? — Должно быть. Этот колдун, Макс… — Он изначально был в других условиях. — До него были другие. Такие, как я. Которые не опустили руки и добились своего. — Тебя беспокоит то, что ты остался в стороне от великой революции? — Руэри едва заметно, несмело улыбается. — Только то, что, возможно, я мог бы ее приблизить и кого-то спасти. — Или умереть. Гордон сам шагает ближе, становясь вплотную. — А что бы сделал ты, если бы я отказался уйти с тобой? — требовательно спрашивает он. — Оставил бы меня умирать? — Ты знаешь, что нет, — мягко отвечает Руэри. — Скажи. Руэри не колеблется: — Если бы ты решил остаться с семьей, я рассказал бы тебе все, что мне было известно про планы против вас. Я не сделал этого, потому что ты решил идти со мной, а узнав правду — отказался бы. Я не хотел тебя терять. Но я не позволил бы тебе умереть, Гордон. Чего бы мне это ни стоило. Он опускает взгляд, отворачивается всем телом, будто собирается развернуться и уйти, но Гордон не пускает — ловит за плечо, потом скользит ладонью к затылку. — Я не знаю, что мне делать, — признается он. — Я не знаю, кто здесь прав, а кто виноват, не знаю уже даже, кто я. Не успев толком стать сумеречным охотником, я, тем не менее, никогда не стану и фейри. Мертвец — для мира смертных, чужак — при Дворе, я сам — то ли призрак, то ли посредник между тем миром и этим. Мне казалось, что прошло совсем немного времени с тех пор, как я ушел с тобой; а теперь я чувствую, что успел измениться и сам. Едва помню уже, каким был, о чем мечтал. И каким видел и представлял тебя. Обознался, забыл свою прошлую жизнь. Видимо, я и правда обманулся туманным мороком, Руэри. Тот молча гладит Гордона по плечу нежным, успокаивающим жестом. — Ты оставишь меня? — спрашивает, не отводя взгляда. Открытый и смелый, готовый принять любое его решение. И сейчас, в развалинах, которые никогда не были Гордону домом, среди обломков и осколков своей прошлой жизни, с болезненно ноющим от раскрывшегося предательства и обмана сердцем, Гордон уверен только в одном. Он берет лицо Руэри в ладони, гладит большими пальцами его скулы. — Руэри, — медленно выговаривает он. Произносит его имя, как откровение, как ответ на все вопросы. — Как я могу? Руэри улыбается: знает, что Гордон лжет. Он может, он должен — он просто не хочет.