Навка

Ох, как я его любила… Дышала одним воздухом, и он казался самым сладким. Касалась своей щекой его щеки, немного небритой, как всегда, и в животе разливалась горячая сладкая лава, и – боги новые и старые! – мне просто физически нужно было слиться с ним в одно целое, прижаться к каждой драгоценной клеточке тела, вдохнуть весь его запах, искусать губы, втереться в него, раствориться… жить ним и в нем, в его коже. Наслаждаться каждым его движением, слушать голос – грубоватый, ломаный, как и весь его образ, защищать и самой прятаться от бед под его защитой. Тогда мне верилось, что он сломает целый мир, сожжёт все преграды, чтобы мы были вместе… Дура я была. Полная дура. Он - одно из немногих моих ясных воспоминаний. Навки-утопленницы не помнят большую часть прошлой жизни. Относительно четкими образами видятся два-три человека, оставившие самый болезненный, самый яркий след в душе. Я не помню своих братьев и сестер, не помню родителей – а были ли они вообще? Думаю, если я не могу вспомнить ни одного светлого момента о своем детстве, то такое детство лучше не вспоминать. Я забыла даже своё имя. Но его имя я помню, словно он вырезал его на моей спине кухонным ножом. Знаете ли, я ведь подошла к планированию смерти вполне практично: мне не хотелось быть похороненной в могиле, не хотелось панихиды, пьяных рыданий над гробом и всей этой постановочной истерии по "ушедшей в самом расцвете сил". Полиция мое тело так и не нашла, хотя, казалось бы, от нашего ПГТ до реки рукой подать, логично было бы предположить худшее и поискать труп в реке. Ан нет, оказалось, даже государству плевать на пропавшую девушку. Ну и леший с этим гнилым миром, ну и плевать на него. Навка. Пусть это будет мое новое имя. * Люди больших городов не помнят навок. Где-то там, в совсем уж запущенных сёлах, неупокоенных и прочую нечисть вроде меня наверняка ещё боятся, ограждают селения горькой полынью, а на дом вещают амулеты. Но жители панельных многоэтажек верят в сигнализацию и охрану по вызову. И невдомек дуракам, кто ходит рядом с ними чужой приблудой: не увидят, не запомнят, не оглянутся. Кто-то краем глаза «зацепит» невнятную фигуру, кто-то вздрогнет, поежится, как от холода, если почивший дурной смертью пройдёт рядом в облике живого, а особо нервные могут даже запах уловить – трупный, мокрый, подвальный. Но ни полусгнившую плоть – последнее воспоминание навки, которое мы носим на себе каждый день, как проклятье, - ни подернутых рыбьей мутной поволокой глаз не увидит никто. Я уже откричала своё, отмучилась, глядя в зеркало реки на свой последний образ. Отвратительное зрелище… не верьте тому, кто скажет, что смерть романтична или красива. Это тошнотворное разлагающееся нечто - одна хрупкая и тонкая, как лезвие скальпеля, ниточка между настоящей, полнокровной, брызжущей светом и силой жизнью и сосущей пустотой, куда мы, потерянные души, все ещё не готовы отправиться. Ведь я все ещё помню слишком много. Его взгляд. Его руки. Его тело. И, конечно, его предательство. ** Они живут на окраине. Он и его – сюрприз! уже не невеста даже - жена. Быстро же он женился. Хотя бы сорок дней с моей смерти успело пройти? Я наблюдаю за парой из пустыря. Красиво смотрятся рядом – высокий худощавый молодой человек и статная светловолосая девушка. Они возвращаются с пакетами из продмаркета, в котором я еще не так давно и сама покупала яблоки. Странно, родных позабыла, а пронзительный вкус дешевых кислиц все еще помню… Блондинка вовсю улыбается, показывая белые зубы, а он, как всегда, только растягивает губы в улыбке. Он не любит улыбаться. Ох, что бы я только не отдала, чтобы выскочить и прямо сейчас располосовать его улыбку ножом от уха до уха. Чтоб и его зубы стали видны в красном месиве. Не любит он улыбаться, видите ли… заставим. Ублюдок. Сломать бы его, как свою, личную вещь, чтоб кости захрустели, чтоб мой был, чтоб творила, что хочу… Зашли в подъезд. Я двинулась за ними – второй этаж, я знаю. Холодно сегодня, наверное: рытвины и ржавая арматура на пустыре у дома покрылись корочкой льда, сухие желтые колоски поникли, под ногами шуршали сухие рыжие листья. Когда же я утопилась? Ведь было лето, это я помню. Жаркий август. Он был одет в льняную рубашку, расстегнутую сверху на пару пуговиц, так что были видны курчавые черные волосы на груди. Его кожа под солнцем покрылась бисеринками блестящего пота, и пах он просто волшебно – терпкий "Олд Спайс" и его собственный сладковато-соленый запах, сексуальнее, призывнее любого дезодоранта или дорогущих духов. Его запах… Тогда меня била мелкая дрожь. А он, не глядя в глаза, рассказывал про эту, другую. Теперь уже глубокая осень. И он ходит в магазин с женой за яблоками, а от моего тела уже наверняка остался только скелет, не больше. Не хочу я навещать ту корягу и проверять. Страшно… Я стараюсь не думать о плохом, и у меня даже получается, пока я буквально не утыкаюсь носом в убогую штукатурку дома. Прохожие меня не замечают, да и не встретишь их особо в холодных сумерках. А вот вороны видят – но теперь они мои друзья. Рассаживаются на ветвях деревьев, косят чёрными каплями-глазами, резко кричат на фоне тусклого серого неба, и я различаю их недоуменный вопрос: почему навка покинула реку? Говорят, что некоторые вороны носят в себе потухшие души людей. Таких, как я – только ушедших намного дальше, из-под синевы - во тьму. Я осторожно взбираюсь на дерево: не хотелось бы оставить пару метров кишок на ветвях, да и кожа все время норовит соскользнуть с ладоней. Месть считают холодным блюдом, ведь его нужно готовить как можно тщательнее, а для этого нужно время. Я не хочу просто убить подонка. Пусть живет и платит, пока сам в петлю от грызущей изнутри боли не полезет… *** - Зай, открой окошко, - блондинка обмахнулась полотенцем и сняла с плиты закипевший чайник. Молодой мужчина приподнялся с китайского кухонного «уголка» и одним ловким движением распахнул форточку. - Замерзнешь, - он обнял девушку и чмокнул ее в затылок. - Духота, сам знаешь… - девушка, замолчав на полуслове, вздрогнула: ей показалось, что на ветви дерева, растущего под домом, кто-то повесил бесформенный мешок. Увидела всего на секунду - и тут же сморгнула, отвела глаза. Да, там как будто бы темнело что-то… но наверняка это просто несколько ворон сбились в стаю, а может и правда, ветром на дерево занесло мусорный пакет. Повернуть голову и посмотреть прямо она не решалась: шею словно скрутило спазмом, и девушка внезапно ощутила прилив тошноты. - Что такое, моя хорошая? – мужчина заглянул ей лицо, и жуткое ощущение ушло так же быстро, как появилось. - Показалось. С этой беременностью я стала совсем мнительной, - блондинка передернула плечами и села напротив, подперев руками подбородок. Она смотрела, как мужчина ест, и улыбалась: в этом было что-то такое домашнее, что-то очень простое и первобытное, и она в который раз с удовлетворением осознала – это ее мужчина. Да, завоёванный с трудом. Да, в их отношениях бывало всякое. Особенно та летняя трагедия… Но он здесь. И теперь все слова любви, все ночи и вся его ласка принадлежали ей. За окном хрустнула ветка. Они оба застыли, словно на картинке, и только через несколько секунд он продолжил жевать, а биение ее сердца вернулось в нормальный ритм. Девушка вернулась к мыслям о любви и заглушила в себе древний голос инстинктов, тщетно вопивших о том, что за ними кто-то наблюдает. В конце концов, на окнах стояли решетки, в соседней комнате уютно бубнил телевизор, и за окном в сгустившейся тьме не могло быть ничего страшного. Ничего и никого, кто бы жаждал заживо содрать кожу с их лиц.