Мне приснился страшный сон...

Аффтар, то бишь я, хотела бы извиниться за то, что так тянула с главой а если б не пинки, то тянула бы исчо дольше!. В результате глава вышла на 13 (ох уж это число) вордовских листов, посему делю ее на три части. P.S. ваш покорный слуга ожидает гневных тапков ибо бред вышел Было холодно. Было очень холодно. Было чертовски холодно – и Андерсон, закутанный по уши в длинный серый шерстяной шарф – подарок из приюта – медленно и неизбежно замерзал. Особенно мерзли пальцы рук, которые он сжимал и разжимал, пытался согреть дыханием и снова прятал обратно в карманы пальто. Где-то на переднем сидении трясло грязно ругающегося водителя внедорожника. Но падре не замечал брани – лишь изредка, на самых громких и выразительных местах обреченно приподнимал брови в удивлении, насколько же богат ирландский язык, который он незаметно для себя выучил за несколько посещений этой зеленой страны. В другое время, будь потеплее и настроение получше, некультурный владелец внедорожника был бы вынужден выслушивать лекцию о моральном и культурном упадке современного мира и о своем поведении в частности. Но сейчас для этого было слишком холодно. - Дороги здесь как в России, - процедил сквозь зубы водитель на очередном ухабе. – Вы когда-нибудь были в России? Андерсон покачал головой, задумавшись о чем-то своем. - А я был, - мужчина резко повернул колесо, отчего всю машину тряхнуло еще сильней, - ужасная страна. И холод собачий – прям как здесь. Сегодня утром встаю, спрашиваю Мэри – жену мою: «Мэри, сколько градусов?» А она: «Минус пять, дорогой, минус пять!» Он покачал головой, прищелкивая языком, повторив в третий раз: - Минус пять! Андерсон уставился на осенний пейзаж в мутное стекло окна. От грязных луж, голых веток редких деревьев и бесконечных желтых и рыжих полей на душе становилось особенно тоскливо. Ирландия неприветливо встречала спятившего священника – а какой нормальный человек поедет из солнечной, теплой Италии в такое время в полуразвалившуюся деревню? В ней-то и живет, наверное, штук шесть старичков, которых никто и ничто уже не выгонит из родных лачуг... Мимо проплыла маленькая белая часовня, которая внесла хоть какое-то разнообразие в общую картину. - А вы-то сами что забыли? – спросил человек на переднем сидении, решив, что тишина стала слишком напряженной. – А, сейчас догадаюсь: у вас где-то в такой деревушке-развалюшке живет прадед? Или вы служить приехали? Тогда добро пожаловать к нам – в нашем поселке такой замечательный священник - отец Павел! Душа человек. И на крестины придет, и советом поможет, и винцом угостит… Сам выпить любит. Он в винах хорошо разбирается. Из других деревень к нему приезжают! Андерсон хмыкнул. Неверующие добрые католики. Что здесь знают люди о вере? Верят ли они вообще в Бога? Они и молятся-то по принуждению или напоказ. Господь от них так же далеко, как и луна от земли. Эх, Максвелл, нам следовало проповедовать истинную веру не среди еретиков, а среди католиков. Спасаем волков, когда собственное стадо идет в пропасть… Постепенно мысли начали терять свою ясность и путаться, веки налились свинцом, и под убаюкивающее, размеренное гудение мотора падре тихонько задремал. Где-то на краю сознания оставалась неприятная мысль, что нужно просыпаться, иначе замерзнешь или пропустишь остановку – но ему казалось, что становилось только теплее, а до остановки он обязательно проснется. Дорога подождет, Господь сохранит – а пока можно спать, спать… … Священника разбудил тормошивший его изо всех сил водитель. - Во как заснул, - пробурчал он. – Не добудишься. Просыпайтесь! Андерсон раскрыл глаза и удивленно посмотрел в окно. Там уже были видны белые и серые домики с соломенными и деревянными крышами. - Собственно, вы приехали. Счастливого вам пути! Андерсон встряхнулся от дремы, вылез из кабины и кивнул на прощанье. Воздух был прямо ледяным. Андерсон замотал посильнее шарф и, шагнув в грязь, негромко выругался. Пробегавшие мимо мальчишки остановились неподалеку и с удивлением уставились на двухметрового гиганта. Потом, заметив огромный, болтающийся на груди крест, закричали, показывая пальцем: - Священник! Еще один священник! Падре покачал головой, пряча улыбку. Дети – они везде одинаковые, будь то итальянцы, англичане, китайцы или японцы. Детей таковых есть Царствие Небесное… Мальчишки с гиканьем и свистом понеслись по холмам, спугивая ворон громкими криками: - Священник! Приехал священник! Под поднятый ими шум Андерсон подошел к ближайшей лавочке около какого-то сарая, на которой сидели две закутанные, похоже, во все свои шарфы и шали старухи. Они неприязненно посмотрели на незнакомца – чужие люди всегда вызывают недоверие. - Здравствуйте. Вы бы не могли подсказать, как пройти к дому… - Андерсон запнулся. Слишком уж непривычно было произносить это имя здесь. - А, вам, наверное, этот нужен, - старуха презрительно сплюнула на землю около лавочки, - новенький. Волосы длинные, как у бабы какой, из дома не выходит, даже дым не идет. - Глаза как фиалки. Верно, с нечистой силой знается, спаси Господи,- охотно поддержала подругу вторая. Ничего веселого не было, но Андерсон еле сдержал смех. Начальник Тринадцатого отдела никогда еще не получал такого нелестного о себе отзыва. И это твой народ, Энрико! - И зовут его как-то странно… Рио… - Как кетчуп, вспомни, - зашептала ей на ухо старушка, искренне веря, что паладин ее не слышит, - Рико что ли… - Эмма, все ты со своей рекламой! А фамилия у него какая была? Макс.. Маск… Москвел… - Его зовут Энрико Максвелл, - решил прервать их падре, всхлипывая и старательно кашляя в шарф. - Точно, Максвелл! Вспомнила. Физик такой был. Шотландец. Он, случайно, не родственник? - Я думаю, нет. – Отец Александр уже успокоился и продолжил. – А все-таки, где он живет? - Да на самом краю, - охотно сказала ему одна из бабусь. Эмма, кажется. – Вон туда идите, мимо ясеня… Пройдете до конца, потом налево. - Спасибо, - сказал Андерсон и кашлянул. Уже по-настоящему. - А что это вы раскашлялись? Нечто заболели? - Да нет, - ответил он, - выздоровел. - Хоть шапку бы надели, что ли. А то вон какой холод. Или приходите к нам с Гретой на чай. Угостим…. - Да нет, спасибо, - Андерсон покачал головой. – Как-нибудь в другой раз. - Надумаете – приходите. - Кстати, - Грета все еще недоверчиво посматривала на него, - а вы кем ему приходитесь? Андерсон замялся. Не скажешь же, что начальником – пойдут вопросы о работе. Кем я работаю? Ах да, я священник. «Палач», «Убийца», «Регенератор», «Ангельская Пыль» Андерсон – никогда не слышали, нет? Очень жаль. Чем я занимаюсь? С понедельника по пятницу – близкое общение с вампирами. На выходные уезжаю в приют к детям. Провожу некоторые обряды, цена договорная… - Воспитанником. - Грета, не куксись, - опять слишком громко прошептала другая, - что ты, в самом деле. Андерсон понял, что уже замерз, да и время поджимало – ему совершенно не хотелось бродить по полупустой деревне в сумерках. - Ну, я пошел тогда, - он слегка улыбнулся им обеим, забыв, что за шарфом улыбки не видно. - Slán agat!* - Slán leat. Nár lagaí Dia do lámh!** – ответила ему улыбающаяся Эмма. – Смотрите, не заблудитесь! Паладин не успел сделать и нескольких шагов, как услышал, что Грета накинулась на соседку: - Что ты с ним так! На чай пригласила! Благословила! Дорогу рассказала к этому сумасшедшему! - Да ты не заметила? Он же священник. - Священник, священник. Я тоже могу рясу напялить и пойти. Священник. - А глаза у него зеленые, - мечтательно ответила она. – Как у Кристиана. Увидим ли его мы еще когда-нибудь? - Сама имя выбирала - обозвала «Принадлежащий Христу», а теперь удивляешься, что в монастырь ушел. К каждому священнику на шею броситься готова… Да, в такой деревне поживешь, и в монастырь захочется, - падре не выдержал и побежал рысцой. Хвалимое Ренальдо шерстяное пальто не грело совершенно. Странный день – все в гости зовут, все улыбаются… Или это не день странный – это люди странные? Дом, в который заселили Максвелла, действительно стоял на самом краю. Низенький, сверкающий издали своими ярко-белыми стенами, с небольшими окошками, соломенной крышей, он казался смешным и уютным. Чудесный вид портил только старый покосившийся забор, нелепо торчащий перед остановившимся Александром. Калитка была простенькая, повернуть задвижку не стоило труда. Дверца скрипнула, пропуская путника в садик с кустами - как определил падре, не сильно разбирающийся в ботанике – сирени. Он подошел к двери дома – кстати, тоже деревянной – и остановился в нерешительности. Дверь номер три. Он нахмурил свои светлые брови и три раза стукнул по дереву кулаком. Звуки ударов стихли где-то в глубине дома, после чего послышалось шуршание бумаги и недовольное бормотание: - Ох уж эти мальчишки… Терпеть их не могу! Перед Андерсоном резко открылась дверь, и в дверном проеме появилась такая знакомая ему фигура. - Проваливайте к дьяволу! В течение трех секунд стояла тишина, в которой Александру слышен был только ровный стук собственного сердца. - Я, конечно, знаю, что ты меня очень любишь, Энрико. Но не настолько же, - падре прищурил блестящие зеленые глаза, и на лице стала предательски расползаться улыбка. Господи, как же я рад тебя видеть. Пусть даже здесь. Максвелл немного отпрянул назад от высокой фигуры. - Отец… Отец Александр? - Ну, так и будем здесь стоять? Или в дом пригласишь? Максвелл ойкнул, уступая дорогу священнику, который, слегка наклонившись, прошел внутрь. Внутри было чуть менее холодно, чем на улице. В единственной комнате царил полумрак, а в камине, о котором с таким вожделением мечтал падре на протяжении последнего часа, огонь теплился еле-еле. Он выпрямился и зашипел, ударившись головой о притолоку. Максвелл покорно прошел вслед за Андерсоном и замер за спиной. - Почему вы здесь, падре? Зачем? Андерсон вздохнул. - Ну не мог я, проезжая мимо, в гости к тебе не зайти. - Мимо? Да, в Ирландию ты тоже приехал случайно? – голос архиепископа дрожал от раздражения. Александр удивленно поднял брови. - Что с тобой, Энрико? - Что со мной? Это ты меня спрашиваешь? Лучше скажи, что было с тобой, когда меня, верного слугу Церкви, выгоняли как собаку, а ты… Ты просто стоял! Ты не помог мне! И… - Замолчи, - глухо оборвал его падре. Ему было странно слышать этого от всегда внешне спокойного Максвелла. Он никогда себе не позволял такого. Даже в бешенстве он обходился всего парой ядовитых слов – и сейчас перед Александром стоял другой человек. - Ты никогда не помогал мне. Я всегда был одинок, а ты… Сколько раз я тебя выгораживал, смотрел на твои поступки сквозь пальцы, позволял тебе все, что тебе захочется. А когда пришел момент, ты предал меня! Предал Церковь! Веру! - Я никогда не предавал Церковь, Максвелл. Так же, как и Господа нашего. Как я мог предать ее? - Я! Я – Церковь! – закричал Максвелл, тяжело дыша, уставившись с ненавистью на священника. – И ты предал меня! Внезапно Энрико пошатнулся и с ужасом понял, что перешел рубеж. Он, сжавшись, ждал, что сейчас в голосе наставника зазвенит лед, в человеке проснется Дьявол, который, не выдержав подобного оскорбления, прикажет себе растерзать стоящего перед ним на мелкие кусочки. Но в глазах падре была жалость. То, что Максвелл больше всего презирал, ненавидел и боялся на протяжении всей своей жизни. - Я стану самым великим, учитель! - Ну-ну, обязательно. Дай, перевяжу тебя что ли. Мальчик, нахмурившись, сидел на старом стуле в комнате отца Александра, который перевязывал ему ободранную коленку. - Где же ты так исхитрился? Максвелл не отвечал, лишь стискивал сильней зубы, когда падре неаккуратно касался краев раны. - Опять подрался с кем-то, - скорее, не спросил, а подтвердил предположение Андерсон. – А теперь по какой причине? Максвелл промолчал, затем глубоко вздохнул, вытирая капли слез с заплаканных глаз. - Я обязательно стану великим, - снова упрямо повторил он. – Великим, главнее всех! - Смысл жизни, Энрико, не в том, чтобы стать главней кого-то, - монотонным голосом начал говорить падре, попутно ища ножницы, чтобы обрезать бинт. – Во-первых, нужно искать Бога… - А во-вторых, служить Ему от всего сердца, вы это мне сто раз говорили, - раздраженно ответил мальчик. – Но если б я был великим, я бы… - он задумался на пару секунд, - сделал столько во имя Его! - Гордость диктует твои поступки, Энрико. Что ты доброго сделал, пытаясь стать великим? Вон, подрался только снова. - Но… - Гордость человека унижает его, а смиренный духом приобретает честь. Максвелл сердито засопел, вертясь на стуле. - Гордость – грех. Мы можем чувствовать только гордость за Господа нашего. Как было написано: хвалящийся хвались Господом. Внезапно он почувствовал резкий прилив жалости к своему воспитаннику. Худой, еще нескладно сложенный, презираемый и не понимаемый остальными ребятами… И такой глупый. Он потрепал его по голове. - Смотри, не дерись больше. Энрико поднял на него сердитые глаза. - Не смейте меня жалеть! Падре удивился. - А что так? - Когда вы меня жалеете, я… мне не нравится это. Падре молча сматывал бинт в тугой белый клубок. - Люди жалеют котят и инвалидов. А я – человек! Андерсон усмехнулся. - А ты будь молодцом, и жалеть не надо будет. А то – подрался, ушибся, обиделся… И какое тут сочувствие - если сам виноват? До сочувствия дорасти еще надо… А сердце-то болит за тебя. - Правда? - Да. Ну ладно, беги – и веди себя хорошо! Максвелл, немного повеселев, прихрамывая, побежал в сторону двери – навстречу ярким лучам полуденного солнца… - Не смейте меня жалеть, падре! – просипел, совсем как тогда, Максвелл, хватаясь за горло, сжимаемое в конвульсиях. Эх, Энрико. Сколько лет прошло – а до сочувствия ты так и не дорос… Андерсон покачал головой. - Посмотри на себя, Энрико, - начал он тихим голосом, медленно ходя по комнате вокруг Максвелла. - Устами твоими говорит бес гордыни. Superbia! Какое страшное слово! – падре взмахнул руками, будто он стоял перед всеми Искариотами, а не перед одиноким, сжавшимся в страхе человеком. - Superbia стоит первой в списке семи грехов Папы Григория! Гордыня влечет за собой все остальные грехи, Энрико. Гордыня – тот самый грех, который привел к низвержению Люцифера! - его голос гремел, раскатами расходясь по дому. - Ты поставил себя на место Бога, и ослеп в своем тщеславии. Опьяненный властью, силой и могуществом, ты посягал на власть Господню. Помнишь, тогда, в Судный день, ангелы – твои ангелы смерти – сошли огнем и мечом на несчастных, - он выделил это слово, - запутанных проклятыми протестантами, потерявших путь истинный людей? Дело наше не в уничтожении овец заблудших. Дело наше в обращение их к свету. Вспомни, Энрико – не ты ли кричал: да, убивайте всех ничтожеств – это наше право Ватикана? Бог есть Жизнь, и только Он вправе решать, кому даровать ее, а у кого отнять. И не ты ли кричал: если веруете, выполняйте приказ немедленно? Тяжкий грех на тебе: ведь мы, солдаты Церкви, обязаны подчиниться пастырю, ведь через него идет воля Божья, он избран Господом на особое служение Ему. А ты злоупотребил этим местом, - Андерсон резко перешел на шепот, остановившись за спиной бледного, сжавшего зубы архиепископа. – Ты навязал нам свою волю, продиктованную бесом, Дьяволом, Люцифером. И рано или поздно ты должен был пасть, Энрико. Ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится. - Погибели предшествует гордость и падению надменность, - прошептал Максвелл, опускаясь в кресло и закрывая ладонями лицо. – Ты мне это говорил, тогда… в те дни… - Именно так. Покайся – покайся, Энрико, смири гордость свою, плачься дел своих горько, испроси прощения у Господа. Раздался тонкий всхлип. Максвелл плакал, по-детски вздрагивая плечами, с подвываниями и хрипением. - Я не могу, не могу, Андерсон. Отец Александр посмотрел на ученика, и жалость на мгновение сменилась презрением и даже ненавистью – но через секунду наваждение покинуло его. - Пойду, чай заварю, что ли, – вздохнув, сказал Андерсон и направился в сторону кухни. А то тут такие страсти, что и чайку не дождешься. *До свидания! **До свидания. Бог в помощь! (пп. Да не ослабит Господь твою руку!)