Мне приснился страшный сон...

После того, как вслед за Юми к Господу ушла и Хайнкель – по крайней мере, Андерсон надеялся, что к Господу – учиться делать чай ему пришлось самому. И хотя он заваривал его очень крепким – заходившие к нему молодые монахи всегда удивлялись, как он может такое пить - в глубине души падре считал, что он все-таки делал его немножко лучше Вульф. Во всяком случае, теперь ему не требовалось класть в чашку столько ложек сахара, сколько приходилось раньше, чтобы за приторной сладостью не чувствовать вкуса противной желтоватой жидкости, которую Хайнкель, отчаянно ругаясь, разливала ночами по кружкам. Эх, Хайнкель, Хайнкель. Нам с тобой надо было учиться у Юмико, пока время было. И теперь Андерсон гремел чайником и с грустной улыбкой вспоминал своих воспитанников. Юми. Вульф. И рыдающий за стеной Максвелл, который всегда держался немного обособленно, отдельно от монахинь, но, иногда, забывая о своей гордости, тоже входил в их подчас нервный, возбужденный и веселый круг. И падре казалось, что в такие минуты Энрико был счастлив. - Чай готов, - негромко крикнул падре, неся в одной руке чайник, а в другой – кружки с ложками. К этому моменту Максвелл уже успокоился и сидел прямо с красными, опухшими глазами в своем кресле. - Сахар? - Там, - неопределенно махнул Максвелл в сторону чернеющего у стены шкафчика. На полке действительно стояла коробка рафинада, которую падре сразу же поставил на стол. - Вот. Давай чай пить. Энрико дрожащими руками взял свою кружку и мелкими глоточками начал прихлебывать горячую жидкость. Андерсон с наслаждением обхватил свою и немного подержал в руках. По ладоням поползло тепло. - Я скучал по тебе, - признался Энрико, размешивая ложечкой сахар. - Я заметил, - падре усмехнулся и тоже взял белый кубик сахара, но, в отличие от Максвелла, не бросил в чай, а стал откусывать кусочки. Ты же меня так тепло встретил. Наорал, поплакал, прощения попросил… Давно так не встречали. Отец Александр принялся разглядывать ученика, чувствуя какое-то противоречие в облике Энрико. Тот поднял глаза. - А почему у тебя глаза… - сорвался с губ вопрос. - А, это? Я просто линзы снял, - вздохнул архиепископ. – К чему мне они теперь… На самом деле, у Максвелла глаза были совершенно обыкновенные – серые, ничем не примечательные глаза. Но об этом знал, наверное, только Андерсон. - Все щуришься? – с беспокойством спросил падре. На протяжение последнего месяца он стал замечать, что Энрико начал часто прищуриваться и тянуть руками в стороны уголки глаз для того, чтобы прочитать расписание автобуса на остановке. А это означало только одно… - Не хочу очки, - буркнул Максвелл. Они шли к ближайшему салону оптики. В сущности, салон был маленькой лавочкой, в которой Андерсон все время брал себе очки – уж слишком часто они у него разбивались. Как постоянному покупателю ему давали неплохую скидку, и поэтому он решил привести мальчика именно сюда. - Почему не хочешь? В них все видно будет. - Очкарики – страшные, - ответил он сердито. - Вот как? – спросил Андерсон и поправил на переносице собственные круглые новенькие очки. - Нет, нет, вам-то они идут, - быстро оговорился Энрико, чувствуя, что задел падре за живое. – Но мне-то нет… - Для тех, кто не любит очки, могу предложить линзы, - раздался голос за их спинами. Они синхронно развернулись и увидели продавца, держащего в руке бутылку воды. Падре сразу узнал его. – Линзы всех цветов. Пройдемте… Энрико долго шептался с мужчиной, опасливо поглядывая на священника. Пару раз продавец задавал удивленные вопросы, но на них Максвелл отвечал вполне уверенно. - Ну что ж, кажется, у меня есть цвет, который вам нужен… Вся эта таинственность заинтриговала падре до крайности, но Энрико на вопросы не отвечал: - Сами увидите! Вам понравится. … Он и подумать не мог, какой цвет выберет его изобретательный ученик. - Помните, вы меня за них еще ругали? - Помню. – Действительно, он долго не мог понять, зачем Энрико выбрал самый редкий цвет (еще хорошо, что не красный), но со временем смирился со строптивостью ученика. Он снова внимательно посмотрел на него и внезапно понял. Нет, не цвет глаз его смущал, а нечто другое. Уж очень большой контраст был между различными мелочами. Красные, воспаленные глаза, грязные, запутанные волосы, которыми когда-то так гордился Максвелл. Измятая дорогая шелковая одежда и белые – как они только сумели остаться белыми! – перчатки на руках. Покрытые изумительной резьбой серебряные ложечки в давно не мытых пластмассовых кружках. На столе, покрытом грубой деревенской скатертью, в центре лежит Библия в дорогом переплете и украшенный камнями крест. Сочетание несочетаемого - крайней нищеты и богатства – сильно напрягало глаз. Только теперь Андерсон понял, каково было привыкшему к роскоши Энрико – для падре, жившего вечно в спартанских условиях, дом казался просто великолепным. - Ты извини, что я так тебя встретил, - сказал Максвелл, неправильно истолковав причину пристального взгляда со стороны наставника, - просто я так давно ни с кем не разговаривал, и столько накипело на душе… - Когда ты последний раз на исповедь ходил? - Давно… - протянул Энрико, опуская голову. - Давно, давно – плохо это! – неодобрительно сказал падре, допивая чай и ставя кружку обратно на стол. – Срочно тебе надо исповедоваться и причащаться. Мысли неподобные из головы гнать! - Кстати, насчет мыслей, - внезапно оживился архиепископ. – Как там сестры? Александр скрипнул зубами. Неужели он ничего не знает? У него была уйма времени, чтобы навести справки о них. - Юмико сошла с ума, Юмиэ мертва… - В смысле мертва? – удивился тот. - Ты никогда не воспринимал Юмиэ как отдельную личность, а зря. Теперь у нас есть только Юмико – и то, наполовину. - В общем, Такаги в больнице, - решил замять тему Максвелл. - Вульф… убили. - Убили? - с тоской произнес он. - Да, убили, - неожиданно жестко ответил Андерсон. – Расстреляли. Максвелл уперся лбом в стол и накрыл голову сверху руками. - И это все из-за меня, - прошептал он еле слышно. Внезапно падре почувствовал, как его сердце сжала невидимая холодная рука. - В смысле, из-за тебя? Ты тут не причем, ты пытался спасти их как мог. Интересно, кого я убеждаю? Его? Или… - Нет. Это я сдал их в руки палачам, как Иуда Искариот. Я действительно стал его последователем. – Энрико поднял голову и продолжил: - Ты не знаешь, как я исстрадался по пеньковой веревке и как я готов бросить вон свои тринадцать сребреников – но выбрасывать мне уже нечего: у меня отняли их. Нет, нет, дослушай меня, - быстро проговорил он, заметив, что падре порывается что-то сказать, - дослушай. Ко мне приходили посланники папы. В первый раз они предложили мне ударить по Хеллсингу, когда будет война с Миллениумом. За это – а также за кое-какую информацию – они снабдили наш отдел деньгами, а мне дали новый титул. Да, а откуда я возьму тебе новые клинки, серебряные пули, пистолеты, как мне платить жалование бойцам? Наш отдел всегда был нищим, Андерсон, - он сжал зубы, - и я должен был где-то доставать деньги на ваше пропитание. Так я своих солдат предал смерти. – Он замолчал, тяжело дыша, уставившись ненавидящим взглядом куда-то в стену. – Это не мой гениальный план, Андерсон. План был их, а я – только исполнитель. – Он снова умолк, собираясь с силами. Не зря я сомневался в твоей гениальности... - промелькнула единственная мысль в голове Александра. Что же ты говоришь, Энрико? - После победы они пришли во второй раз. Поздравили меня. И забрали Юми. Я хотел их переубедить – но я был как под гипнозом… - он устало потер лоб. – Они говорили, что ей будет лучше. И я поверил. Падре не прерывал его. Ему казалось, что он спит, а эти слова – бессвязный бред – утихнут, как только он откроет глаза. Но сон не кончался и не кончался, а слова все текли и текли нескончаемой рекой. - Потом они пришли в третий раз. Они принесли мне приговор от Папы. Хайнкель должна была умереть. Я не верил им, я убеждал их, как мог, что она невиновна. Но тогда, - он резко выдохнул, - они мне пригрозили, что лишат меня сана. И уничтожат всех Искариотов. Всех до одного. Они бы нашли за что. Падре покачал головой, с трудом понимая, о чем говорит Максвелл. Это было слишком невероятно для правды – но все совпадало. Почти: в непогрешимость Папы он верил так же сильно, как и в преданность Хайнкель. И если Юми действительно можно и, наверное, нужно было лечить, то обвинить в терроризме Вульф было крайней глупостью. А может, это были посланники не Папы. И не посланники вообще. Андерсон чувствовал, что там, наверху, шла какая-то своя война, ход которой он не понимал из-за отсутствия необходимой информации. В одном он был уверен: Максвелл не врал. Слишком уж сильно переживал для актерской игры, в которой он не был мастером. - А потом они пришли в четвертый раз. За тобой. И тогда я им отказал. И они ушли, пригрозив, что я еще пожалею. И они вернулись. Энрико, закончив, снова уронил голову на руки. Такая исповедь обессилила его. Зато теперь его страх сменился обреченным ожиданием ответа наставника, который так часто помогал ему в прошлом. И надеждой – а вдруг и сейчас он простит его и поможет? И он молчал. Андерсон тоже молчал. Для него кусочки мозаики складывались в общую картину медленно, и надо было привести свои чувства и мысли в порядок. Поэтому на долгие три минуты на кухне воцарилась тишина. Было слышно, как тикали в спальне ходики прежнего владельца. Внезапно забили часы: их бой напоминал удары огромного старого колокола в монастыре. И тогда мозг Александра пронзила одна-единственная мысль. Энрико мог спасти их всех. Но не спас, а добровольно предал в руки смерти. Что бы он ни говорил о страшных посланниках, делал выбор только он сам.