Мне приснился страшный сон...

- Почему же ты мне не сказал? – прошептал Андерсон. Но Энрико услышал и не замедлил откликнуться: - Они говорили, что убьют тебя, если ты вмешаешься. Я боялся. - Убьют меня? – Александр хрипло засмеялся. – Значит, я не лучшее оружие Ватикана, если ты боишься за мою жизнь. Ты руками своими убил Юми и Хайнкель. Зачем же ты меня защитил, безумец? Совесть заговорила в тебе? Посмотри на себя, на что ты пошел ради своей гордости и сана. И все равно ты пал. Только предатель не переживает это падение. И ты не переживешь, - почему-то сказал Андерсон, чувствуя, что это не его слова, но он не мог молчать. – Осталось только искать веревку тебе, потому что нет истинного раскаяния, а если и есть, то поздно, поздно каяться: пришел твой Страшный Суд. Не прощается предателям, и тебе прощено не будет. - Замолчи! Мне страшно! – закричал Максвелл, мелко трясясь, как от озноба. Это были не те слова, которые он ждал. – Раскаялся я! За месяц столько исстрадался! - Говорит в тебе не раскаяние, не душа плачет твоя, а гордость. Бесы терзают тело твое, бесы отравляют сознание твое. Истина, истина жжет тебя как огонь, ибо бежит всякий бес Истины: дети лжи они есть. - Да кто ты есть, чтобы мне указывать, человек? – почему-то спокойно спросил Максвелл, откидываясь на спинку кресла и глубоко дыша. - Я есть посланник от Бога, - твердо ответил падре – тоже не своими, чужими словами, но так уверенно, словно они пришли не извне, а из глубины его души. – Я пришел увидеть раскаяние в душе твоей, архиепископ; но нет его, и ухожу я ни с чем, предавая дом твой огню и мечу; вижу погибель твою, вижу тебя, предаваемого геенне огненной: но несть помощи тебе. - Да какой я уже архиепископ, - устало сказал Максвелл. – Лишили меня сана. А обвинили - знаешь в чем? В ереси. Я, оказывается, имею особые отношения с Протестантской церковью, и, в частности, с Интеграл Хеллсинг. У тебя все мысли направлены на одно, Максвелл. Как мне тебя жаль. Я уйду в ад с осознанием своих грехов, а ты никогда не поймешь, за что тебя низвергли туда, в геенну, в плач и скрежет зубовный. - Прости меня. Наверное, мне не стоило приходить, - с такой же усталостью ответил Андерсон и поднялся с места. – Я пойду, наверное. Дети ждут. - Куда ты, стой, - Энрико заволновался и вскочил тоже. – Там же темно, куда ты пойдешь? Переночуй у меня, что ли – а то ты и не доберешься до ближайшего аэропорта. - Нет-нет, не стоит, - сказал Андерсон, резким движением хватая пальто и открывая дверь - скорее бы только уйти из этого места. Максвелл не вызывал у него другого чувства, кроме презрения, и казалось, что он находится в одной комнате с трупом. – Я, пожалуй… Поток холодного воздуха приятно освежил лицо. Андерсон занес ногу, почти переступил порог, ветер засвистел в ветках стоящей рядом иве и принес с собой еле слышный запах… Нет, Господи, пожалуйста, только не это. Александр принюхался, прислушался, напряг все свои чувства: но, как на зло, ветер стих, а в пришедшей с ночью темнотой – он удивился, как же быстро прилетело время: казалось, не прошло и часа его пребывания здесь – разглядеть что-то дальше калитки было невозможно. Он сделал шаг, и еще один, и еще. Ничего не изменилось: это была обычная осенняя ночь, разве только что слишком холодная для Ирландии. Тогда почему ему так хочется броситься отсюда, на бегу доставая клинки? - Что? Может, останешься? – по тонкому дрожанию голоса Энрико падре понял, что ему тоже страшно – хотя это можно было списать на одиночество и обстановку глухой деревни, где крикни – и никто не придет на помощь. Падре замер на мгновение. - Знаешь… Да. Они зашли обратно в дом, и Энрико сразу закрыл дверь на все замки. Его бил озноб - от холода, скорее всего. - Пойду, еще чая налью, - сказал извиняющимся тоном он и исчез на кухне. Андерсон уселся на табуретку у входа. Ему было слишком неспокойно. Он спрашивал и спрашивал себя – не почудилось ли ему, правда ли это был тот самый запах? Запах человеческой крови. Где-то в соседней комнате громыхал чайник, тихо ругался на него и себя Максвелл – похоже, за месяц одинокой жизни он привык говорить сам с собой. Было тепло, и Андерсон почувствовал, что его начало клонить в сон. Он выругался и заставил себя сесть прямо - нет, не время спать. Интуиция его никогда не подводила, и сейчас ему было очень и очень тревожно. Нервы? Или… Он видел, как вокруг дома сжимается темное кольцо. Вот из окон полезли черные тени, раздался визг, тонкий хруст стекла, громыхнула дверь… - Андерсон, проснись! Он вскочил в испуге, уронив табуретку, на которой сидел. - Что? - Слышишь? – спросил его Энрико, замерев с кружкой в руке. Это был стук в дверь. Он не приснился Александру – он был на самом деле. Пока слабый, он становился все сильней и сильней с каждым ударом. Сердце в груди забилось быстрее, почувствовав, кто стоит за дверью. Внезапно Андерсон понял, что надо делать – это пришло к нему внезапно, как будто ему кто-то шепнул план действий. И он сразу доверился этому шепоту. Что ж. Я привык быть орудием в руках Божиих, его карой, как молния или шторм. - Раз стучат, надо открыть, не так ли, Энрико? – усмехнувшись, сказал падре и начал отпирать замки. - Стой, не надо! – Глаза его ученика расширились и стали практически полностью черными. Он тоже понял, что пришел час расплаты. Ноги Максвелла подкосились, и он упал в кресло. Разжавшиеся пальцы отпустили кружку с кипятком, и она покатилась по полу, на котором уже расплывалось темное пятно. - Нет, Энрико. Надо. Хотя… - падре взглянул на шатающуюся от ударов дверь: только один замок отделял их от стоящих там, во тьме. – Хотя если не откроем мы, то откроют они. Дверь рухнула в клубах пыли, и на пороге показались упыри. Энрико тонко взвизгнул и, вскочив, ринулся было прочь, но споткнулся и, ударившись головой об угол стола, упал на пол. По лицу потекла тонкая струйка крови. - Андерсон! Сделай что-нибудь! Андерсон схватил пальто и направился к выходу, откуда все лезли и лезли не-мертвые. Его они не трогали, что было странно – но он об этом не думал. - Ты не спас Юми и Хайнкель, Максвелл. Но мог. Я не буду тебя убивать своими руками – тут есть, кому сделать грязную работу, - он кивнул на упырей, которые медленно подходили к сидящему на полу человеку. – И спасать тебя не стану, как ты не спас их. Да воздастся каждому по делам его. - Андерсон! Упыри расступались перед священником, который убегал прочь из этого дома. Все их взгляды были направлены в одну точку, на одну цель – им был отдан приказ, и они выполняли его. Убить этого человека, ползающего на коленях, что-то кричащего вслед ушедшему, убить архиепископа Энрико Максвелла. Манящий запах крови щекотал их ноздри и вызывал неутолимую жажду, и они медленно и упорно шли и шли исполнить приговор, сжимая в руках кухонные ножи, топоры, бревна и колы из забора. Андерсон выскочил на воздух, и невольно приостановился: весь двор был заполнен упырями. От такого количества нечисти ему было душно. Александр нашарил клинки и сжал их. Эх, двумя клинками с ними не очень-то и управишься. С роспуском Тринадцатого отдела его работа по уничтожению вампиров стала ненужной, и если раньше Андерсон носил все свое обмундирование с собой, то теперь он оставил себе только два клинка – «на удачу». Это, фактически, были его талисманы – как некоторые носят амулеты и браслетики на руку, так и он таскал с собой оружие. И, как оказалось, не зря. Он не видел, как упыри обступили Энрико, как одновременно десятки ножей вошли в его тело – от шока он так и не смог сделать даже два шага. И его шепот остался неуслышанным. - Я умру здесь? Здесь? Один? Всегда один с рождения… И никто не поможет мне. Господи… Андерсон вздрогнул от протяжного страшного крика. Пора. Он оскалился и достал клинки. - Ну что, пришло ваше время. Время войне. Первым упал невысокий мужчина. Его голова с безобразно торчавшими наружу острыми клыками покатилась куда-то в сторону, под ноги следующим жертвам. Андерсон колол, рубил, резал, бросал клинки, за какие-то доли секунды успевая снова схватить их шершавые рукоятки, и снова – кровь, тонкий свист разрезаемого на части воздуха, треск костей и вопли нежити. - Во имя Господа! – Кричал, бешено вращая глазами Андерсон. Как же он соскучился по такой работе, когда разум уступал место безумию, когда на место Жизни приходила Смерть! Смерть во имя Жизни, Смерть во имя Умершего за Жизнь! Не надо было думать ни о чем, потому что лишняя мысль могла стать причиной твоей смерти: были запрещены сомнения в своей непогрешимости - и поэтому Андерсон даже был счастлив. Счастлив, что не надо думать. Это все будет потом - переживания, боль, сомнения, раскаяние. Вот перед его глазами пролетела стайка ребятишек – наверное, они умерли все во время игры, да так и остались вместе даже после смерти. Но это уже не дети, Господи: дети внутри этих чудовищ, и их надо освободить из плена… С другой стороны к нему приближались две знакомые – как их, Грета и… А в прочем, неважно. Не судьба мне отведать картофельных оладий, не судьба. Андерсон метнул клинок в Грету: второй пронзил сердце ее подруги. Грета оскалила клыки и осела мешком на землю, а другая старуха - внезапно вспомнилось имя: Эмма! – упала лицом вниз, разбросав в разные стороны по земле руки. Иначе нельзя, Господи. Было темно, и священник ориентировался в основном на слух, поэтому, когда по соломенной крыше дома побежал веселый огонек, падре был даже рад. Пламя полностью охватило дом: горели крыша и внутренняя обстановка последнего пристанища Максвелла. Языки пламени лезли из окон, двери и охватывали валяющиеся на пороге трупы. А я не успел закрыть тебе глаза, Энрико. Зато смотри, с каким почетом провожают тебя в Ад. С музыкой! Глаза уже заливал пот, но времени утереться не было. Падре крутился волчком, отпрыгивал от острых зубов, падал, вставал – да, за месяц спокойной жизни он успел отвыкнуть от такого темпа. Он не видел пару красных глаз, которая неотрывно следила за ним с дерева. Их обладатель усмехнулся. Этот священник действительно стоит многого. Просто мастер своего дела – а как искусно убивает! Тем слаще будет вампиру пить его кровь. Он начал аккуратно спускаться ниже и ниже по веткам. В честь победы над таким врагом – а он не сомневался, что победит – надо будет наконец-то выбрать себе новое имя. А то Джек звучит отвратительно. Да и вообще – Джек остался там, в старой жизни. Джек умер. - Джек, - усмехнулся он, - будешь… кем будешь? Под ним пролетел упырь, с глухим стуком ударившись о дерево. - Тупицы, - констатировал факт вампир и сплюнул на землю. – Только и умеете, что жрать. Ему их жаль не было – было бы только обидно, если б они повредили такую важную добычу. Но священник сдаваться не собирался, и это радовало. Андерсон в последний раз всадил клинки в чье-то тело. Упырь дернулся, зарычав, и затих. Он перевел дух и огляделся. Господи. Неужели всю деревню обратили в чудовищ? Не щадя ни женщин, ни детей, ни стариков? Вот сейчас, сейчас надо будет спрыгнуть. И прямо на него. А как хорошо стоит – совсем близко к дереву! Вампир облизал губы: для него смрад крови и гари не мог перебить запах горячей кожи, под которой по венам и артериям текла горячая, густая жидкость. Он уставился на бьющуюся на шее жилку, приготовился, сжался в пружину. Сейчас… Огонь легко потрескивал за спиной Андерсона, освещая оранжевым валяющиеся тут и там трупы. По клинкам стекала чужая, черная кровь. Он вытер ладонью глаза от пота. А очки-то снова разбились. Вампир прыгнул вперед. Он вытянул руки, надеясь повалить высокого священника и сразу вцепиться в глотку, но для этого надо было переждать несколько секунд падения вниз. Он уже почти долетел, как почувствовал резкую боль и жар в коленях; и он, так ничего и не поняв, упал на землю, сильно ударившись лицом о камни. Андерсон тяжело дышал. Его спасло только то, что он краем глаза заметил движение за спиной: организм сработал сам, рефлекторно, падре даже не успел испугаться. Вампир застонал: царапина на лбу начала сразу заживать, но боль в коленях только усилилась. Падре подошел к нему и перевернул его лицом вверх носком ботинка. А, вот, похоже, и виновник торжества. Падре приставил к его груди клинок – там, где у живых бьется сердце – и чуть-чуть надавил. Вампир зашипел: от лезвия шел нестерпимый жар, кожа вокруг мгновенно стала краснеть, а затем и чернеть, как будто к ней приставили кусок раскаленного железа. - Кто ты? И как твое имя? – спросил Андерсон. Он не знал, зачем это спрашивает: но за целую деревню он имел право немного помучить убийцу перед смертью. Рыжеволосый юноша с тонкими, плавными чертами лица не ответил, лишь зло сверкнул красными глазами. Стоп. Рыжий? Неужели... Ирландец? Своих же? Сам? Вот и выбрал себе имячко. Новое. Лезвие вошло еще на сантиметр вглубь. - Кто приказал тебе напасть на архиепископа? На архиепископа? Он и не знал, что это была такая важная шишка. Знал бы, больше попросил. - Ты думаешь, я скажу? – выдавил он из себя. Действительно, здешний. Диалект... Андерсон чуть-чуть повернул лезвие: вампир взвыл. - Люди… С крестами… Я их плохо видел… - Что сказали? – с интересом спросил падре. - Ничего… что… мне… - в груди что-то хлюпало и мешало говорить: каждый вздох давался с трудом. – Дадут... денег… за… него… - Сколько их было? Откуда они? Говори, и я тебя спасу, - падре замер. В глазах вампира мелькнула надежда. - Их было шесть, - сказал он, собравшись с силами. – Я не знаю, откуда: у них был сильный акцент, но они были бледны. Это не давало Андерсону практически ничего. Он нахмурился. Вампир, заметив перемену настроения на лице падре, взмолился: - Пощадите меня! Вы же обещали! Андерсон странно взглянул на него и оскалил зубы в подобии улыбки: - Верно, я тебя спасу. Я освобожу твою душу. Неужели с ним нельзя договориться? Неужели я умру здесь… так? Один? Вампир не знал, что его мысли были крайне похожи на последние мысли архиепископа, но, если б и знал, то не удивился бы. - Ты – монстр, - попытался выкрикнуть он, но не смог и прохрипел эти слова. – Убийца, лжец. Андерсон захохотал. - Нет, юноша. Монстр сейчас передо мной, монстр остался там, - он указал вторым клинком на догорающий пожар, - монстры лежат вокруг меня. Но я не монстр! Я слуга Господа, и освобожу душу твою во имя Его! Это… конец? Конец? Нет, нет: я хочу жить! Знал бы, что умереть придется – больше бы попросил за задание… Александр налег на клинок всем своим весом, и лезвие с хрустом прибило вампира к земле. Тот скорчился под ним, пытаясь подтянуть к себе обрубки ног, сжаться в комок - только чтобы утихомирить боль… Через мгновение перед Андерсоном лежала лишь кучка серебристой пыли. А личико смазливое было у него. Наверное, раньше девушкам нравился... Паладин ссутулился, отвернулся и подошел к дому. Когда-то белые стены покрылись копотью, крыша вся сгорела: дом молча смотрел на него черными проемами окон. А имел ли я право, Господи, поступать так? Не от беса ли мне пришло наваждение? Андерсон заглянул внутрь. За телами упырей Максвелла не было видно. Господи. А ведь это я убил его. Я теперь как он, да? Никогда больше он не увидит его серебристых волос. Не услышит звонкого голоса. Смеха. Энрико больше не попросит заплести ему косичку, чтоб потом, похмурившись для приличия, рассмеяться и просить расплести – «чтоб никто не видел этого позора». Он больше не будет бурчать по поводу и без. Ругать падре за то, что он снова опаздывает, не бережет здоровье и ходит на задания без шарфа, что такой важный в отделе человек носит какое-то тряпье, которое ему совершенно не идет. Он больше никогда не окликнет его: - Падре!... Ему показалось, что раздался голос мальчика. Он резко повернул голову. Не было никого. А голос в голове звучал и звучал: звонкий, мальчишеский, веселый, знакомый голос. Падре опустился на колени и закрыл лицо руками. По горизонту поползла яркая золотая полоса, предвещающая рассвет. Господи, что я наделал? Воистину, я монстр, Господи. Где-то чирикнул воробей. Жизнь продолжалась. - Какой же ты глупый, - сказал падре в тишину, не зная, к кому он обращается больше – к себе или Энрико Максвеллу. – Какой же ты глупый…