44 КГ

Я сижу на подоконнике, и угловатые коленки упираются в подбородок. За стеклом мельтешат крохотные люди, бегущие из пункта А в пункт Б, но в конечном итоге никуда не добравшиеся. Мне забавно наблюдать за ними: они почему-то не обращают никакого внимания на сигналы светофора, стремясь перейти дорогу как можно быстрее. Они не ценят секунды отдыха перед новым рывком к привычным будням. Они просто бегут и погибают. Как муравьи — к сахару. Ещё забавнее всё становится, когда приходит лето. От невыносимой жары плавится кожа, иссушенная до невозможности. Веки безумно тяжёлые — будто бы их сделали из свинца — и всё время хочется спать. В горле пересыхает, становится больно глотать и, что самое ужасное, блевать. Пальцы режут глотку не хуже острого ножа, и рвота теперь часто сопровождается адскими криками. Раньше я могла заставить себя заткнуться, но теперь нет никаких сил на это. Мне совсем не хочется есть. Дикая Нью-Йоркская жара отбирает все силы, давит на грудную клетку удушающим полуденным зноем. Единственное, на что у меня остаётся энергии — это наблюдение. Я изучаю человеческие привычки, анализирую, почему мы лжём, иногда беседую с кем-то. Я превращаюсь в асоциального лжеца. И это тоже забавно. А во время обеда ко мне в комнату ломится медсестра. Она давно разменяла пятый десяток, и её кожа вся изрезана морщинами. Она очень толстая — настолько, что носит шестнадцатый размер одежды. Я случайно заметила ярлычок на юбке, неаккуратно вылезший из-под пояса. Медсестру зовут Голди, и она считает себя моим другом. Но каждый раз после встречи с ней — а это обычно бывает после обеда — я старательно прочищаю желудок. Я не хочу снова быть такой же жирухой, я не хочу быть похожей на старуху Голди с учебником по пищевым расстройствам вместо мозгов. Потому единственное, что меня теперь ждёт — это унылые завывания докторов и других медсестёр на тему «ой, как же ты исхудала» и всяческие попытки напичкать мой немощный организм высококалорийной органической дрянью. Я предвкушаю их, я живу этими моментами. Я здесь могу позволить себе быть безвольной, бесхарактерной, немощной дрянью. Я могу уничтожать себя, изнурять бесконечными мыслями о том, как всё могло бы быть прекрасно, будь я чуточку получше. И людям вокруг меня внезапно и неожиданно было наплевать на то, кто я. Они просто делают свою работу: кто-то лучше, кто-то хуже. Это их рутина. А таких же самовлюблённых и истеричных эгоисток полно в этой чёртовой клинике. Эти девицы никого не интересуют, они всего лишь действуют на нервы и жутко раздражают. Все мои мысли заняты Гарри. С тех пор, как он с помощью Тарьи завёз меня в эту психушку, он ни разу не появлялся. Вместо него по понедельникам меня навещает Джемма, а по четвергам — диетолог. Хотя с моим дрянным характером вообще тот факт, что меня хоть кто-то навещает, вызывает неподдельное удивление. Зато мне иногда удаётся отвлечься от далёкого и такого ужасного Гарри, когда я начинаю читать книги. Мозгов как у ракушки, а всё туда же, читает и умничает. Маме это очень, конечно, не нравится. Она говорит, что мне не стоит напрягать глаза и пытается закормить всем тем, что ей разрешают принести. В основном это фрукты, так что послушно ем, а потом, минут через пятнадцать, отпрашиваюсь либо в туалет, либо делаю вид, будто бы мне звонят, либо ещё что-то, и иду в туалет - на мою любимую экзекуцию. Мне уже начинает казаться, что мой желудок — это своеобразный музыкальный инструмент. Столько различных звуков я никогда прежде не слышала. Если совсем дойду до ручки от отчаяния, то, обещаю, научусь воспроизводить какую-нибудь Лунную Сонату желудком. Ещё очень забавно расчёсывать волосы. Потом старательно достаёшь все волосинки из расчёски, аккуратно раскладываешь их на кровати, считаешь. Те девушки, у кого выпадает меньше всего волос, считаются самыми крутыми, и у них принято спрашивать про особые техники похудания. Кстати, недавно у одной из них, Кейт, был день рождения. Она, вся из себя такая взволнованная, влетела в мою палату и позвала к себе. Сказала, что привезли конфетки. Я удивлённо пожала плечами и всё-таки согласилась прийти. Там стоял торт, украшенный роскошными кремовыми розами, лежало несколько тарелок и нож. — Мы что, будем есть эти калории? — я удивлённо вытаращила глаза, поджала губы и уже собиралась уходить, как меня остановили. — Тш-ш-ш. Ты что! Я же сказала, конфетки мне привезли, — Кейт особенно выделила слово “конфетки” и, помотав головой, приказала садиться. — Сейчас, подожди. Угадайте, что там было? Флу-о-ксе-тин. Бинго! Человеческий мозг непостижим. Все его возможности невозможно измерить, и никто не может с уверенностью предположить, где они начинаются и где заканчиваются. Нет более сложного органа, чем мозг. Он работает быстрее любого компьютера, отвечает за наше сознательное и бессознательное поведение. Но… Почему мозг не может контролировать наши страхи, держа их взаперти и никогда не давая проявиться? После отбоя в клинике тихо. Тускло светят ночники на прикроватной тумбочке, мягко мерцают лампы на коридоре и еле слышно гудят моторчики кондиционера, охлаждая нагревшийся за день воздух в палате. Я лёгкими касаними скольжу по оконному стеклу, внимательно всмативаясь в уличную пустоту. Я целыми днями смотрю на улицу. Я выжидаю. Высматриваю, наблюдаю, изучаю. Я… Надеюсь?.. И когда после обеда ко мне приходит не медсестра Голди, а кое-чья тощая задница, я и правда без ума от счастья. Не знаю, как реагировать, смеюсь и плачу в один и тот же момент, стыдливо прикрываю бесконечно тощие коленки, грустно улыбаюсь. Он ни капли не изменился. Только, возможно, повзрослел. Движения Гарри по-мужски размашистые, шаги слишком громкие для моего больничного одиночества и в то же время такие… нужные. Он угрюм, сурово смотрит на меня. Затем, видимо, о чём-то вспомнив, улыбается и сразу становится пятилетним малышом. Гарри очень идёт улыбка. Нерешительно прокашлявшись, начинаю разговор. Как дела, как Анна? Как моя мама? Всё в порядке. Я рада и этим скудным известиям с той, нормальной, стороны мира. Гарри потом начинает шутить, и я наблюдаю за его глазами, любуюсь длинными пальцами — как у врача — и наслаждаюсь густым смехом. Он рассказывает про последние концерты, жалуется на слишком громких, но таких безумно счастливых фанатов, готовых на всё. Говорит про то, как он с парнями из группы попал в ужасную толпу, и будто бы он чуть ли не умер на месте. Вспоминает последнюю поездку для благотворительности, в которой у него сердце разрывалось от жалости к больным детям. Я пожимаю плечами: — Ты слишком любишь группу. И одновременно — справедливость. — Правильно, — он пожимает плечами. — Но, по-моему, это хорошо. — Это неплохо. Но если бы тебе пришлось выбирать, ты бы выбрал группу, вот что плохо. Гарри смеётся, закидывая голову назад и обнажая идеально ровные зубы. Чёрт подери, а я сейчас безумно счастлива. Лучше уже не бывает, верно? Есть тот, кому ты доверяешь. Хоть немного, но доверяешь — я устала быть одинокой. Гарри обнимает меня, крепко прижимая к себе. Я шиплю и пытаюсь ущипнуть парня, ведь мне больно: этот дурачок слишком сильно сжал моё тельце. — Почему ты так долго не приходил? — зачем-то спрашиваю я, с надеждой смотря в его уставшие глаза. Парень отводит взгляд, но при этом не убирает руки с моих ног. Он молчит. Я пожимаю плечами и робко, едва слышно, признаюсь: — Я скучала. Теперь, когда мир, в котором мы обитаем, огрубил наши сердца и сделал их бесчувственными к проявлениям нежности и чего-то ещё, что мы по привычке называем любовью, нам иногда полезно взглянуть на предметы, почему-то по-прежнему представляющиеся людям воплощением «хорошести» и пока еще способные пробудить от сна равнодушия нашу, так похожую на тесто, вялую душу. Он удивлённо и немного нелепо вскидывает брови. Щурит болотного цвета глаза, хмурит идеально чистый лоб, потирает подбородок — этот его жест я выучила наизусть, просматривая тысячи раз интервью. — Когда-нибудь ты поймёшь, что с такими идиотами, как я, нельзя иметь дело. — Какая, к чёрту, разница? — меня переполняют миллионы эмоций, и кажется, будто сердце вот-вот взорвётся. Всё не так, как хотелось бы, но так, как должно быть. Яркий свет. Раскрытая книга с синей лентой-закладкой на тумбе. Крохотный, колючий, высохший и оттого ужасно неуютный кактус на подоконнике. С улицы доносится бесконечный рёв машин и сигналящих такси, без конца снующих по Нью-Йоркским дорогам. Сломавше-исцеливший человек рядом, он с улыбкой обнимает меня. Гарри нежно берёт меня за руку, подносит исхудавшую и нелепую конечность к своему лицу. Целует пальцы, а я чувствую щетину на его подбородке. Только сейчас понимаю, насколько я худая: мои пальцы на фоне сильных мужских рук кажутся полупрозрачными. И именно в этот момент приходит осознание, что я безнадёжно больна. — Гарри, Гарри, — шепчу, сильнее прижимаясь к парню, — спаси меня, пожалуйста. Слёзы бесконечно текут по уставшим щекам, скатываясь по губам. Они на вкус совершенно не солёные, скорее — как испорченное разочарование. Булимия — это одно сплошное разочарование. Гарри наклоняется ко мне ближе, нежно целует в губы. Я не могу ничего сделать, только расслабляюсь и отвечаю на его ласку. Гарри невероятно целуется. — Я помогу тебе, Эмили, — ободряюще шепчет он и снова целует. От его поцелуя бегают мурашки по коже, и это прекрасно. У меня всё хорошо. А когда он уходит — ведь ничто не вечно, — у меня остаётся на память его мускусный аромат, уютный шарф и вера в собственные силы. Я снова верю в то, что могу что-то сделать сама, и намерена побороться за то, чтобы у меня было всё самое лучшее. Уже неважно, где я и чем я была раньше — имеет значение только то, кем я буду. Впервые за те четыре месяца, что я в клинике, после ужина я не бегу в туалет. Впервые за полтора года, что я сражаюсь против собственного тела, я буду пытаться стать лучшим человеком. Я обещаю, что я справлюсь.

***

А в понедельник с утра возле кровати я нахожу письмо. Аккуратно запечатанное, без единой пометки. Оно не имеет ни адреса, ни имени получателя, однако я сразу понимаю, что оно предназначено мне. Осторожно вскрываю его. После начинаю внимательно рассматривать лист, исписанный мелкими буквами, сливающимися в неразборчивую словесную вязь. Медленно читаю их вслух, пытаясь осмыслить каждое предложение. А потом до меня доходит — как будто я раньше не знала, — какой холодный и жестокий этот мир и с какими холодными и жестокими сволочами я имею дело. Думаешь, выкрутишься, — а ничего не выйдет. Думаешь, ты сам хозяин своей жизни, — а вот и нет. Рано или поздно до тебя доберутся.