Души находят друг друга вслепую, Им слышится плач у подножий вулканьих спин, Под задымлением, в чёрном плодовье бед: Странное время приводит твоё к тебе.
Под солнцеликом ли, Тоненьким ржавым месяцем; Раз суждено дотянуться вам — Руки встретятся.
Эванс
По причине невозможности проведения комиций — о чём после многодневных гроз и молний сообщила коллегия понтификов — было принято отложить любые встречи сената и магистрата на срок до окончания непогоды. — И кто же скажет, когда довольно ждать? А ежели после его слов непогода продолжится? — спрашивал Аргос у Тэлио. Тот на удивление терпеливо отвечал: — Обычно это сами же понтифики. Их верховный жрец. Он решает, когда, зачем и сколько на следующей после перерыва комиции будет членов. Иногда Корнелий просит меня обозначить этот срок. На самом же деле, они всегда так тянут сроки, когда чувствуют, что в Империи неспокойно. Прошлый раз был в холода — тогда не хватало зерна, чтобы прокормить нищих. Много людей сдохли от голода на улицах. — И как решили эту проблему? — Твой друг Маний серьёзно потратился, чтобы привезти зерна из Капуи. Там его было в достатке. Он не рассказывал? Проблема решилась… сама собой. На народном собрании причина голода замялась устами Корнелия. Мёртвых сожгли и предали земле как жертву Богам. Тогда были самые тяжёлые иды. Люди хотели получить вести с той стороны… Аргос усмехнулся. — Ты им сочувствуешь? Тэлио посмотрел на него исподлобья. И вдруг до Легата дошло сакральное значение огня для оракула. — Огонь — это очищение. Души погибших пришли к Богам незапятнанными. Здесь нет места сочувствию. Тяжесть проведения приёма в те дни заключается в ином. И это иное не понять обычному человеку. Аргос мог бы представить. Толпа людей со скорбью в глазах. Родители или дети, потерявшие близких. Вопросы, поиск ответов, обращения к Богам… к Богине? Либертас дарит свободу живым, но что сказать о тех, кто ступает на борт к Харону? Порыв ветра бросил в лицо волосы. Тэлио поднялся со скамьи, завершив их вечернюю встречу без лишних слов. Прощаться им было запрещено. А каждая встреча случалась так, будто они расстались мгновение назад. Уходить Легат не спешил. Он смотрел вслед Тэлио, пока тот не скрылся в храме. Сравнение с чёрной кошкой всегда шло в голову само собой. Вольный зверь, который приходит, когда ему хочется, и уходит даже не попросив на прощание приласкать. Но жаловаться Аргос не собирался. Он был рад тому, что его ныне не считали чужаком и не отталкивали. С чужим каким-никаким принятием, Аргос и сам стал себя принимать. Чудесным образом, конечно, Арэ не вернулся, но стало проще смотреть на мир его глазами. Хоть Тэлио и говорил, что Аргос подобную чушь выдумал и выдал желаемое за действительное. Потерял смысл и вдруг вновь его обрёл, выслушав чужие слова. Ведомость — тоже под запретом. Ведь Арэ жил по собственным принципам, в то время как Аргос до недавнего времени следовал чужому наставлению. — Так что мне делать? Вестись на поводу у тебя? У тех, кто говорит мне о прошлом? Во всех случаях я буду следовать не собственной воле. — Даже смешно, Аргос. За тобой идут в бой сотни и тысячи людей. За тебя умирают. Тебе отдают почести и именуют великим полководцем. А ты не можешь разобраться с собственной жизнью! А что есть эта собственная воля? И насколько она «собственная» — вопрос достойный именитых философов прошлого, нынешнего и будущего. Аргос же никогда не был причастен к излишнему рассмотрению проблемы со стороны философии тех или иных вещей. И он сомневался, что Арэ предпочитал разводить длительные дискуссии с самим собой. Скорее всего, Арэ просто делал. Тем самым давая пример Тэлио, что ныне требовал от Аргоса того же. И вновь замыкался этот круг… Вечер наступал темнотой. Зажигались огни. Со стороны храма веяло запахом масел. Аргос поднялся с места и начал спускаться вниз по склону — в город. Хотелось чем-то занять себя, отвлечься. Сразу пришло на ум, что Квинт на днях приглашал его посетить термы . в самом центре города. Говорят, что местные люди, проживающие в Риме, отличаются некой степенью безразличия. Среди разврата вечерних улиц, порока тёмной Нокс люди продолжают жить обычной жизнью, закрывая глаза, когда того требует случай, умалчивая о том, о чём не принято говорить. С недавних пор Аргос не мог закрыть глаза. Из-за долгих дождей улицы полнились грязью, помоями и лошадиным навозом. Каменные блоки посреди дороги, подобранные под ширину колесниц, позволяли не запачкать ноги, переходя с одной стороны улицы на другую. Прекрасное изобретение. Если не смотреть по сторонам, если закрыть глаза и заткнуть ноздри, чтобы не видеть, чтобы не вдыхать продирающую до костей вонь. Рядом с полными едой прилавками в переулках продавали отощавших и сальных рабов, лишённых рода и статуса «человек». В соседнем здании находилась общественная уборная, которая уже издалека гремела последними новостями и сплетнями Рима. Ниже по улице торговали лучшими цветами во всей Империи. Таковы были контрасты Рима. А если заглянуть в закоулки, то можно было набрести на полные криков и стонов лупанарии, где похоть, разврат, жестокость и безумие заправлялись перебродившим вином, сводя с ума, пугая откровенностью. Но взгляд Аргоса открылся отнюдь не тем, что подобная жизнь Рима была ему нова. Несколько прошедших дней (или то были месяцы летевшие с невероятной скоростью?) он провёл в компании критично настроенного к делам Империи Тэлио, поэтому и смотрел сейчас иначе. Словно статус истинного мужа Рима прежде заставлял мириться, а теперь дух внутри взбунтовался. Но едва ли Арэ в своё время рисковал жизнью по приказу ущемленного чувства прекрасного. Тому, конечно, была иная причина, но стоит заметить, что и сущей мелочи — того же недовольства повседневностью хватит, чтобы нетерпение сменило собой желание изменить. Тем паче, что речь идёт не о намерениях обычного по всем канонам человека. Как и общественные уборные, римские термы славились многообразием досуга. Но если в уборных дурно пахло, и наглядно просматривался процесс чужого облегчения, то в термах пахло душной влагой, чистотой и многообразием масел, применявшихся для очищения и смягчения кожи посетителей. Здесь можно было остричь волосы и ногти, промять забитые мышцы опытными руками обученной рабыни; в отдельных комнатах находились даже залы для тренировок; а для бдящих за гигиеной тела господ имелись услуги удаления волос с ног, с рук и даже между этих ног и рук. В общем — любой каприз за деньги здесь исполнялся без проблем. А то, чего не было в перечне стандартных услуг, если требовала ситуация, без возражений добавлялось в счёт просившего — за щедрую доплату сверху. Квинта Аргос нашёл прямо на входе. Центурион ждал его, беседуя с хозяином заведения. Как оказалось, друг выбивал для них с Аргосом лучшую комнату, где не будет чрезмерного количества ушей и глаз. — Прокесс , неужто сложно пойти навстречу? — Вот пусть твой добрый друг доплачивает, коли не хочется смотреть на чужие задницы. Я не благодетель. Раньше тебя устраивала и общая комната. Аргос доплатил. Завидев монеты, Прокесс переменился в лице. Это был молодой мужчина в тоге кричаще-винного цвета. Строгие и острые черты лица из надменно холодных стали нарочито радушными. Серые глаза же не изменились и смотрели суровым и тяжёлым взглядом того, кто привык каждого встречного проверять на вшивость. Будто этому Прокессу было достаточно раз посмотреть на человека, чтобы понять его суть. Тем не менее, стоит отдать должное строптивому хозяину терм, ведь владеть и получать с подобного заведения выгоду в столь молодом возрасте — неоспоримый успех, не всегда доступный и более важным в обществе Империи людям. — Ему повезло со скорой кончиной его отца. Так бы и ходил за ним хвостом, если бы старик не помер прошлым летом, — ворчал Квинт, стягивая с себя тунику и скидывая с ног сандалии. — Выделывается, дерёт с людей монеты за любую мелочь. Распустил местный лупанарий… — Тебе-то что с его правил в его же заведении? — усмехнулся Аргос. Он уже разделся и медленно опустился в бурлящую горячими пузырями воду. — Радуйся, что палками не погнали в первое попавшееся захолустье. В комнате они были не одни, но несколько незнакомых мужей и седовласый старец не создавали лишнего шума, общаясь на другом конце купели. Рядом с одним из посетителей сидел, свесив ноги в воду светловолосый юноша. По железному медальону на его груди было понятно, что он раб. Однако, внешняя опрятность, отсутствие следов побоев и румяный цвет лица не говорили о несчастье юноши быть невольником. — Любые правила вне общего закона — тирания местного масштаба. Дорвавшись до хоть сколько невеликой власти, люди обычно пользуются ей вне меры. — Без правил не будет порядка. Смотри как здесь спокойно. Везде есть хорошее и плохое. Гармония и порядок заключаются в том, чтобы их совмещать. — Аргос говорил, а сам не сводил глаз с юноши, что точно ребёнок болтал ногами в воде. Рука мужчины (хозяина?) на его бедре, собственнически сжавшая плоть, смотрелась отчего-то неправильно… неравно. Гармония здесь только снится. Прежде отношения двух мужчин представлялись Аргосу в лице воинов, которые готовы были отдать друг за друга жизни. На злоупотребление бесправием рабов в Империи Легат не обращал внимания. В обществе Рима высоко ценилась роль того, кто берёт, и опускалась роль принимающего. Свободный мужчина замеченный за мужеложством пассивного характера опускался ниже женщины, и отмыть подобное обстоятельство собственных постельных предпочтений уже до смерти не представлялось возможным. Правда само отношение к педерастии своевременно было пересмотрено внедрением греческого влияния. И, например, в армии легионера уже не закидывали камнями за связь с другим легионером, если, опять же, никто не знал, не видел, не был посвящён в процесс взаимодействия двух этих мужчин. В конце концов, всё решала роль в этих отношениях. И если женщине судьбой отводилась её «принимающая» роль, то мужчина, представившийся другому мужчине шёл против собственной судьбы. Судьба — это воля Богов. Как известно, в Риме к этой воле относились с уважением и почтением, беспрекословно её исполняя. Другое дело — роль бесправного раба, которому той же волей Богов было суждено служить своим хозяевам и потакать их прихотям. Опять же, речь велась о том, чтобы этот раб использовался как женщина — независимо от того, чем природа наградила его между ног. Хотя встречались хозяева, желающие на краткий срок отдать в руки раба власть над их телом. Такое обстоятельство ещё громче освистывалось обществом, если посвящённые в столь «грязное» дело люди решались предать ему огласки. Аргос за всю свою жизнь, которую он мог вспомнить, не задавался вопросом собственных предпочтений. Как положено судьбой, приходил за утешением к женщинам — будь то Рема или любая другая лупа. Хотя в некоторых лупанариях общество юного мальчика ценилось выше, чем общество даже самой востребованной женщины — Аргоса это не цепляло. Да и не видел он особо этих мальчиков воочию. А сейчас вот зацепился взглядом. И в голове что-то странное заворочалось. Хозяин что-то прошептал на ухо своему рабу, тот улыбнулся. Поднялся на ноги, от колен потекли к стопам блестящие капельки воды. Короткая туника на юноше держалась бляшкой на одном плече. И сдёрнув её, сняв тонкий ремешок с пояса, раб оказался перед несколькими мужчинами совершенно обнажённым, плавным жестом опустив тунику по своим стройным ногам. Квинт усмехнулся. Он, зная каково быть безвольным человеком в Риме, рабов у себя дома не держал и крайне отрицательно относился к подобным представлениям, которые себе позволяли другие доминусы. Доминусы, наслаждающиеся своей властью над другим человеком, будто Боги амброзией. И вновь пришлось вернуться к изначальной теме разговора: — Посмотри. Сколько мальчишке? По виду и шестнадцати не дашь. А он уже угождает своему хозяину в постели. Может быть, у его семьи не было средств, чтобы жить в Империи, и им пришлось продать собственные жизни… А теперь их чадо раздвигает ноги пред этим мелочным и старым уродом. Может, мальчик стал бы опытным воином или ремесленником, отшивающим тоги даже для Императора… — Продолжать можно бесконечно. А что это изменит? Рабство повелось в Риме с давних пор. И если сначала это, действительно, были жертвы несчастных, не имеющих возможности платить за себя, за свою семью. То со временем это стало актом превосходства римлян над другими народами. «Дикари» — так говорил не только Марк Туллий. Не удивительно, что Квинт, принадлежавший к «дикарям», с подобным неодобрением смотрел на чужое проявление какой либо власти. Ему достаточно было времени безволия и унижения. — Юноша не выглядит недовольным, — Аргос сказал это быстрее, чем успел подумать. Вырвалось. Так бывает. Молодой раб, правда, казался воодушевлённым собственным обнажением и с удовольствием демонстрировал точёные линии своего тела. Он вытягивал руки и ноги, изгибался лучше танцовщиц на сцене местных театров и улыбался, смотря точно в глаза своему хозяину. Загорелое тело и светлые волосы имели яркий контраст. А еще у мальчика были светлые ресницы, делающие его взгляд непривычным — это Аргос заметил, когда раб внезапно посмотрел в его сторону. Краткий миг. Но на месте тёмно-серых глаз Легат увидел два осколка разноцветья. Зелёный, карий и тот же серый, но всё равно иной. Неповторимый. И всё тело передёрнуло странной судорогой, которая была никому незаметна снаружи… — С чего ему бы показывать недовольство, когда он служит своему хозяину? Умасливание доминуса — первое, чему рабы должны учиться в этой жизни. Разве не так? — Квинт сказал это с огромным пренебрежением в голосе. Так. Абсолютно так. И это… самое страшное.***
Этой же ночью Аргос вновь нашёл себя у храма Либертас. К обещанным холодам день обычно становился короче, поэтому вокруг строения жрицы стали зажигать факелы, чтобы стены белокаменного храма можно было разглядеть даже в кромешной тьме, посвящённой Нокс. Легат бродил вдоль этих стен, колонн и факелов, не зная зачем пришёл. За чем? Кем?.. Ответ ведь всегда один. Вскоре его одиночество и растерянность встретила Валерия в компании двух неизвестных Аргосу жриц в длинных белых туниках, струящихся по их точёным телам лёгкими волнами. — Доминус Юлий, ты пришёл без предупреждения, — сказала Валерия, заменив приветствие уже привычным обвинением. — Он уже спит? Девушка махнула рукой и остальные жрицы покинули её, будто их тут и не было вовсе. Сквозь землю провалились — точно. Избавившись от лишних ушей и глаз она сказала, подойдя ближе: — Оракул болен бессонницей и очень редко отходит спать так рано. Не знал? А ты, я смотрю, тоже стал страдать бессонницей. Или чем-то другим? Очень интересно выслушать, ведь я не верю заверениям Петры, что ты, в самом деле, потерял память. Такие мерзавцы не могут просто взять и всё забыть. — Разве я похож на мерзавца? — попытался пошутить Аргос, но Валерия только сильнее скривила губы. — Был похож… Сейчас я ещё не поняла, что ты хочешь из себя состроить. — Может быть, я не вру. И ничего из себя не строю? — Ты спрашиваешь? В ночной тишине, к которой присоединилось обоюдное молчание, послышался отголосок песни цикад. А потом тишина резко оборвалась. Звук шагов разбавил безмолвие. Никто из жриц так ярко, как оракул, не пах цветочными маслами, зато все жители храма шагали легко, будто плыли по воздуху, а не ступали по земле. Но Аргос всё равно узнал Тэлио. Легат обернулся. Мальчик стоял на расстоянии двух шагов. Из украшений на нём было золотое кольцо в губе, похожие серьги в мочках ушей и браслеты на запястьях, звенящие от каждого жеста. Густые кудри были темнее из-за влаги, стекающей от них к тонкой шейке. Однозначно Тэлио недавно вышел из своей купели, отправившись на позднюю прогулку. На его плечах, небрежно накинутым поверх изумрудного цвета туники, Легат узнал собственный пропавший плащ. — Прости, если отвлекаю, но этот человек пришёл ко мне, Валерия. — Голосом Тэлио можно было резать не хуже заточенного меча. Жрица хмыкнула, но, склонив голову, возражать не стала и ушла прочь, оставив после себя продолжение недосказанности прошлого. — Ты как всегда не ищешь ласковых слов. — Я был неласков? — Тэлио состроил из себя недоумевающего, а потом мгновенно переменился в лице, вернув на него привычную надменную усмешку. — Мне показалось, что в данной ситуации подобное поведение уместно. — В данной? — Не было и дня, чтобы я не слышал от Валерии нелестные слова об Арэ. Мне такое не нравится. Говорите с ней о прошлом сколько хотите, но при мне я такого не позволю. Аргос уже даже не обращал внимание, когда о нём же Тэлио говорил как о совершенно другом человеке. Было в этом что-то забавное. Чем бы дитя не тешилось. Хотя стоило бы спросить наверняка: «Что именно не нравится? Разговор о мерзавце Арэ? Или разговор о тех моментах, когда Ромул и Аргос делили между собой юных рабынь дома Юлиев? Разговор о том, что одна из этих рабынь до сих пор считает себя брошенной?..» Но Аргос не спросил. И сам не понял, что за мысли такие встревожили разум. С чего вдруг юноше, который ещё столь невелик возрастом, задаваться нетерпением к разговору о постели мужчины вырастившего его как сына? Скорее всего всё, действительно, было просто, и Тэлио не хотел слышать любое плохое слово, порочащее образ Арэ обитающий в его воспоминаниях. — Не хочешь составить мне компанию? — Аргос отбросил от себя странные мысли. Но этому месту пустым быть не суждено. Одни мысли сменились другими — теми, что не давали покоя прежде. — А если не хочу? «С чего ему бы показывать недовольство, когда он служит своему хозяину? Умасливание доминуса — первое, чему рабы должны учиться в этой жизни». Картинка прошедшего дня. Краткий эпизод. Мальчишка, выгибающийся для услады хозяйского взора. Откровенность тела, которая не должна быть доступна чужим глазам. Покорность. Власть вне меры… — Аргос? — Было два шага, а теперь остался всего один. Глаза в глаза… Бездна вопросов. Бесконечность недопонимания. — Это не приказ. — Было важно это сказать. Уточнить. Потому что сейчас он не хотел никого заставлять его слушать. Потому что стало внезапно так важно отличить их отношения от тех, которые пришлось Аргосу наблюдать со стороны. — Будто бы ты можешь мне приказать. — Тэлио покачал головой. — Так куда же ты хочешь, чтобы я составил тебе компанию? На ночь глядя. — Этот путь будет достаточно долгим. Тэлио нахмурился. Он был особенно очарователен, когда у Аргоса получалось застигнуть его врасплох. — Не увиливай! — Пойдём, — просто сказал и развернулся, занося ногу для нового шага. Уловка. Игра. Можно назвать как хочешь. Но она выводит на чистую воду искренние желания, а не заставляет следовать чужому слову. Аргос позвал за собой, но Тэлио может отказаться в любой момент. Тэлио может просто не пойти. Со стороны не понять их разговор. Обрывки фраз — домыслы без звука. Но либерт шагает следом, и именно в этом сейчас заключается Божья воля.***
«Я же сказал, что заставлю слушать». Собственные слова казались смешными. Слепое обожание хозяина — не про Тэлио. Чёрная кошка не подчинится, даже если прижать её к себе огромной силой и заставить терпеть поглаживания по шёрстке. Она будет вырываться и царапаться, воевать за собственную свободу, будто умрёт без неё. Тэлио как эта кошка. И он слушает Аргоса только лишь из собственного на то желания. И как в голову пришло сравнение либерта, которому по званию положено неподчинение, и раба, что живёт службой своему хозяину? Подобные мысли близились к понятию «абсурд». Но почему же Аргос их допустил? Потому что любого человека можно поставить на колени, предложив что-то весомое взамен. Может быть, именно это «что-то» заставило Арэ исчезнуть? Они шли к конюшням, где содержали скакунов, служащих конницам легионов. Это были сильные ездовые кони и кобылы с развитой мускулатурой, привычные к долгим походам и тяжёлому грузу на спине — легионеру в полном его обмундировании. До конюшен ход был недолгий, но пришлось миновать часть засыпающего города, стараясь особо не отсвечивать перед глазами купленной консулом стражи — имперских преторианцев. Тэлио больше не спрашивал о цели их прогулки. Мальчик накинул на голову плащ и шёл по правое плечо Аргоса хрупкой тенью. Тихо звенели золотые браслеты на его запястьях. Удивительное послушание. А может быть, дело в любопытстве? Стоит иногда подражать игре в притяжение и безразличие. — Ноги моей там не будет, — фыркнул Тэлио, когда уже издалека был слышен шум конюшни и тяжёлый запах лошадиного навоза. И стало ясно, что именно туда держит путь Легат. — Боишься запачкаться? — Боюсь оказаться забитым до смерти — под копытами этой тупой животины. — Жди здесь, — не стал спорить Аргос. Там ноги не будет. Никто не мешает вывести одну нужную животину из стойла. Покоя не давала мысль знакомого до боли песчаного берега. Вида на море. Возможно, Тэлио сможет рассказать о причине фантомной боли в сердце. Возможно, этот либерт в принципе — ключ от всех замков в голове забывчивого Легата. Некстати пришёл на ум разговор с Квинтом, когда тот развёл без малого дебаты о нетерпимости к системе Рима и Греции, где повторялось разделение людей на свободных, достойных этой свободы и на тех, кому не повезло родиться при славном роде Рима или всей Эллады . Аргос попытался вскользь спросить друга об «иной» Империи, но тот вскинул бровь в недоумении и сказал: — Ты говоришь о землях Индии или Персии? Или Египта, который, не ровен час, станет римской землёй? Что же тогда это была за неизвестная Империя, о которой никто не знает? Или знает, но молчит? Неужели, целую Империю вычеркнули из истории в один момент? Забыли. Или про неё изначально мало кто говорил… У Аргоса не было одного верного коня на все его походы, ведь эти животные быстро погибали в пылу боя. Только счастливчикам удавалась сохранять жизни своим любимцам. Поэтому Легат вышел из стойла с чьей-то красивой кобылицей. Её шкура отливала золотом при свете солнца, а ночью серебрилась — под множественным глазом Нокс. Лошадь гордо ступала по земле, задирала голову, пыхтела, но поддавалась ласке, позволяя гладить себя по морде и кормить припрятанным в кармане туники яблоком. Тэлио не удалось скрыть восхищённого взгляда, блеснувшего в темноте. Сколько бы не фыркал, а всё равно выдаёт себя, свои чувства. Позволяет им… «выдаваться»? Тот, кто боится крупного гордого животного, могущего убить ударом копыта, но не боится ползучей ядовитой твари, в чьём укусе хранится гораздо больше смерти… — Не бойся, — сказал Аргос, подводя лошадь ближе к либерту. — Топтать тебя — только красивую шкуру портить. — Будто ей есть дело до красоты, — оскалился Тэлио, но подойти ближе всё равно не рискнул, а когда Аргос ловкими движениями оказался в седле, то вовсе попятился. — Стоило устроить всё это, чтобы увидеть тебя таким испуганным. — Нравится наблюдать за чужой слабостью, Легат? — спросил дрожащим голосом. — Очень даже. — Аргос улыбнулся. Он слабо ударил животное по бокам, заставив двинуться, ещё больше напугать Тэлио. — Давай руку. Будешь внизу стоять, то точно затопчет. Он мог уйти. Мог в своей излюбленной манере не дождаться Аргоса ещё тогда, когда он ушёл к стойлу, оставил без лишних слов. Но либерт смотрел на протянутую ладонь, свет луны отражался в его зрачках, ласкал пышные ресницы, черты лица, боле не скрытого накидкой. И Тэлио взялся за руку Аргоса своей рукой, позволив утянуть себя вверх и усадить за спиной. Сила, с которой юноша вцепился в Легата, сжал кулаки на боках, выдавала его страх. Но, как уже известно, боятся даже смелые. Главное — не забывать смотреть на страх в ответ. Тэлио, будучи ещё достаточно хрупким дитя, не дрогнул залезая в дела политики, переча хозяевам и отстаивая свою сторону до последнего. Что ему лошадь? Очередное испытание на прочность. Чужая близость объяла Легата с ног до головы цветочным запахом. Так сладко и одновременно горько… — Держись крепче, — сорвалось с губ. Аргос дёрнул за поводья, прицокнул, призывая животину к вниманию. Повторять не пришлось, и лошадь двинулась по дороге. Стойла прилегали к границе города, и вольность Легата осталась незамеченной, когда пришлось миновать ворота, ведущие прочь из города. В это время караул сменялся и недолго пост наблюдения оставался без своих стражников. Конечно, будучи лицом не последним в Империи, Аргос знал и штатное расписание, и секреты местного управления. Ничего удивительного, в том, что он мог себе позволить воспользоваться этими знаниями… Да он и не думал излишне переживать, даже если бы наткнулся на караул. Просто негласность избавляла от лишнего внимания. — Ты дрожишь? — спросил он, надеясь, что вопрос не будет унесён ветром. Тэлио позади ещё сильнее вжался Аргосу в спину. Он не ответил. Легат не стал давить и тоже больше не проронил и слова, пока лошадь не остановилась, и шум набегающих волн не поглотил собой их общий слух.***
Стоит больше сказать о многодневных дождях и грозах, когда небо без причины разрывали надвое сами Боги. Тогда Аргос узнал, что Тэлио верит в предрассудки всех жрецов, что гром и молния — настоящие знаки свыше. Либерт отказывался покидать свой храм, вынуждая Легата отбивать сандалиями пороги. Но мальчишка не признавал страха — лишь благоговение. И он… молился, упираясь коленями в мрамор у подножья фигуры Либертас. Со временем Аргос стал вглядываться в черты статуи, хотя бы у неё спрашивая ответы на вопросы. Но камень молчал. Лицо женщины на пьедестале застыло в веках ласковой улыбкой. Кроме прочего, Аргос стал вовлеченным в знание о местонахождении тайного хранилища храма, где когда-то Арэ спрятал пифийское платье Аурелии. Сейчас там также хранились свитки с письменами на незнакомом Легату языке, сундуки с золотыми украшениями, одеждами и мехами, а ещё несколько пугио, изготовленных золотом, украшенных драгоценными камнями и резными картинами невозможно крошечных масштабов — на рукоятках. Легат видал на своём кратком веку многое, но подобное искусство ему не с чем было сравнивать. Аргосу постоянно вспоминались собственные мысли о том, что храм Либертас был невзрачен снаружи, бережно выделяя главное сокровище — самого либерта. Но оказалось, что кроме либерта были и иные тайны, что будоражили душу неизвестностью своего происхождения. Только эти тайны хранились глубоко и надёжно. И стала яснее причина частых караулов, приставленных к храму свободолюбивой Богини. В моменты откровений Аргос смотрел на Тэлио и хотел спросить причину, по которой оракул отступился от собственных слов и пустил ближе к себе. Но он молчал. Не хотел спугнуть. Пусть бы это продолжалось без причины… Благодаря затянувшейся непогоде в Риме отменили не только комиции, кроме них под отмену попали и приёмы в храмах, выступления в театрах, сражения на аренах. Удивительно, но Корнелий на горизонте тоже не появлялся. Ромул, порой заглядывающий в гости (составлял компанию скорее Реме, а не Аргосу), убеждал, что люди консула сбавили пыл и перестали стеречь либерта как прежде. Эта информация развязывала Легату руки, хотя едва ли он сейчас стал оглядываться на подобную мелочь… — Сейчас ты похож на себя. На того, кто ушёл когда-то. Ты тогда говорил нечто похожее! — Ромул делился этим без особого энтузиазма в голосе, хотя, Аргосу так казалось, желал доказать обратное. Общество Тэлио захватывало разум. Легат был рад бежать к храму, чтобы надоедать юноше своим обществом. Ему нравилось, что прежнее пренебрежение сменилось вседозволенностью. Но Аргос не позволял себе забыть о том, что Тэлио может в любой момент всё передумать, прогнать. Легат повис над пропастью, и тонкая нить держала его от падения. Чем же так интересен взрослому мужу ещё незрелый мальчик, если не своим телом, не молодостью, не возможностями, которое это молодое тело может дать? Аргос не позволял себе заходить дальше, вернее — он просто не заходил, не думал. Тэлио был красив — буквально создание Богов, которое оказалось в мире смертных случайно. С этим спорить сложно, сложно — не любоваться и отрицать собственное чувство восхищения. Вот только понятие восхищения для всех разное. И не все хотят объект своей симпатии опорочить низменным желанием обладать. Как Аргос восхищался в мыслях Тэлио, так, наверное, великие скульпторы их времени гладили линии камня, из которого любовно высекали величественные статуи. Камень ведь тоже подчиняется не каждому… А Тэлио был, что ни говори, интереснее камня. От чтения древних сказаний неизвестных цивилизаций прошлого до игры на кифаре и сладкой песне выученных од . Многие греческие гетеры в возрасте более старшим, чем его, не могли похвастаться тем, что у либерта получалось легко, будто с этим умением и знанием он был рождён, а не проводил в учении месяцы и лета. Впрочем, и не многие учёные мужи Рима могли представить столь длинный перечень достоинств, имея при себе возможности более обширные, чем те, которые были при юноше в статусе раба дома Юлиев. — Когда захочешь, охладев ко мне, предать меня насмешке и презренью, я на твоей останусь стороне и честь твою не опорочу тенью , — ловко поддевая струны, пел либерт чьи-то стихотворные строки, смотря в пустоту. Он обращал слова кому-то в этой бесконечной пустоте. Слышали ли его? Легат бы хотел, чтобы оно было так. Тэлио, кроме прочего, был обучен искусству владения гладиусом, он кружился вкруг Аргоса в танце, нанося порезы острым лезвием без особой жалости. Это были не тренировки с сыном на деревянных подделках. Либерт с особым удовольствием пускал чужую кровь, а Легат позволял ему это, лениво и изредка отбивая удар. Кроме того, обладать мечом Тэлио мог двумя руками сразу — без потери качества удара . Конечно, равнять выученные в теории умения и знания бывалого воина, прошедшего не одну сотню битв, и юноши, балующегося боем, как искусством танца — глупо. Но Аргос всё равно восхищался Тэлио без притворства. Одна тайна оставалась тайной очень долго — провидение оракула. Маковый дурман, его слёзы и возможность видеть будущее никак друг с другом не связывались — для Аргоса. Он считал это представлением для публики. А провидение — фарсом и обманом, нужным для того, чтобы убедить толпу в определённых мыслях. И предпочитал проводить дни приёмов дальше от храма, чтобы даже не думать о том ядовитом дурмане, который приходилось вдыхать Тэлио для близости с божьей волей. — Я не вру тем, кто приходит в этот храм. Договор с Корнелием действует в стенах лекториев. Там нет людей. Только звери грызущие свою власть, как собаки обгладывают и грызут кости. — И что же? Мак помогает тебе говорить с Богами? Это не выдумка? И Тэлио ничего на это не отвечал. Ещё он уверял Аргоса в том, что маковый дурман именно для него безвреден. — Если знать секреты разнотравья, то можно пережить даже укус тайпана. К слову о тайпане, Аргосу пришлось наблюдать, как Тэлио поймал эту тварь прямо в зелёной поросли вокруг храма. Случилось это в тот вечерний час, когда солнце ещё не до конца покинуло небо, и его свет позволял видеть друг друга без помощи огня. — Не двигайся. — Блестящее вытянутое тельце было до страшного близко к ноге Легата и уже шипело, разинув ядовитую пасть. Мгновение назад они вели одну из тех бесед, в которой бросались друг в друга обиняками и обидами. Аргос и не думал о том, что его жизнь может так просто попасть под угрозу завершения. Глаза Тэлио в неуловимый миг сделались звериными. Приказ замереть на месте либерт не сказал, а прошипел. И Аргос готов был поклясться, что змея и Тэлио говорили друг с другом без слов. Быстрый жест, и всё закончилось. Наблюдать ядовитую тварь в такой близости от Тэлио было страшно до дрожи. А оракул не боялся. Он играл со смертью, держал её в руках и улыбался, забирая блеском своих глаз последние лучи заходящего солнца.***
Из-за дождей общество Рима, свет очей плебейского рода, вынуждены были откладывать не только комиции, но и все крупные мероприятия. Так перенеслось и мероприятие одного уже давеча упомянутого доминуса. То самое мероприятие, которое «пир горой с участием победителей и фаворитов проходивших на арене гладиаторских боев». Аргос был против подобного мероприятия, прекрасно зная, что его не ждёт на нём ничего хорошего. И он только расстроится видом разврата и безнаказанности тех, кто смеет возвышать себя над народом подобно пантеону Богов. Но Ромул долго уговаривал брата составить ему компанию, потому что он сам не мог отказаться из-за продолжения поиска союзников среди знатных доминусов. Аргос хоть и был отчасти зол на брата, отказать в таком случае тоже не мог. О поиске среди тех, кого можно назвать (даже потенциальными) союзниками с натяжкой, Легат тактично умолчал. Ромулу выбирать не приходилось. Дружба с Манием это только доказывала. Праведные люди не достойны громких голосов среди нынешнего Рима. А значит, надо играть по правилам, которые диктует общество — коли нет сил идти против бурного течения. Размышляя над этим, Аргос даже больше проникся мыслью, что Тэлио продолжает игру Арэ, стоя позади нынешнего консула — в тени. Мальчик не бездействовал. Он сражался так, как мог сражаться. Но не стоял в стороне, прикрываясь слабостью своего положения. И не боялся стоять против течения — на зависть старшим… Ромул и Аргос ступили в окружение пьяного праздника уже впотьмах, когда помещение поместья освещалось свечами и факелами, а запахи исходящие от еды, вина и от тел гостей, рабов и гладиаторов смешались в дурман порочной тайны. И одно дело видеть подобное в стенах лупанария, а другое — в домах именитых доминусов, днём говорящих о городских порядках и праведности, а ночью предающихся похоти. В этрм свете вся нарочитая божественность обращалась животной грязью, до которой добирался даже не каждый «дикарь». Дикарь, которого не считали за человека… — Смотри. — Ромул удержал Аргоса за локоть и ткнул пальцем в сторону тёмного угла подле хозяйской ложи. — Тот самый Август. Живой. А Марк так хотел, чтобы он сдох, сражаясь со своими же людьми. На миг Август, точно почуяв, что кто-то говорит о нём, посмотрел прямо в глаза Аргоса. Хищный зверь на поводке — таким он выглядел. Высокий, широкоплечий, с грязными патлами длинных вьющихся волос, обросший щетиной, а смотрящих свысока, будто не его тут держали за забаву. Но миг прошёл, и гладиатор с усмешкой отвёл взгляд. Аргос последовал его примеру. Какое Легату дело до судьбы врага? Почему же он не может стать безразличным… Какой праздник без лика консула на нём? Корнелий наблюдался в компании хозяина торжества. Здесь можно не строить из себя благородство, поэтому взгляд второго лица Империи сейчас закрыт вуалью вожделения. Рабы и рабыни вились вокруг, точно виноградные лозы. Они завлекали, смотрели в глаза, облизывали губы, тянули к себе, упрашивали поддаться низменному, сидящему внутри. И Корнелий посмотрел на Аргоса с непонятным для Легата вызовом. О чём говорил этот взгляд? Аргос выяснять не стал. — …а ежели думать о законе, где говорится о недееспособности умалишённого, то не кажется ли тебе, Ромул, что подобное звучит глупо? В попытке отвлечь и скрасить недовольное происходящим вокруг лицо брата, сын Цезаря отвёл того в общество доминусов. Они распивали вино в стороне от совокуплящихся и лобызающихся друг с другом тел. В этих доминусах Аргос узнал несколько светлых лиц, которые таковыми показались ему однажды в лектории. Тут нашёлся и уже известный Прокесс — хозяин лучших терм в окрестностях города Рим. Прокесс предпочитал не многословить, изящно удерживая в руках кубок полный вина. Зато Ромул разговорился с его предполагаемым спутником, разведя небольшие дебаты о судьбах тех, кому… не повезло. — Что же в нём глупого? Такой человек не отвечает за себя. — В законе говорится о том, что ему надобно иметь опекуна. А если такового нет? А даже если есть, разве не стоит за проступок подопечного наказывать того, кто несёт за него ответственность? — Не к месту ты завёл такие думы, Октавий. — Прокесс одёрнул того за локоть. — Этот закон ввёл отец Ромула, а ты слишком смело его критикуешь… — Не стоит об этом беспокоиться, — усмехнулся Ромул. — Любые новшества гоже подвергать сомнениям и критике, а законы дорабатывать в процессе их действия. В конце концов, мои мысли тоже могут разниться с мыслями отца. Аргос не мог найти место, куда ему хотелось бы отвести взгляд. Ему тошно было говорить, думать, спорить. Он стоял рядом с Ромулом, что статуя — холодный и безразличный. — Впрочем, если бы у нас более тщательно искали умалишённых, то большая часть патрицианского рода давно бы попала под раздачу. Особенно сейчас — под чарами Либера… От последнего имени Аргос вздрогнул. Только потом до него дошло, что говорил Прокесс вовсе не о Тэлио. Речь шла об известном Боге, что дарил своё покровительство природе, плодородию, радости и изобилию, что сблизило его с греческим Дионисом. — Слава Богам, сбор винограда уже закончился и теперь не придётся созерцать тут и там стоячие фаллосы, — сказал Октавий скривившись, его поддержали ещё несколько присоединившихся к разговору лиц. — Считаешь, что естественная красота мужского достоинства — это отвратительно? — Считаю, что Риму пора отойти от дикости греков, называющих наготу человека и отдельных его органов обязательной усладой для каждого взгляда. Чему-то должно оставаться незримым и личным. Иначе к чему вообще тогда рядиться в одежды, скрывая ею наготу? Дальше доминусы развели беседу, критикующую всё, что происходило вокруг них в данный момент, но и тут Аргос не захотел к ним присоединяться. Ему было скучно и противно. И хотелось спросить: «Раз им всем противно происходящее, то что они тут делают?»***
— Уже завтра Корнелий объявит, что непогода отступила, и жизнь города возобновится. Было легко забыть обо всём, когда находишь себя посреди редкого песчаного пляжа, смотришь за линию горизонта, где уже едва-едва показывается яркое солнце. Алый проблеск ласково очерчивает профиль сидящего рядом юноши, а его тихий голос, говорящий жестокие вещи, всё же больше успокаивает, чем будоражит. Но слова доходят до головы, и Аргос моргает, заставляя пелену мифической выдумки, рождённой прекрасным рассветом, покинуть его. Хотя прощаться с ней — что наживую отрывать от себя собственную плоть. — Он приходил ко мне намедни. Говорил, что перед твоим отбытием к Ветере мы с тобой обязаны посетить ближайшую навмахию . Как скоро ты собирался мне сказать? Аргос лениво потянулся, в глаза либерту смотреть не спешил. — Я ждал визита Агеласта. Слышал об этом от Ромула, но без указания Легата Пропретора подобный слух не имеет веса. Поэтому не говорил тебе. Да и разве тебе не всё равно? — Всё равно, — бросил Тэлио. Он резко поднялся с песка и зашагал в сторону огромного валуна, настойчиво режущего набегающие волны. Привыкнуть к перепадам настроения Тэлио пришлось постольку-поскольку. Он старался прятать чувства под маской безразличия и ровным тихим голосом, но даже в этом ныне Легат видел скрытое. Разгадывал тайное. Сам не заметил за собой, как возвращал утерянное, как на руинах строил новое, обещающее быть крепче, незыблимее… Обещающее перемены. Ветер разметал отросшие локоны, заигрался с ними невзрослеющим ребёнком. Тэлио стоял спиной, но даже в этой спине Аргос разглядывал горечь, которую когда-то замечал лишь на дне чернеющих в сердцевине огромных глаз. — Мы смотрим на воду, но не видим того, что под ней. Всё равно, что смотреть на арену сверху, когда купол закрывает вид на кровавое представление. — Аргос тоже поднялся, вспомнил старые повадки большого зверя, лениво подобрался ближе к Тэлио и встал плечом к плечу. — Всё равно, что пытаться понять тебя. — Ты видел? — Что? — То, что прячется в воде, — либерт повторил терпеливо, закусив нижнюю губу, напомнив о золотом колечке в верхней. Каждый его жест сопровождался негромким звоном обручей на запястьях. Золотой мальчик. А взгляд… — Нет. Но очень хочу увидеть. Этот взгляд спрашивал без слов: «…и понять?» Аргос бы ответил так же. — Уходи, — сказал Тэлио после долгого молчания. — Уходи. Забудь. Снова. — Не плавные движения гладиуса в лёгком танце из одной руки в другую — без потери мастерства. Либерт обрубал слова грубо и уже знакомо. Вот так всё и закончится? Как затяжные дожди — Божьи слёзы. — Я пытался. Поддался желанию его вернуть. Но у меня ничего не получается… И это только отвлекает. — Откуда ты это знаешь? — Знаю! — И вдруг грубость обратилась слабостью. Горечь осела солёными каплями моря — на щеках. Тэлио отшатнулся и выдал себя. Черты безразличного лица переменились выражением боли. Как тогда — под избытком макового дурмана. Тэлио надломленно плакал, хватаясь за плечи Аргоса. — Я знаю! — Ты можешь видеть будущее, но не чужие души. Не мои мысли. — Даже если у тебя получается вспомнить что-то — этого слишком мало! Недостаточно… Ты ничего не чувствуешь… Аргос поймал его в руки, как иногда ловил сына, заигравшегося допоздна. Вот только Марк никогда так не плакал — воя побитым зверем. Легат видел — он не ошибался. Тэлио тоже знал это место: песок, море, огромный камень. Здесь жила потерянная память. Осталось только попытаться её удержать. — …этого недостаточно! — Либерт бил кулаками Легата в грудь, шептал что-то непонятное, пачкал чужую кожу солёной влагой. «Не пугают тебя громы небесные…» Прижимая бьющийся маленький шторм (проделка Юпитера!) одной рукой, Аргос исхитрился другой гладить этот шторм по голове. Пальцы путались в волосах. «…а земные ты держишь в руках». Язык в словах не путался. И потому он говорил: — Тебе кажется, что воспоминание, которое разбили на множество осколков, как дорогую амфору, перестаёт быть воспоминанием? Тэлио, а если теперь это множество воспоминаний? И каждый из этих осколков болит сильнее, чем болело целое. — Арэ бы смог. Вредное дитя. — Арэ с нами больше нет. И сим поставил точку. Того человека, действительно, больше нет на этом свете. Зато есть кто-то впереди. И до него Аргос обязательно однажды сможет дотянуться.***
— Если около десятка лет назад общество было взбудоражено, то сейчас все больше спокойны. Политика Цезаря не каждому приходится по душе, но в городе всё меньше говорят о войне, бушующей где-то там — далеко у границ. Аргос продолжал слушать собеседников вполуха. Краем глаза он замечал, что и Прокесс следует его примеру, потягивая маленькими глотками вино из кубка. — Не могу сказать, что о войне так много говорили раньше. Скорее говорили о возможных… мятежах. — Аргос забыл имя говорившего доминуса, а того, в свою очередь, одёрнул за рукав тоги Октавий. — В любом случае, после прихода к власти Корнелия, часто замещающего собой Цезаря, народ больше стал думать о делах внутренних, чем о внешних. Ведь о внешних должны беспокоиться наши великие полководцы, что отстаивают у врагов границы Империи. А простой народ должен славить их и жить свободно… — Говорить о сексе, вине и золоте. О, или о соли с её недостатком. Вот удел простого народа, который делает рабов даже из свободнорождённых. — Позвольте уточнить, в чём именно они становятся рабами? — В своей ограниченности, — изрёк Прокесс, усмехнувшись собственному ответу и количеству внимания, которое получила его персона, стоило ему открыть рот. Ромул рядом с Аргосом переступил с ноги на ногу и уже хотел что-то ответить, но Легат отвлёкся и не расслышал слова брата. За рукав тоги слабо потянули, и он обернулся, удивлённо воззрившись на высокого (почти одного с ним роста) и худощавого чернявого мальчишку-раба. Чёрные глаза особо выделялись на его узком лице — двумя провалами в черепе. — Доминус, тебя просят отвести к хозяину, — прошептал раб едва слышно и высоко, будто говорил не юноша вовсе, а девчушка. Аргос нахмурился, он обвёл взглядом разномастную толпу. — Твой хозяин? Тот заломил брови, но больше не посмел коснуться чужой тоги. — Прошу… Больше напоминало мольбу, а не просьбу. И что-то в выражении этого лица заставило Аргоса смягчиться. — Хорошо. — Он обернулся и сообщил Ромулу о своей отлучке. Тот кивнул, решив не уточнять причину, находясь в разгаре обсуждения очередной новости Империи. Аргос вновь посмотрел на посыльного и сказал: — Пошли. Он определённо не знал, на что соглашался. Но злиться за это на безвольное существо с ошейником на шее не собирался, и когда появился перед Корнелием, восседающим в кресле, похожем на трон, Аргос был спокоен. У него было время отречься от внешних раздражителей. И почему-то он — не знал наверняка, но — предполагал, что эта встреча неизбежна — стоило консулу первый раз этим вечером обратить на бывшего ученика своё внимание. Вот что значил этот взгляд. Предвкушение, а вовсе не вызов. — Салве, Аргос! Не откажешь в просьбе твоего недоступного общества старому другу? А то с самого триумфа Агеласта до тебя не дотянуться. Отказывать консулу не принято, но и Аргос пока решил затаить собственную неприязнь. Ненарочно в голову закралась мысль о том, что теперь настало время Тэлио учить его чему-то. Ведь раньше Легат едва ли позволил себе такую роскошь, как скрыть отвращение за маской напускного радушия и легкости собственного согласия. Раньше он бы даже не последовал за рабом, что уж говорить, чтобы сесть рядом с тем, кто раньше… — Отчего же отказываться, — хмыкнул Аргос и сел на предложенное кресло, вновь встретившись взглядами с Корнелием. Теперь получалось так, что они оказались друг против друга, сидя в самом центре праздника, огороженными от чужих глаз занавесями разных цветов, вышитых золотом по краям. Выдержав некоторое время молчания, разогнав рабов и вновь обратив внимание на Аргоса, Корнелий заговорил о прошедших днях безмолвия Рима. Город погружённый в дождь и молнии хранил под собой увеличение тайных собраний и тёмных слухов — вопреки указанию понтификов. К счастью, слухи касались всех остальных, кроме тех, кто искренне волновал Легата. Консул разошёлся, будто прежде ему не с кем было поговорить. Аргос не возражал, уперевшись локтем в подлокотник и опустив на сжатый кулак голову, он слушал. И представлял как точно также изо дня в день сидит рядом с Корнелием Тэлио. И слушает. И… что из этого выносит? — …кстати о навмахии! Маленький прорицатель уже передал тебе поручение? Стоит только подумать! — Передал. Я ещё не решил стоит это моего внимания или нет. — Почему же не решил? Ты, мой дорогой, представляешь размах навмахии на арене Рима? Давно не был дома как следует, не видел что за это время отстроили и как это работает, а нос воротишь. Не упрямься. Тем более, по моей большой милости, тебе даже не придётся на сие мероприятие тратиться. Только скажи на входе, что направляешься в ложе консула и… У Аргоса на скулах напряглись желваки, и вздулись жилы на шее. Прежняя раслабленность ушла, а глаза потемнели до цвета уходящих с неба грозовых туч. Корнелий тоже видел эти изменения, и его ухмылка растягивалась подобно сладкой патоке — медленно, с удовольствием самим собой. Не оставалось сомнений, что происходящее — игра на струнах оставшейся памяти. И Аргосу давно пора с этим смириться. «Ложе»… Будто приглашал не разделить удовольствие зрелищем, а постель. Не выход в свет, а слияние плоти. И, нет, Аргос не стыдился этой части своего прошлого, ведь оно давно прошло. Время, когда консул был наставником, а Легат его учеником. Когда мужчина учил быть мужчиной юношу. Когда Аргос ещё не имел права отстаивать свои свободы… «Пока змей во трёх головах жив, ничто не будет возможно…» Аргос усмехнулся и кивнул. — Будь по-твоему, консул. Пусть забытая игра возродится вспять. «…Убей змея, и подаришь Риму долгожданный мир». Вино на губах горчило. И хотелось разбить голову Корнелия будто хрупкую глиняную посудину. Но Аргос сдержался. В тот момент ему казалось, что это лучший его выбор. А о будущем… мог судить лишь один человек. Но Тэлио здесь не было… «…Убей змея и сможешь вспомнить себя». Когда-то его называли славным жуиром — за ловкость поднять настроение и рассмешить центурию. Стоило вспомнить маску весельчака, под которой прячется пустота вместе с отчаянием. Арэ был таким же? Твёрдым снаружи и разбитым изнутри?.. «…И станешь свободным от бремени чужого обмана». «Убей змея! — надрывался голос в голове. — И захлебнёшься свободой!» Аргос не убил. Но позволил себе представить. И только поднял кубок с вином, отвечая на тост, который никто не произнёс. Теперь он точно знал имя одного из змеев. И представлял его тайпаном в руках Тэлио. Тогда либерт показал ему секрет одного из перстней на своих пальцах. Простой золотой перстень открывался нажатием специальной ступеньки на внутренней стороне. Открывалась полость для яда — туда умелым жестом оракул сцедил яд тайпана, после чего свернул змее голову и отбросил в сторону. …Так кто из них двоих всё-таки должен убить тварь во трёх головах? — Будь по-моему, — негромко согласился Корнелий, сделав новый глоток вина из своего кубка.