Оливковая ветвь, хоть и красива, Лаврового венка не превзойдёт. Зато не столь приятен, как олива, Кичащегося лавра горький плод.
Ж. Дю Белле
Когда война пришла к порогу дома, Эвандр не был к ней готов. Он не был подобен другим мальчишкам, мечтающим воевать, держать в руке оружие и идти под чьим-то знаменем. Эвандр просто родился и просто взрослел рядом с матерью — слепой от рождения и нуждающейся в помощи даже от незрелого дитя. Вместе с матерью Эвандр жил в деревне, принадлежащей галльскому племени секванов . Многие здесь были беженцами. С одной стороны стоял Рим, а с другой — германцы, давно жаждущие захватить эти земли себе. Мальчики в их поселении, в большинстве своём, росли с желанием стать частью римских легионов, чтобы дать достойный отпор германцам — даже путём становления римской провинции. Принцип меньшего зла никого не волновал. Да и решать позицию меньшего зла среди римлян и германцев — дело, которое не имеет смысла. Но Эвандр всё равно не был готов к войне. В крови Эвандра смешались галлы и греки, подарив ему сочетание светлых глаз и густых тёмных волос. В его селении почти все были смешанной родословной, поэтому он не выделялся из толпы. Своего отца Эвандр знал отдалённо — лишь тем, что в детстве тот привозил банки с солёными оливками прямиком из Эллады и рассказывал перед сном истории про Богов и героев его родины. Стоило отцу перестать появляться в стенах их с матерью дома, его место занял старший сын, по словам матери, родившийся от римского легионера — Квинт, подаривший их семье новое родовое имя вольноотпущенника — Серторий. За Квинтом пришли другие римляне, окончательно отмечая землю селения своей границей, а жителей романизируя без права на отказ. Так и началась война. В итоге, даже те, кому посчастливилось не стать рабом Империи, уже не видели спасение в Риме и искали своё место среди германцев или багаудов. Враг моего врага? Просто хотелось жить свободно… После обстрела селения со стороны Империи, семейный дом сгорел и обрушился. Квинт забрал мать и брата под бок Ветеры. Эвандр был уже достигшим возраста зрелости по меркам Рима. Поэтому Квинт решил за всех, что отправит брата прямиком в римский военный лагерь. — Он же тяжелее домашней мебели ничего в руках не носил. Никого, кроме домашней птицы не убивал… Куда ты его отправляешь? — сокрушалась мать, цепляясь за своего старшего сына. — А я? Что будет со мной? — Как старший мужчина семьи я имею право сделать так, как считаю необходимым. — Иногда взгляд Квинта был полон веселья и радушия, а иногда он обжигал холодом. Сейчас Эвандр почувствовал лёгкую дрожь изнутри. Весельем и не пахло. — Завтра отправимся к Легату, собирай вещи, брат. А к тебе, мама, я приставлю рабыню, которую выкупил у работорговца, когда был в Риме. О новом Легате Ветеры ходили самые разные слухи. Кто-то называл его благородным мужем, кто-то приписывал ему болезни головы и духа, кто-то считал его героем, а кто-то ненавидел — за поимку Августа, которого знала, без малого, вся Галлия. Принимая аргументы старшего брата, Эвандр собирал вещи. По пути до претория Квинт молчал. Он был хмур и напряжён, будто тетива лука. — Ты ведёшь меня на смерть? — решил уточнить. — Я уже говорил, что не собираюсь отправлять тебя воевать. — Резко. Так, что не хочется продолжать спрашивать. — Ты будешь получать небольшое жалование, навещать мать. Это лучше, чем не иметь ничего. Нашего дома больше нет, поэтому надо учиться выживать и брать то, что тебе дают. К встрече с Легатом Эвандр был не готов в той же степени, в какой не был готов к войне. Аргос Юлий предстал перед ним уставшим, сидящим за рабочим столом над картами местности военачальником. У него были русые волосы, зачесанные назад, недельная щетина, острые черты лица, светлая даже болезненно-бледная кожа и глаза, что переливались от насыщенного синего до голубого цвета. Эти глаза резко контрастировали с алой формой Легата. Когда он поднял взгляд, Эвандру показалось, будто его изнутри выжгли и безуспешно постарались вернуть всё на свои места. Аргос изменился в лице, а потом вновь сделался безразличным и уставшим. Эвандр назвал бы эту перемну похожей на надежду, скоро разрушившейся о скалы безжалостной реальности. Будто сама Элпис показала ему рог изобилия в своих руках, поманила им, а потом обернулась россыпью цветов, увядших на глазах. Думая о первых днях при каструме, Эвандр вспоминал лишь безразличное лицо преторианца, к которому Аргос его отправил. Децим был немногим старше Легата, имел плохую привычку опаздывать и не терпел подле себя лишнего, по его мнению, присутствия. Поэтому большую часть времени Эвандр проводил в помощи при полевой кухне и делу врачевания. Иногда, как и обещал брат, ему позволяли навещать маму. Теперь у Эвандра была цель просыпаться по утрам. Когда-то он мечтал заняться земледелием, выращивать виноградники и торговать вышедшим урожаем. Но война пришла пожарищем и разрухой. Поля и дома их селения сгорели, а при Ветере никто не спешил раздавать вчерашним галлам земли, ныне отошедшие Риму. Потому от мечты пришлось отказаться, потеряв жизненные ориентиры. А вместе с тем и чувство собственной важности. Так в минуты топьей задумчивости, Эвандр возвращал себя в реальность просьбами Децима или криком раненого легионера, нуждающегося в срочной, хотя бы и малой помощи. Дни сменяли друг друга. Эвандр заводил знакомства, общался с легионерами, они много рассказывали ему о своих судьбах. Он всегда слушал каждого до конца, насколько бы эти истории не были жестоки и трагичны. Ведь это могли быть последние слова в их ускользающих жизнях. — Предыдущий Цезарь приказал разделять и властвовать . А знаешь, в чём заключается этот принцип, парень? Эвандр знал. Племя эдуев подверглось подобному механизму из такого же страха быть захваченными германцами. Рим нёс с собой развитие и цивилизацию, а германцы, по множеству слухов, были настоящими дикарями, жаждущими даже не войны, а бесконечного кровопролития и господства над теми, кто не мог дать им отпор. Империя обещала пограничным племенам галлов защиту, но соглашались на условия этой защиты немногие. Деревни эдуев долгое время выплачивали германцам дань, терпели их нападки, пока с другой стороны свои границы расширял Рим. В конце концов, предводитель эдуев согласился на переговоры с легатом ближнего каструма. Уже потом из Рима пришло распоряжение об освобождении племени от необходимости выплачивать Империи налоги. Так над очередным галльским племенем поднялось алое знамя золотого орла, отмечая для одной из сторон нового союзника, а для другой — предателя. — Сейчас мы пытаемся сделать нечто похожее с вами. Секванами. Многие из вас уже на нашей стороне. Если бы не багауды со своими настроениями, то кровопролития было бы меньше. Но история любит кровь, поэтому она и льётся без меры… Этого легионера, размышляющего о правильности римских принципов ведения захватнических войн, звали Гай. Утром следующего дня Гая не стало. Сворачивая его тело в бечевый мешок ещё до восхода солнца, Эвандр думал лишь о том, что любая война — будь она римской, германской или галльской, или любой другой — ужасна и не имеет смысла. Зачем тогда люди начинают их и ведут, пересекая вечности смертью? Один из легионеров запомнился Эвандру просьбой привести к нему его беременную жену. Девушка жила в Ветере, в той её части, где жили простые люди без воинских званий. По счастливой случайности, её дом был рядом с домом их с Квинтом матери. Исполнив чужую просьбу, Эвандр повидался с мамой и выплакал все слёзы, когда вернулся и узнал, что несчастная девушка нашла своего любимого мёртвым. Эвандр не успел. И стеклянный взгляд умершего воина замер на входе в палатку. Он до последнего мгновения, что у него осталось, ждал любимую и верил в её приход… Иногда Квинт навещал брата, справлялся о его здоровье. Редко они делились тем, что происходило в жизни друг друга во время разлуки. В одну из таких встреч, попавшей на поздний ужин, Эвандр спросил у брата: — Почему Легат не всегда посещает общие приёмы пищи в Ветере? — Многие здесь рады не быть под взором военачальника хотя бы и во время кормёжки. Но если говорить правду, то он просто не хочет тратить на это время. — Но без еды не будет сил… — Он бывал в таких условиях, когда корка хлеба раз в иды была для него наградой. Но в любом случае, не тебе его судить. Порой он просит принести ему остатки со стола. Следующим днём Эвандр, по забавной случайности, оказался тем самым человеком, отправленным к преторию с порцией вечернего супа для Легата. Неловко отодвинув занавесь у входа, Эвандр осмотрелся. Преторианцы пустили его внутрь, сцепив зубы. Позже Децим скажет, что Легат отдал приказ его не беспокоить. «Не беспокоить» стало тусклым светом от почти прогоревших свечей и тихим мерным дыханием в глубине шатра. Аргос спал сидя, казалось, будто он лишь глубоко задумался и закрыл на мгновение глаза. Но он спал и не реагировал на чужую, пусть и тихую, поступь. В таком свете черты лица мужчины выглядели ещё острее. Волосы были отстрижены, щёки выбриты, из-под доспеха неровно торчал алый шерстяной шарф, сохраняющий тепло. Глаза под веками едва заметно дёргались — Легату снился сон. Эвандр осторожно поставил поднос на край стола и остановился. Не смог уйти, засмотревшись. Что-то в этом муже привлекало взгляд. Не внешность — то, что пряталось под ней. Что-то необъяснимое, но ощутимое, как страх жертвы перед хищником во время охоты. Аргос не был красив и подобен статуям, украшающим постаменты греческих и римских городов, но был благороден, внушая своим видом трепет, разом перечёркивая слухи о предполагаемой народом немощности, связанной с недугом головы. Стол был забит папирусом, картами, чернильницами и перьями. Эвандр наклонился, рассматривая стопку порванных конвертов. Он неплохо знал латынь (благодаря отцу), чтобы разобрать отрывок одного письма, лежащего поверх остальных. Благо, почерк в нём отличался изяществом и был разборчив даже для того, кто умеет криво говорить и читать на чужом языке. «Немногим понятно, что скрывают Боги». А ниже: «Я — немногие». Красивые ровные линии. Внизу не было подписи. Побоявшись лезть к чужому даймону , Эвандр, будто его дёрнули за руку и потащили за собой, вышел (выбежал) из претория, прижимая к груди до боли сжатый кулак.***
— …Слышал о такой легенде? Когда армия Филиппа Македонского подошла к Спарте, он направил спартанцам послание, в котором говорил: «У меня лучшее в мире войско. Я покорил всю Грецию. Сдавайтесь, потому что если я захвачу Спарту силой, если я ворвусь в город, то беспощадно уничтожу всё население, а затем сравняю город с землёй!» На что спартанцы отправили самый короткий известный ответ: «Если». — Слышу впервые. И я совсем не похож на бесстрашного спартанца, — усмехнувшись сказал легионер, недавно лишившийся ноги из-за обморожения. Эвандр старался держать лицо. Каждый день кто-то умирал на его руках. Больше всего он похоронил разведчиков, которые по долгу службы рыскали по лесам Галлии снежной и холодной зимой. — Нельзя сдаваться, — шептал Эвандр надломившимся голосом, удерживая пальцами вскоре безжизненную руку. Дух смерти бродил по Ветере без отдыха и сна. Эвандр насмотрелся его на целую жизнь вперёд. Иногда позволял себе, из обиды на Квинта, пропускать их встречи и разговоры. Что нового брат сказал бы ему? Он вместе с Легатом, другим высшим военным составом жили рука об руку с этим духом. Им было привычнее счищать кровь со своего оружия, чем просто жить в спокойствии и тишине — где-то на обочине любой земли этого необъятного мира. Эвандр был не готов. Ему казалось, что самое страшное — стоять с мечом в руке и направлять его против кого-то такого же, закованного в доспехи и обязательства верности своей земле. Но всё, как известно, познаётся в сравнении… А что было в других лагерях? Тех, которые возводили и разрушали, пока Ветера стояла за своим частоколом. Что переживали люди в них? Как часто кому-то похожему на Эвандра приходилось менять повязки или закрывать чужие веки над мутными, неподвижными зрачками? А что было с другой стороны? Сколько погибло там? Когда живёшь вдали от войны, то мало задумываешься о подобном. Не думаешь о правильном выборе стороны. Кажется, будто это происходит где-то далеко и никогда — с тобой. С другими. И умирают другие. А ты просто продолжаешь жить. Эвандр много плакал. Наверное, он выплакал за эти месяцы все свои слёзы, которые не успел выплакать прежде. Он был рождён смешением кровей, рос под надзором старшего брата, в котором тоже была разная кровь. Но так ли важна эта разница, когда дело касается жизни и смерти? И способа одно перекрыть другим. …Синие глаза вспыхнули в ночи. Эвандр думал, что вновь застанет Легата спящим, когда его отправили отнести тому поднос с едой. Плошка каши, мясо и вино. Когда в темноте на пути возникла высокая фигура, закутанная в волчий мех, Эвандр едва удержал содержимое подноса и не разлил вино. Взгляд Легата был либо полон ярости, либо сгорал от испуга. В темноте было сложно разобрать. — Прости. — Эвандр, что ты здесь делаешь? — Тебя не было на ужине, Легат. Я… беспокоился, что за бесконечностью твоих дел времени на посещение общего стола просто не найдётся. Глаза Аргоса блестели, отражая огни костров. Под этим взглядом Эвандру казалось, что его разбирают на части, безжалостно вспарывая брюхо и разглядывая кровавую кашу внутренностей. Квинт утверждал, что Легат лёгок на подъём и больше прочих умеет шутить и улыбаться. «Славный жуир» — так Квинт рассказывал про друга. Но сейчас в подобные изречения верилось с трудом. — Ты не должен этим заниматься. Ты брат моего друга. Не за чем тебе выслуживаться. Мне это не нужно. — Забота и благодарность — не желание выслужиться. Я благодарен тебе за помощь. Эвандр старался звучать твёрдо и настойчиво. Слова о благодарности казались абсурдными. Слёзы, безграничная печаль, необходимость провожать мучеников к берегам, с которых их забирает Харон — не то, за что благодарят. Война не ушла по велению Легата Ветеры. Но Эвандр всё равно был ему благодарен. Только… за что?***
Однажды за ранним завтраком Эвандр случайно подслушал разговор легионеров за соседним столом: — …Его отправили сюда из-за багаудов. Лето или два назад он пленил старшего брата Ролло. Сейчас тот пляшет на аренах гладиатором, пока может. Хотят поймать и второго, задушив сопротивление. — Слышал, что это непростое дело. Получить таких подонков. Они же готовы глотки перегрызть, только в плен не даться. — Не было в той встрече никаких изысков, по слухам. Просто Рим взял числом, и войско Августа было перебито почти поголовно. — В чём же необходимость именно отпрыска дома Юлиев в Ветере? Если сражение решает число — любой другой легат подошёл не меньше, чем Юлий. — Можешь спрашивать такое у Марка Туллия. Имя Легата Пропретора всегда упоминалось среди солдат вскользь. Тут же оно прозвучало громко, а произнёсший его мигом замолчал посреди воцарившейся тишины. Этот завтрак отличался от других тем, что на нём присутствовал Аргос. Но Легат и ухом не повёл. Эвандр старался не выдавать свой интерес к персоне Аргоса. Но всё равно у него выходило ловить краем глаза даже малейший чужой жест. Так он и увидел на алом плаще незнакомый золотой блеск — веточка лавра, будучи крошечной деталью, гордо выделялась на широких плечах Легата. Лицо военачальника нынешним утром казалось мягче, чем было прошедшей ночью, а иногда проскальзывала тёплая улыбка, растягивающая тонкие губы. Не зная истинной причины нахождения в Ветере приёмного сына Цезаря, Эвандр был рад, что судьба свела их — пусть бы и далёкими друг от друга тропками. Он не мог сам себе объяснить, почему от чужого острого профиля не отрывался его взгляд. Страх и трепет так легко перепутать друг с другом. Эвандр не знал, отчего же сердце его замерло на краткий миг, когда синий взгляд ответил ему взаимностью. Тогда жизнь и осложнилась. Повисла камнем осознанной мании на шее. Осталось благодарить волю случая хотя бы за то, как скоро вектор внимания перескочил с одного направления на другое. Война приелась своей горечью. К плохому привыкаешь ещё скорее, чем к хорошему.***
Любимой легендой отца Эвандра была трагическая судьба Ахиллеса и Патрокла. Два героя, встретившиеся ещё будучи детьми, в итоге любившие друг друга до самой смерти. И после неё — в Подземном царстве под взглядом вечных Персефоны и Аида. Мужчина с горящими глазами рассказывал сыну о любви между мужчинами. Складывая одно с другим, Эвандр с возрастом понимал, почему отец бросил их с матерью. Какое-то время женщина привлекала его своей очаровательной слабостью, но он никогда не любил её. Он смотрел на молодых юношей их селения, пока она держала его за руку, устремляя влюблённый белый взгляд в пустоту. А Эвандр наблюдал со стороны. Уже тогда сын готов был отпустить своего отца, не желая быть чужим камнем — даже не якорем. Из любопытства — детского, непорочного — Эвандр попробовал поцеловать своего близкого друга. Но тот не дался, тактично закрыв глаза на произошедшее, позднее оборвав все связи, которые объединяли их. Он ушёл на сторону багаудов, и с тех пор Эвандр ничего о нём не слышал. После были девушки, но они ждали от Эвандра силы и желания заполучить над партнёром власть (даже в поцелуе), той самой мужественности, воспетой веками, а он… хотел оказаться на их месте. Вдохновленные глаза отца не уходили из памяти. Историю Ахиллеса и Патрокла Эвандр выписал по памяти на нескольких листах папируса и перечитывал в моменты, когда тоска по родителю занимала собой весь разум. Первым мужчиной, который ответил Эвандру взаимностью, оказался беглый римлянин. У него не было одного глаза, а ещё он ходил только с помощью трости, прихрамывая на кривую ногу. Эвандр не помнил его имени, но помнил, что у него были жёсткие руки. Для первого опыта он был слишком груб, но Эвандр не держал на него зла. Когда всё между ними случилось, взрослый римский муж разрыдался, будто малое дитя. Оргазм сорвал что-то, чем он укрыл, спрятал собственную душу, и она показалась пред юношей раненой и жаждущей получить утешение. После первого раза, Эвандр пробовал ещё. Однажды ему даже заплатили за ночь, и он пришёл домой с полной корзиной еды и одежды для матери и себя. Он не видел в этом случае унижения. Он не просил этих денег, считая их непрошеной благодарностью. А теперь Эвандр смотрел на Легата, прекрасно понимая, что они далеки друг от друга, как далеки от Богов и звёзд все люди на земле. Но ему так хотелось… узнать как сильно эти руки могут сжимать чужую кожу и плоть в приступе удовольствия. Какие крепкие объятия они способны подарить. И какой надёжной может быть эта широкая спина, скрытая под доспехом, накидкой из волчьего меха и алого плаща. Чем дольше он думал об этом, тем внимательнее смотрел. Эвандр видел, что Аргос, в редкие случаи свободного времени, посещает полевой лупанарий на другом от поселения с семьями легионеров конца Ветеры. Это привычная практика для легиона, состоящего из мужчин. На содержание луп отводились немалые деньги. Но он не знал женщины то были или мужчины; насколько реален ответный интерес? Пусть даже возможность этого интереса ничтожно мала. Было до страшного любопытно. В Риме вопрос выбора между юношей или девушкой — вопрос вкуса и положения. Эвандру было не жаль потерять в глазах других людей свою честь и положение мужа. Рядом с Легатом он был бы кем угодно, только бы ему это позволили. …Взаимный взгляд тем ранним утром не уходил из головы Эвандра. И безжалостно дарил рукой Элпис надежду, обращённую не рогом изобилия, а обоюдоострым мечом, который невозможно взять — не поранившись.***
— Тэлио, — стало единственным отчётливым словом среди резких вдохов-выдохов и криков. Чужое имя заставило Эвандра вздрогнуть. Был поздний вечер, переходящий в ночь. В руках Эвандр вновь держал поднос с едой. Он стоял в претории, поражённый откровением чужого сна, он не успел остановить себя, когда руки и ноги понесли его к вздрагивающему во сне Легату. Тот прежде спал прямо на столе, сложив на скрещенные руки голову. А теперь вздрагивал, вскрикивал. Эвандр положил на его лоб руку и поразился чужому жару. Влажные от пота русые волосы Аргоса завивались на висках, где под кожей уже проступали вены, а ниже — на скулах — горел болезненный и неровный румянец. — Проснись, — попробовал Эвандр осторожно. — Легат… — Тэлио! Чужое имя вновь почти отпугнуло, но Эвандр попробовал позвать Аргоса снова и тот… откликнулся. Синие глаза были яркими посреди покрасневшего белка глаза. — Прости, — сказал тихо. — Эвандр? — Я услышал, как ты кричишь, и пришёл. Легат закрыл лицо руками, вцепившись пальцами в надбровные дуги. Он просидел так какое-то время, а потом опустил ладони и снова посмотрел на Эвандра. Под его взглядом юноша вздрогнул. — Ты ничего не видел. И не слышал. — Ты думаешь я пойду кричать об этом каждому в Ветере? Аргос усмехнулся и отвёл взгляд. — К сожалению, предугадать и предсказать будущее — не в моей власти. Поэтому приходится к каждому относиться с недоверием. — Не могу спорить с тобой, Легат. — Что-то случилось? — Лишь остыла твоя еда. — Эвандр кивнул на поднос, пристроившийся на столе. — Меня просили отнести, — поспешил объяснить. — Я не стал отказывать. Это не способ услужить. Раз ты пока не придумал… — Спасибо, — перебил Эвандра Аргос. — После таких… снов даже остывшая еда — радость. Прикусив губу, Эвандр кивнул. Ему до смерти хотелось узнать, кого Аргос звал в своём сне. Зачем? Так не зовут кого-то безразличного. Неужели, в груди жарким пламенем загорелась ревность? Какая была у Геры, например — ко всем любовницами и любовникам Зевса. Но имел ли Эвандр на подобное чувство право?.. — Рад, что смог угодить. — А говоришь, что не выслуживаешься, — хмыкнул Аргос, прищурившись. В его строгих и острых чертах мелькнула искра ребячества. Про эту искру Эвандр прежде знал лишь со слов Квинта. Теперь он видел её наяву. И она стала для него будто явление божества простому человеку. С той ночи что-то вновь поменялось. Будто безликое, но дорогое Легату имя, произнесённое им на грани яви и сна, стало той самой ниточкой, которая связывает узлами судьбы чужих людей. Эвандру хотелось так считать. Он вышел из претория с широкой улыбкой на губах и не смог боле уснуть, встречая рассвет с дежурящим у частокола Децимом. А в один из бурных снегопадов, заставших Ветеру врасплох, Эвандр, набравшись смелости, всё-таки задал мучающий его вопрос: — Тебе известен человек с именем Тэлио? Они сидели в шатре трибуна, укутавшись плащами и пили последнюю бутылку вина на двоих. Завтрашним днём обещали поставку продовольствия из ближайшего города, но волей Богов сие мероприятие пришлось сдвинуть до конца непогоды. Квинт медлил с ответом. — Только один. И что именно ты хочешь узнать? Знаю ли я его? Лучше спроси, кто в Риме его не знает. Конечно, речь не про всю Империю. — Хоть что-то, кроме имени. — Эвандр сделал новый глоток и поморщился от кислоты вина. На дне бутылки осталась неприятная каша из забродивших ягод. — Он раб дома Юлиев, а ещё оракул одного из храмов Рима. Неужели, услышал о нём от нашего Легата? — Квинт выжидающе осмотрел брата, но тот ему не ответил, опустив взгляд к вину. — История его появления на том месте, где он есть сейчас очень смутная. — Ты был в его храме? — Не пришлось к случаю. Слышал только, что его словам верят многие. Даже наш Легат Пропретор и Цезарь, а иже с ними сенат и консул. — Квинт тоже поморщился, допивая содержимое своего кубка, и отставил посуду на невысокий стол у кресел, на которых они с братом устроились. — Видел его во время празднования триумфа каким-то летом. Знатная зазноба. «Знатная зазноба» долго стоял тенью за мыслями Эвандра. Неизвестность чужой личности будоражила разум; ещё больше будоражил вопрос о связи этой неизвестности с Легатом. Каким был тот, кого Аргос так отчаянно пытался дозваться во сне? Эвандр даже представить не мог. Не в том смысле, что он заведомо обожествлял чужой облик. Нет. Здесь хватало другим сплетникам повторяться о пророчествах и таинстве дел оракула. — А я был на его приёме. Он тогда ещё мальчишкой принимал и говорил со взрослыми людьми про их жизни, быт, чувства. Я тогда думал, что всё это шутка… — Что же ты думал после того, как встретился с ним? — Вопрос я задал простой. Спросил о том, что ждёт меня после возвращения в Рим. Тогда я только вступил в армию и собирался отбывать с легионом, направляющимся к Египту. Тогда его ещё только начинали романизировать. Так этот мальчишка без посредника в лице своих жриц сказал мне, что если выберу продвижение по службе и задержусь в новой провинции Рима дольше, чем положено, то потеряю больше, чем обрету. — Ты задержался? — Я не поверил. Да и повышение в звании, действительно, предложили. А здесь в Риме, пока меня не было, случилась засуха. У моей любимой закончились средства, чтобы выкупать еду и воду — для неё, для моей матери, для нашего малолетнего сына. Когда я вернулся, то узнал, что мой дом давно продан, а родственники мертвы. Эвандр не знал, что ответить. Собеседник от него этого не просил. Он был больше занят плошкой еды на своих коленях. Эвандр, закончив обход раненых легионеров, вышел из палатки лекарей на свежий воздух и зажмурился до звёзд на изнанке своих век. Об оракулах он слышал и от собственного отца. Тот без конца говорил о Дельфах, о Центре Мира, который находится в храме на склоне горы Парнас. В Греции пифии были способом найти ответы на вопросы царей и богачей. Простым людям приходилось довольствоваться бродячими прорицателями, которые тоже говорили за деньги, но больше несли бессвязный бред, чем отвечали на вопросы. Но римский оракул? Ещё и принимающий людей без платы. Наверное, это укладывалось в римское правило законности любой деятельности, если та одобрена сенатом. Удивительно, что сенат не ищет прибыли в подобном мероприятии. В Риме даже Боги считаются членами Империи, а не теми, кто находится за пределами мира и понимания людей. За всеми этими размышлениями Эвандр не заметил происходящего извне. И вот он уже стоит у ворот и смотрит, как Легат, возглавляя несколько центурий выходит за пределы Ветеры. Аргос и до этого покидал каструм, но прежде это были веские причины его нахождения в точках боевых действий или на собраниях в других лагерях. Сейчас же, по словам Квинта, на данной операции не лежала необходимость личного присутствия Легата. «Поддержка освободительной миссии»… Эвандру было неспокойно. Он был далёк от знаний военного дела. И собирался никогда к ним не приближаться. Но ему было неспокойно. Он ничего не мог с собой поделать, а тем паче — успокоиться собственным незнанием. Незнание, наоборот, пугало его ещё больше. Будто чёрная бездна, в которую он заставлял сам себя смотреть. И почва из-под его ног грозилась очень скоро уйти. А старший брат только добавлял в этот огонь дров непониманием ситуации: — Если потребуют дать отчёт происходящему, то мне придётся доложить на друга, — говорил Квинт. — Этот его жест желания присутствия могут счесть личным интересом. — Личным интересом? — Об этом не говорят, но раньше он довольно часто обвинялся в союзах с врагом. Его защищало покровительство приёмного отца. — И при таком прошлом его назначили Легатом? — Брат, проще всего контролировать тех, кто скован большей властью и ответственностью. Другой вопрос в необходимости сохранения его жизни. Зачем подобное усложнение, если все проблемы с человеком решаются его смертью? — Может быть, его смерть только увеличит количество проблем? — тихо спросил Эвандр. Время тянулось несколькими вечностями. Когда к воротам Ветеры прибыли всадники ушедших центурий, Эвандр выскочил в колючий холод полураздетым, запахивая на плечах шерстяную накидку. Он отчаянно искал глазами Аргоса. Но того не было среди воинов. На его лошади сидел окровавленный человек в доспехах багаудов и с длинными вьющимися волосами. Отряд всадников с цепочкой пленников замыкал молодой легионер, объявивший о разделении миссии. — Эта выходка не пройдёт ему боком, если он вернётся живым, — мрачно прокомментировал Квинт чужое решение разделить отряд и посадить на свою лошадь вражеского главаря. Эвандр не мог понять смены настроений брата. Раньше Квинт отзывался об Аргосе так светло и радушно, что нынешнее похолодание совсем не вязалось с теми его словами. Но Легат всё-таки вернулся… едва живым. Его тащил на себе здоровый, но промерзший до костей легионер. Лекари осмотрели бледного военачальника и нашли на его шее подсохшую коркой рану. У главаря багаудов выяснили, что то была и есть рана от стрелы, выпущенной с прямым желанием убить. Легионер, что принёс Легата на руках, выдал в руки Квинта стрелу с ярким оперением пурпурного цвета — так обозначались стрелы обмазанные ядом. — Весьма живучий гад, — выплюнул тот, кого называли Ролло. Второй после своего брата. Нынешний вождь багаудов. Квинт, скрипнув зубами, отослал преторианцев, охранявших пленников из шатра. Едва ли тут кто-то мог противостоять ему. Даже непобедимые берсерки умели умирать и замерзать, как и все другие люди. — Вы всегда носите с собой противоядие. Мне отправить тебя под пытки, чтобы ты дал мне его? Или мне приказать вывернуть твои карманы и тебя наизнанку? Ролло поднял взгляд сначала на трибуна, а потом посмотрел ему за спину. Отсутствие лишних свидетелей заставило его оскалиться. — Он так хотел сохранить мою жизнь, что сам чуть не помер. Думаешь, он будет рад, когда проснётся? — Думаю, он будет рад тому, что проснулся. — Скажи, а как скоро после излечения от нашего яда, его прикончит собственная Империя? Оно того стоит? — Не твоё дело — решение Империи. Где противоядие? — Он неугоден своим, неугоден чужим. Всем будет лучше, если он сдохнет. — Как просто вы забываете о благодарности. Он спас тебе жизнь. — Потому я и спрашиваю: оно того стоит?***
Эвандр не слышал разговора Ролло и Квинта. Гораздо больше его занимало состояние Легата. Аргос бредил. Он то дёргался в конвульсиях, то замирал, вздрагивал. Жар сменялся холодным потом, как спокойствие неспокойствием. После получения противоядия с Легатом не произошло чудесных перемен. Процесс исцеления затянулся. Квинт позволил брату остаться рядом с больным, а лекарей отослал по другим делам — всё-таки не один Легат вернулся в Ветеру раненым, отравленым или замёрзшим. Всё, что лекари могли сделать — уже было сделано. Оставалось проверить Аргоса на силу его духа и тела. В момент немощности военачальника его трибуну пришлось брать власть в свои руки. Поэтому он почти не появлялся в претории. А центр каструма скоро сместился на шатёр Квинта. Меняя повязку, Эвандр почти не вслушивался невнятным бормотанием сраженного ядом мужчины, но тот смог его удивить осмысленным предложением в череде бредового хаоса слов: — …Забывается то, что больно. Светлые брови мужчины надломились и он продолжил: — …А как пережить твой взгляд, в котором столько тоски, что ей можно отравить весь мир? Мягкий, хотя и хриплый, едва слышный, голос, произносящий эти слова, принадлежал другому человеку. Эвандр чувствовал себя воришкой, крадущим у бесплотного видения пред глазами Аргоса ответы, слова, голос. Наверное, это было важно? Хотя бы для Легата — точно. О неважном не говорят во снах. Прошло несколько дней. Время от времени, когда Легат затихал и спал, переставая звать своего оракула, Эвандр занимал себя скорым осмотром претория. Совесть мучила, когда руки тянулись к чужим вещам, заваленному папирусом столу, но юноша смог её побороть. Интерес мучил его сильнее. Он смог узнать, что Аргос умеет рисовать. Не фрески, конечно, какие повезёт встретить на виллах римских патрициев или в храмах. На папирусе были резкие черты пера. Больше всего встречался профиль и анфас незнакомого Эвандру человека, но он допускал, что знает его даже и по имени. Тэлио был главным героем мыслей Аргоса. Легат рисовал, наверное, не задумываясь — как-то, о чём никогда не забываешь и в минуты отрешения всё равно думаешь. О нём… Округлое лицо — больше юное, чем взрослое; высокомерный взгляд из-под полуприкрытых век, вздёрнутая линия рта. «Знатная зазноба» смотрела свысока даже со страниц жёлтого папируса, даже сквозь неровные линии и кляксы от чернил. Эвандру иногда говорили о его тяжёлом взгляде из-под густых чёрных бровей, но едва ли он позволял себе хоть на кого-то смотреть так, как смотрели на него сейчас чужие портреты. Были ещё письма и какая-то книга, завёрнутая в кожу. Их Эвандр читать не стал. Слишком личное. Или всё-таки победила совесть? Содержание чужих писем гораздо ценнее содержимого чужих кошельков. Наверное, не хотелось узнать что-то, что знать не положено и, в условиях странного поведения старшего брата, не хотелось вредить Легату этими ненужными знаниями. Вдруг, вопреки давней близости, дружба — не абсолют. Верность — вопрос зыбкий, что пески Египта… — …Тэлио?***
После побега пленных багаудов обстановка в каструме накалилась. Легат не выходил из своего претория из-за слабости, Эвандр составлял ему компанию, больше не рискуя подходить к личным ящикам Пандоры. А когда Аргос вышел, буквально силой вернув себе свой статус, всё стало сложнее. Однажды Эвандр случайно застал разговор Аргоса с Децимом. Тот впервые, за время их знакомства с Эвандром, выглядел в чём-то заинтересованным. — Ты же понимаешь, что будет, если я доложу об этом консулу? — Ты искренне считал, что я не предполагаю такой исход? — Легат, ты либо сумасшедший, либо бесстрашный, — усмехнулся преторианец. Когда Эвандр зашёл в преторий, привычно оглядываясь по сторонам с опаской, будто находился здесь без разрешения, Аргос стоял над своим столом, наклонившись и уперевшись в него руками. На звук чужих шагов Легат поднял голову, и его отрешённый взгляд потеплел. — Тебя я и ждал. — Ты тоже смотришь в будущее? — Тоже? — Аргос незаметно оказался близко. Синие глаза в полутьме претория и свечей были тёмными и сверкали как драгоценные камни, которые Эвандр видел издалека, но никогда не трогал руками. И сейчас он знал, что мог лишь смотреть. Издалека. — Среди близких тебе людей есть тот, кто смотрит в будущее. Неужели, он не помогает тебе избегать неприятностей? — Давно хотел это спросить. Заглянуть за тайну личного частокола могла помочь лишь смелость говорить прямо. Аргос долго молчал, рассматривая своего гостя. Тот тоже смотрел, замечая проступающие на чужой коже и выделяющиеся в свете претория линии морщин. Легат не был стар — в этих отметинах пряталась его усталость. — Со мной он не спешит делиться своими знаниями, — всё-таки отвечает. — Я могу считать это собственной исключительностью в его глазах. Эвандр объяснился: — В бреду, полученном от яда, ты повторял имя. Я… — Не оправдывайся. Это делает тебя виноватым, когда ты ни в чём не виноват. — Если только желание знать больше, чем мне положено — не считать причиной обвинения. Их взгляды держались друг за друга. Но Эвандр чувствовал — не хотел себя обманывать — он держался сильнее, вынуждая себе отвечать. Или не верил до конца, что ему позволили быть ближе? Молчание было способом избежать боли — оттянуть неизбежное. Все прошедшие дни они много говорили ни о чём. Но долго так быть не могло. Эвандр хотел или всё закончить, или начать. Чего боялся больше — сам себе не мог объяснить. — Мне стоит уточнить причину твоего обо мне беспокойства, или я всё понял правильно? — К сожалению, я не выучился читать чужие мысли, Легат. Чтобы ответить на твой вопрос. Близость пьянила не хуже крепкого вина. Эвандр телом чувствовал зависимость прикосновения. Хотя бы и единственного. Риск оправдывал средства — пусть бы после прикосновения Эвандр даже лишился рук. Он позволил себе влюбиться, увязнуть в чужой поступи воина, засмотреться синими глазами, очароваться силой, властностью, которую имели, но которой пользовались по правилам и законам. Любить издалека — не всегда мучение, но всегда — тонкая грань между тоской и счастьем видеть… — Я не могу тебе ничего обещать. Твой взгляд так мне знаком… Он так похож на мой? — Не надо жалости, — перебил его Эвандр. — Разве только к самому себе, — усмехнулся Аргос. Он закрыл ладонями лицо и засмеялся. Продолжил говорить, отсмеявшись и опустив руки: — Буду честен, раз ты уже знаешь его имя. — Ты любишь его? Аргос не ответил. — Любил? Тишина… Если есть желание шагать навстречу, то нет никаких причин заглядывать за чужую спину. Правда? Люди переменчивы. К ним нельзя привязываться навсегда. Даже Боги влюбчивы и страдают жаждой перемен. Эвандр смотрел в чужие глаза. Ему хотелось кричать: «Я готов несколько раз побить рекорды именитых олимпийцев, только бы ты шагнул хотя бы раз!..» — Он ещё совсем дитя. — Снова о том, чьи портреты хранят страницы хрупкого папируса. — Я не готов был бы любить его. Тогда. Сейчас мы слишком далеко друг от друга. — …А меня? Аргос шагнул ближе. Метафизика Аристотеля гласит: «Необходимым называется то, без содействия чего невозможно жить». В этот миг Эвандр нуждался в чужом ответе сильнее, чем мог нуждаться в воздухе. Подняв руку, Легат провёл кончиками пальцев по чужой щеке. Шаг, ещё… и ещё. — А тебя даже пытаться любить страшно. — Что тебя пугает? Та история про гибель на поле боя? Я не воин, чтобы умирать под ударом меча. — Эвандр уже знает о некоторых и других личных страхах. — От удара меча никто не защищён. — Приговором. Ну и пусть?..