…Я падаю во тьму, я молча гибну, — и шорох тишины подобен гимну
забвения. — Ты дальше от меня, чем сердце от ножа, чем счастье от огня, чем вера от божественных устоев… …А небо — всё такое же пустое.
Туманов
К концу зимы, когда обстановка вокруг багаудов поутихла (число набегов резко сократилось, если судить по отчётам других лагерей), легионеры стали отрядами (а не одиночными вылазками) выходить за пределы частокола Ветеры — на охоту. Подобное развлечение было под запретом в сильные холода, потому так яро римские мужи скакали сейчас по лесным оврагам и буреломам, будто малые дети, оставшиеся в Риме или живущие под боком каструма. Оттепель была настоящим лучом света посреди серой тьмы обыденности. — Что это там? В кустах? Аргос отвлёкся от размышлений, обращая внимание на идущего рядом Эвандра. Тот показывал пальцем в заросли сухого бурьяна. Высокие стебли тихо хрустели и колыхались не от ветра. Аргос сделал несколько осторожных шагов и замер. В лесной тишине раздался тихий рык маленького зверя. Так в претории Легата появилась небольшая клетка, а в ней крупный детёныш дикого, ещё непонятного кошачьего рода с пятнистой чёрной шкуркой. Переходящие из младенческого голубого в зелёный цвет глаза животного смотрели на всех с опаской и угрозой. Угрозой, которая многим показалась бы забавой. После первой встречи с этим юным, но уже грозным зверем, Аргосу потребовалась помощь лекарей. Поэтому Легат относился к новому соседу с уважением и отныне кормил его сочными кусками мяса со своего стола, не рискуя протягивать близко руки. А зверь больше не покушался наставить тому шрамы острыми когтями. Проявлял свойское уважение? — Зачем ты забрал его? — Эвандр боялся подойти к клетке даже на три шага. Зверь рычал на него яростнее, чем на любого другого гостя. — И что он делает в этих краях? — Потерялся, совершив побег из повозки торговца? — Менял местами ответы на вопросы. — Напоминает одного человека. Хочу подарить ему. Пусть две бестии найдут друг друга. Больше Эвандр не спрашивал. Он замолчал, слабо улыбнулся и вышел из претория. Зная о чужих снах, ему было больно открывать новые области этого помешательства. Аргос же встретился взглядом с глазами цвета зеленоватой морской волны, разделённой поперёк чернотой зрачка. Так и сидели какое-то время. Потом Легат вернулся к своему столу, взял в руки перо, макнул его в подсыхающие чернила и оставил несколько слов на новой странице папируса. А зверь свернулся клубком в своей клетке и уснул.***
Незаметно Эвандр стал из далёкого близким. И Аргос не успел до конца осознать подобное, как они проснулись в одной постели посреди претория. Да так и привыкли друг друга рядом видеть. Ещё в Риме, до отбытия к Ветере, Аргос размышлял о греческой педерастии и римской воле объявлять кого ведущим, а кого ведомым. Ныне он поддался этому сам. Хотя про любовь меж мужчин, по примеру болезненных мыслей о прошлом видении гибели двух любовников на поле битвы, Легат думал в смысле платоническом. То есть — в смысле теории эроса по Платону, коей преподавали ему в юношестве. Прекрасное тело мужчины вызывает в теле другого мужчины импульс, переходящий в высшее духовное чувство — постижение первородной истины мира слиянием двух сущностей. Подобный взгляд взывал к удержанию телесной похоти. К сохранению порядков и устоев. Получению возвышения взамен на удержание сущности дикой, животной, низшей. Желание видеть либерта представлялось Аргосу именно таким — за гранью тела. Они были связаны прошлым… Будущим? Тэлио не рассказывал. Даже их прощальные объятия, которые были разрывом плоти одной незаживающей раны, виделись чистым родником, лишённым грязи телесной страсти — избавлением душевной муки. И пока Аргос не знал телесной любви к другому мужчине, он смотрел на богатых доминусов, жаждущих своих молодых рабов телом, как на людей падших. Всё познаётся в сравнении. Аргос познал разницу, пользуясь милостью и желанием Эвандра. Долго сам себя водил за нос. Но признал. Признал собственное желание. Потому о Тэлио под страхом совести думать в подобном русле не желал. Только мысль за мыслью… и цепочка звеньями в такую даль уводила без разрешения и спроса даймона о совести… Под пальцами крепкое тело юноши было инаковым. Женщина отличалась мягкостью и плавностью, а юноша — своей запретностью, укротимостью силы, резкостью… неповторимостью. Трудно, будучи бесстрастным, винить ныне Корнелия в делах минувших дней. Аргос, познав истинно-запретное (для него самого), не готовился простить бывшего наставника, но знал, что мог бы постараться его понять. Эвандру — вот же совпадение — было как раз около двадцатилетия. Боги, правда, любят над людьми шутить, так ладно складывая нити их судеб… Иногда мерещилось всякое, зато ушли маковые сны. Тэлио стал приходить видением в чертах чужого лица — в моменты сладострастной похоти. В такие быстротечные мгновения Аргос закрывал глаза, отдаваясь действу с головой. Но смотрел сквозь щёлочки меж пальцев. Он хотел видеть одно лицо наместо другого. И это ломало дух изнутри, позволяя грязной плоти порочить чистоту души. Здесь обозначилась граница Арэ и Аргоса. Первый знал Тэлио ребёнком и был тому отцом. Аргос же… пытался вспомнить, но, либерт был прав, те чувства вернуть не мог. Потому на их место пришли чувства иного рода. Пустоту надобно заполнить. Иначе полотно жизни пойдёт дырами, а подобного допускать нельзя. Импульс, постижение высшего — мера редкой рассудительности. На деле уже в первую встречу, в ту пробежку по лесу, в то ощущение упругой тёплой и юной тяжести в руках — подъём из ямы, ставшей точкой встречи — что-то внутри Легата изменилось. Будто кто-то заделал в тонущем корабле пробоину и теперь на нём вновь можно было пересекать моря, захватывать чужие земли, воевать… «Вы видите ровно то, что хотите видеть. Вы слышите ровно то, что хотите слышать. Нет никаких «мы». Вы для меня — чужой человек. Тот, кто был когда-то давно, ушёл и не вернулся!» Вспоминая каждое слово Тэлио, Аргос уходил в глубокие раздумья. Либерт прав. Теперь они, в сути своей, друг другу безжалостно чужие. Прошлое — осталось в прошлом. Дни канули в небытие, оставив вместо себя неясный след влечения. Аргос и раньше говорил об этом, но неосознанно хотел обернуть всё вспять, возвращая утраченное на прежние места. Больше читая собственные мысли, меньше понимая себя, Легат, закончив изучение, больше к своему дневнику не возвращался. А Тэлио, даже пусть издалека, но влёк красотой, сравнимой лишь с Богами, и тайной, спрятанной за многозначительными взглядами и предложениями слов без продолжения. Мальчик говорил, смотрел, появлялся рядом ровно столько, чтобы остаться в мыслях, закрепиться в них краткой человеческой вечностью. Если вспомнить, проблемы с памятью оставили Легата именно в летие их встречи — в шорохе листвы и трав под ногами бегущего в тени Тэлио. Хотелось ли Аргосу запомнить именно Тэлио? Спустя столько лет забвения… Появление либерта было многоликим чувством. И есть. Отголосок образа, спрятанный в папирусе: в портретах и словах. В золотом блеске лавровой ветки у груди. Недостижимая высота Богов. …Потому Легат предпочёл забыться в благотворительной нежности юноши с кровью когда-то враждебной, а ныне побеждённой Римом Эллады. — От удара меча никто не защищён, — сказал Аргос. И был прав. Чувства хуже и тысячи мечей. Кому как не воину знать об этом? Внутренние расстройства раздирают не плоть, но дух. Каждый сам определяет степень важности нанесенных тем побоищем увечий. Первые прикосновения казались неопытными — дрожали пальцы. Считающий себя хорошим любовником Легат вдруг стал мальчишкой на пороге юности. Постигая новую высоту — птенцом, которого выкинули из гнезда. Как Аргос пришёл к решению ответить на чужой влюблённый взгляд? Не с осознанием ли влюблённости собственной? Эвандр, зная о чужой тоске, был готов смириться с ней и лишь иногда грустно смотреть, опустив ресницы, не позволяя лить слёзы безнадёжности. А Легат? Сходил с ума, доведённый до настоящего голода тела — письмами и снами… Ходить к лупам было проще, ведь женщины не вызывали в Аргосе дисбаланс мнений. Возлечь именно с другим мужчиной — мера странного беспорядка. Будто Тэлио было до этого дело, а Легат боялся его неодобрения, пусть раньше никогда не относился к близости телесной как к чему-то возвышенному, требующему нравственной оценки или повода предъявлять обвинения в неверности. Может быть то — потому что Рема никогда не просила у Аргоса супружеской верности? Они же не Марс и Венера. Даже до Ареса с Афродитой им далеко. Тогда с чего он вдруг решил, что того попросит с него Тэлио? Мальчик за два лета, кажется, успел много раз вырасти из себя прошлого, будто бабочка — вылез из кокона, и его уже давно нет смысла ловить рукой… Ударом меча стала незаслуженная Аргосом нежность, подаренная ему Эвандром. Тот не отдавался, сцепив зубы, будто купленный на ярмарке раб (им и не был никогда, благодаря старшему брату), а показывал непокорённые высоты занятия любовью. А то была именно Любовь. Она начиналась зудом внутри живота, спускалась к чреслам, пряталась в слюне и семени, в запахе травяного масла. В бесконечном удовольствии, которое способно подарить лишь бренное тело другого человека. Скромность — надёжная защита истинных чувств. Эвандр с удовольствием пользовался своим телом, пробуя Легата на вкус и седлая тому бёдра в дикой пляске страсти. Хотел отличиться? Показать, что может быть лучше, чем любая лупа в лупанарии при Ветере? Или лучше кого?.. (Зная ответ) Аргос задался этим вопросом единожды, а потом сорвался в пропасть желания и предпочёл смириться с получением, принять его как данность, дар — будто он Бог, достойный жертвы. Эвандру нравились долгие ласки в начале, вступающие большой разницей с просьбами брать его тело жестоким напором — сразу после них. Аргос же, в момент, когда чужое тело принимало его внутрь, мучился странным чувством, похожим на то, кое разгорается в груди при встрече с триумфом. Победа одной плоти над другой. Власть, пьянящая и манящая, забирающая собой всё остальное. Будто ощущения именно этого — именно другого мужчины под собой — Легату не хватало всю жизнь. Как бы извращённо и мелочно не звучал этот вывод. — Ты шепчешь его имя во снах. Но когда тебе хорошо, ты никогда его не зовёшь, — говорит однажды Эвандр. Он лежит на соседней подушке, раскрытый телом и душой. Горячечный и нежный. Аргос, обычно игнорирующий вопросы о Тэлио, вдруг находится, что ответить: — Не смею позволить себе надеяться, что он бы принял мои желания. — Почему? Хочется смеяться. Странно, но в момент тоски и печали, Аргосу хочется смеяться. Зачем они говорят, зачем вспоминают? Зачем Легат разрешает этому случиться? — Разве ты мечтаешь о Богах в своей постели? — Боги играются жизнями смертных, превращая их в разменную монету, а потом забывают в веках. Но мы ведь говорим о человеке?.. Аргос, зачёсывая рукой взъерошенные волосы, ответил: — Можно ли сравнивать с Богами того, кто сам себя считает избранным из толпы простых смертных, чтобы говорить от лица небес? Я всегда думал, что все мирские суеверия — не про меня. Но встреча с ним породила внутри столько смятений, что я давно запутался во мнениях. Эвандр перевернулся на живот, выпутался из жарких меховых и шерстяных покрывал, оголяя кожу ягодиц, изгиба позвоночника. Устремляя взор на Легата, он тепло улыбнулся. Невинная соблазнительность в его глазах горела искрой игривости, хотя горячие и влажные простыни даже не успели ещё остыть… — Люди всегда тянутся к тому, что их разрушает. — А к чему тянешься ты? Подобравшись ближе, под бок Аргоса Эвандр тихо ответил: — К любви***
Помимо серой повседневности каструма и должности ответственного за тысячи жизней, Аргос кожей ощущает, как возвращается во времена, где он был ещё Трибуном Латиклавием. Тогда жизнь, по правде, была проще. И дело не в повышении, не во возросшей ответственности. Аргос мог запросто забыться в делах своей нынешней должности, но теперь он не мог не думать о Риме — о городе, так яро им избегаемым почти десятилетие. Мысли ходили по кругу. Мысли возвращали в густой маковый дым, в храм Либертас, в комнату её жреца — всегда тёмную, лишённую окон. Мысли заставляли открывать дневник, желать открыть тайны Арэ, вспомнить, потому что однажды он обещал вернуться. Возникший случайно Эвандр, будто недобитый стрелой Амура, напомнил о простоте. О желании жить без тайн и интриг. Просто жить, даже если жизнь сама по себе повязана кровью и войной. Убивать — это просто? Не думать о смерти — главный способ забвения. «Уходи. Иди воевать за тех, кто продолжает тебя ломать. Иди убивать по указке, приказывать другим убивать! На большее ты не годишься! Уходи! Я не хочу тебя видеть. Я хочу, чтобы ты умер!» — Он — возлюбленный твоего даймона, — сказал однажды Эвандр. — Высшее в тебе тянется к нему. И эта связь сильнее телесных удовольствий. Она ведёт людей через века и возвышает до ступеней Богов. — Иногда мне хочется от этого избавиться. — Все мы хотим того, что будет проще. Но желаем сложного, дарящего даймону внутри нас желание гореть и желание сгорать. «С самого рождения мне снится сон, который никогда не меняется. В этом сне я один посреди развалин Рима. Так тихо. Там ужасно тихо, Аргос. Мне страшно. У меня дрожат руки. А потом приходишь ты». Гореть сгорая — это точно про мальчика, за которым стоит высокая стена огня. — Тебе не больно? — спрашивал Аргос. — Я не смогу подарить тебе любви, которой ты достоин. — Каждый сам вправе соглашаться на собственные муки, будь он предупреждён о них или же несведущ. Не задавай таких вопросов, не думаю, что тебе хочется слышать на них ответ. И даже так с Эвандром было проще, чем с Тэлио. Аргос устал их сравнивать, но оно само просилось в голову. Пусть характер отношений с каждым из них был разным… Будто сверху над ним смеялись, показывая на деле, что может быть иначе. И для счастья не обязательно идти в огонь. Не обязательно ввязываться в дела минувших дней и брать на себя уже чужую ответственность. Но однажды Легат поймал себя за тем, что перед сном желал вновь увидеть вечного гостя своих сновидений — пришедшего с маковых полей. И он сдался. Его даймон или гений (если говорить о понятии римском) был сильнее. И с этим надо было непременно что-то делать. Надо ли? Но за одним желанием пряталось другое. Глубинное, породистое — родное. Кровь бурлила. И пусть руки опускались от одного взгляда на ящик Пандоры — дневник из прошлого. Внутри всё тянулось вновь его открыть. Завитки перевода — манящая награда. Даймон показывал со стороны, как Тэлио сидел над записями Арэ и переводил их в окружении своего тайника под храмом Либертас. Богиня вела за собой знамя свободы. Её либерт держал это знамя в своих руках. Только прежде него был другой человек …воинственный герой, жаждущий возродить величие своих корней… Вопрос веры в важность собственной крови стоял ребром. Об это ребро безжалостно бились солёные волны сомнений. От разговора с Ролло всё стало лишь сложнее. Тот не желал делиться словами о Большой Земле, но не отрицал, что ему есть о чём с Легатом говорить. Отводя тему, Ролло больше скалился. А уходя… даже не поблагодарил, возможно сочтя за собственную благодарность желание отдать Аргосу противоядие. Иных источников о сарматах и скифах не нашлось. Они стояли в голове необъятной силой с далёкого севера. Гордый народ, наличие которого подвергалось порицанию и сравнению с дикарями. Но, позвольте вновь спросить, откуда дикари смогли бы выточить неповторимое орудие и золото хранящиеся в храме Либертас? Иль всё это обман для привлечения внимания Легата? Кому не будет льстить наличие важности породы родословной? Кого подобное не привлечёт? Хотя Аргос знал, что, дай ему подобную наживку кто-то, кто не носит венец посланника Богов, он едва ли повёлся, едва ли её заглотил. Сейчас же, болтаясь на крючке, было поздно рвать нутро, чтобы обратить лицо в сторону спокойной службы и смирения с недугом забвения. Но круг всё начинался заново. И Аргос просыпался, держа в руках средоточие мира. Но речь вовсе не о мире в целом. Это о мире, лишённом битв и крови. Тэлио и Эвандр были полярны, как небо и земля. Боги жаждут зрелищ. А земля — дитя Богов, обитель человечества — жаждет продолжения жизни. Эвандр ласково улыбался, рассказывая про Элладу, зная её со слов отца, бросившего его ещё ребёнком. Но Эвандр не знал ненависти, не знал желания найти родителя и мстить ему за желание оставить. А Тэлио… порой ненавидел даже Аргоса, всеми силами стремящегося понять и принять огонь праведной злобы и жажды мести. Почему же Легата, точно мотыля, тянуло пламя? И сколько бы раз он не закрывал глаза, обнимая тёплое и податливое тело Эвандра, в его плечи фантомом врезались когти похожие на те, что он старался укротить, сажая в клетку по ночам и на цепи отпуская в день. Он уже сам не понимал, что это его держали на цепи. Или понимал. Потому и возвращался, мучая себя, Эвандра и того, кто выводил ровным почерком перевод его дневника, кто отправлял золотую лавровую ветку, зная её место напротив сердца Легата, кто не уставал напоминать о важности прошлого и обнимал два летия назад — с отчаянием мученика обречённого на смерть.***
Римские военачальники, все как один, придерживались мнения, что их легионеры должны быть всегда чем-то заняты. Таким образом воины держали строгую дисциплину без права на отвлечение, на свободное время, которое не каждый сам, по доброй воле захочет тратить с пользой. С подобным посылом в Ветеру шёл и Аргос. Его вспомогательный легион был одним из тех формирований, совершающий постоянные перемещения на большие расстояния. Потому и воины в нём были, что ни говори, гораздо более натренированы, чем, уже прижившиеся и замершие на одном месте, легионеры Ветеры. Заменой броскам на большие расстояния стали тяжёлые и долгие тренировки. Их проводили три раза в день, чередуя бои легионеров друг с другом, постройку каменных домов для мирных жителей Ветеры, сооружение акведуков, проводящих воду (необходимую для водопроводов и канализаций) из ближайших водных источников к новым римским провинциям. Иногда легионеров даже перебрасывали в эти города — для их восстановления после разрухи, устроенной войной. Но подобные случаи были редки и возможны лишь в относительно мирных обстоятельствах ближайшей местности. Местным легионерам Ветеры пришлось долго привыкать к активной сфере своей деятельности. Но по истечении двух лет все успели привыкнуть и смириться с новым порядком вещей. В любом случае — другого выбора у них не было. Дезертирство наказывалось смертью. Хотя такие случаи тоже были. И как бы не был великодушен по своей природе Аргос, на веку ему пришлось однажды провести даже и децимацию . А уж наказаний за дезертирство он провёл столько, что не хватило бы и пальцев нескольких рук. Управление большим количеством людей — жестокость и мягкость, взрощенные равными друг с другом. Ради сохранности большинства жертвовать меньшинством — не горе, а необходимость. Даже если в меньшинстве были достойные люди, чем они лучше остальных? Предателей надо судить по закону, а не поощрять. Таков закон и гарантия победы. — Если я буду прощать предательство, то сам стану предателем. В некоторых вопросах, Эвандр, нет места милосердию, — отвечал Аргос, когда юноша сам завёл разговор о жестокости римских порядков. — Разве у галлов не принято вешать предателей на деревьях или потрошить их? Всё это делается в назидание. Иначе любая армия распадётся. — Зачем нужны эти армии? — Эвандр зашёл с другой стороны. — Неужели, люди не могут просто жить? — Не всем достаточно данного от рождения. Всегда хочется больше. …И что за разговоры в постели? — Аргос попытался перевести диалог в шутку, пробежавшись пальцами по чужим рёбрам. Эвандр поулыбался, но его взгляд снова сделался грустным. И с этим взглядом Аргос ничего не мог поделать. Миролюбие считалось слабостью. И Легат был с этим утверждением согласен. Следующим днём Эвандр весь день упрашивал Аргоса сходить с ним к его матери. Легат долго отказывался, успел даже рявкнуть, что у него нет на подобный вздор времени, но в конце дня всё-таки сдался. Не мог наблюдать тихой обиды на чужом лице. Будто любое непослушание Эвандра воспринималось… притяжением. Раньше юноша бы даже не спросил, но чем ближе они становились, тем сильнее крепла смелость. Мать Эвандра была слепа. Аргос и раньше слышал об этом от Квинта, но теперь осторожно наблюдал со стороны. Хрупкая женщина тепло улыбалась, не зная, что принимает дома Легата Ветеры, а бывшая рабыня, будучи немой (бывший хозяин отрезал её язык), суетилась вокруг неё, предлагая свою помощь по поводу и без него. Пропитавшийся к хозяйке дома сочувствием, Аргос внезапно ощутил с ней родство невыразимого порядка. Она была лишена зрения. Он был лишён памяти. Оба они казались жертвами божественных сил, но Аргос знал, что его недуг имел иной исток… Людской порок — реальнее? Богов же издавна принято винить и благодарить во всём и вся, делая их при этом ещё дальше — вопреки законам Рима. — Когда рождаешься слепой, тебе нечего терять. Я рада даже слышать голоса, ощущать тепло и холод, вдыхать свежесть и затхлость, пробовать сладость и горечь… Она будто говорила ему, повторяла неозвученные мысли: даже так можно жить дальше. И не пытаться слепого сделать зрячим. Возвращались они, как и пришли, верхом. Эвандр прекрасно ладил с лошадьми, не боясь их копыт, громкого ржания и резкого запаха. «Нравится наблюдать за чужой слабостью, Легат?» — Пришло с фантомным прикосновением рук, крепких, дрожащих объятий. Поиска защиты, будучи тем, кто говорил, что в этой защите не нуждается. Этой же ночью Аргос оказался у обочины Аппиевой дороги. Сон был слишком похож на реальность, будто три летия обернулись вспять. Тело было лёгким, душа в груди пела, и он упал в зелёную траву, устремив взгляд в чистое голубое небо. Но спокойствие было недолгим. Травинки рядом зашуршали, захрустели под тяжестью чужого тела. В воздух поднялся резкий травяной запах. — Ты пришёл, — тихо выдохнул Аргос. Он как-то неосознанно потянулся телом к другому телу и положил голову на чужие острые колени. Небо заслонили трёхцветные глаза оракула храма Либертас. — Я всегда с тобой. Аргос улыбнулся. — Хотел бы слышать это не только во сне. — Разве людям требуется подтверждение того, что утро сменяет ночь по кругу? — В твоём случае ночь может длиться вечно, если ты того захочешь. Тэлио осторожно провёл кончиками пальцев по лицу Аргоса. Ненавязчиво, но ощутимо он заставил чужие веки сомкнуться. — А сейчас? День или ночь? Позволив себе насладиться нежностью кожи Тэлио, Аргос тихо ответил, будто чужой волей: — Пока я не открыл глаза, этот выбор принадлежит мне. И сказанные им слова повторялись в его голове весь следующий день. Этот день он решил отдать под посещение общих тренировок. Тело, привыкшее к работе военачальника (больше сидящего за своим столом) заметно ослабло, вечная нехватка еды очертила грубыми линиями мышцы под кожей и торчащие кости. Эвандр увязался следом, условно отпросившись у Децима (обратившись к его прямому начальству). Квинт встретил их уже на тренировочном поле. Он был без доспехов, как и все остальные, но в тёплой тунике с длинными рукавами, уже успевшей пропитаться потом на спине и подмышками. Общая атмосфера подобных тренировок напоминала знающим дело ланист — домов гладиаторов. Несколько десятков мужчин атаковали другие десятки деревянными гладиусами. Стук древесины складывался рваным грохотом. Эвандр любопытно озирался, но вздрагивал, стоило кому-то рядом с ним сделать резкий и грубый выпад или без предупреждения махнуть тренировочным оружием. — Не хочешь попробовать? — спросил в шутку Квинт. Эвандр удивлённо округлил глаза, нервно хмыкнул, а Квинт от него отмахнулся. Аргос даже не обернулся на них, выходя на площадку к легионерам. Легата и его трибуна приветствовали хлопками и свистом. В голове Аргоса лишь Тэлио кружил вокруг него в смертоносном танце с неповторимой грацией обращаясь гладиусом, во много раз более тяжёлым, чем любой его деревянный двойник. Иногда у либерта было два таких меча. А он крутил их легко, будто совсем ничего не держал в руках. Немного вдали стояло стрельбище для лучников. В основном легионеры обращались с плумбатами , так как те были быстрее и легче обычных стрел. Но Аргос снова думал не о том. …Тэлио обращался с луком, на уровне тех же воинов, и, кажется, даже его стрелы были бы во много быстрее и смертоноснее любого свинцового дротика. Вот тогда-то Аргос обернулся на Эвандра. Он бесконечно сравнивал двух юношей, заранее зная, кто победит в этом негласном поединке. В пылу тренировки, смахивая со лба пот и налипающие на него волосы, Легат всё-таки смог отвлечься. …Ему так казалось. Квинт его не жалел, нападая подло или прямо, но со всей силы. Зал легионеров любопытно замер вокруг, кто-то делал ставки на своё жалование или ужин. Аргос большую часть сражения защищался, отбивая удары, но, по необъяснимой причине, не решаясь напасть. В какой-то момент он так разозлил Квинта, что тот с очередного удара раздробил их мечи в щепки и накинулся на друга, хватая того за ворот мокрой от пота туники. — Что с тобой?! Аргос не знал, что ответить. Остаток деревянного гладиуса выпал из руки. Обратив пустой взор на собравшуюся толпу, Легат заставил всех вернуться к их личным тренировкам, а сам оттолкнул от себя Трибуна и вышел прочь. Разгорячённая кожа, встретившаяся с ещё холодным ветром зимы, что не спешила уходить, покрылась колючими мурашками. — Я не знаю, что со мной! — взревел Аргос, думая, что в преторий за ним зашёл Квинт. Но обернувшись увидел только испуганные серые глаза Эвандра. — Прости, — осторожно попытался усмирить тяжело дышащего мужа перепуганный юноша. Аргос с силой сжимал и разжимал кулаки. Он не мог успокоиться по указке, а от подобных «утешений» лишь злился сильнее. Не Эвандру надо просить прощения. А о причине собственного гнева Аргос всё-таки приврал, прикидываясь незнающим его природу. — Ты знал? — О чём? — О своём брате. Квинт просил тебя о чём-то? Эвандр опустил голову. Он долго молчал, а потом ответил: — Я ничего не знаю. …Мне не хотелось знать, Аргос. — Вымученное признание. — Я слушал лишь его светлые рассказы о вашей с ним дружбе. О том, какой ты замечательный друг… — И о том, как он передаёт мои слова Агеласту ты тоже не знал?! — Будь милосерден, доминус! — не сдержал и Эвандр своего отчаяния. — Моё сердце принадлежит моей семье и тебе. Я не хочу, чтобы… — Ты хочешь быть слеп, как твоя мать?! — У Аргоса был отличный учитель в битве (или убийстве?) словами, точно гладиусами. Он игнорировал признание любви намеренно. Потому что забыл о жалости? В серых глазах — отражение кровавой раны. Но гнев не даёт её рассмотреть. О том, что близкий друг передаёт планы и слова Аргоса прямо Агеласту, Легат узнал, когда получил сообщения от собственного вередария. Тот, попросив передышки и вина, поведал, что его едва не убили в дороге. Нападающим стал посыльный, что позднее пришёл в палатку трибуна. Вередарий, нанятый Прокессом обитал в среде наёмников разных мастей, поэтому ему несложно было опознать одного из людей Легата Пропретора. Вывод было сделать до страшного просто. Поверить — ещё страшнее. «Доверять тебе — мой выбор. Предать меня ты выбираешь сам», — собственные слова бились в голове набатом. И боль, что они причиняли, Аргос смог вынести лишь несколько дней, почти не пересекаясь с Квинтом. Теперь же, видя глаза близкого друга на поле тренировочного боя, чувствуя на себе его необъяснимую ярость — Аргос просто не смог сдержать обиды и злости. Он ждал удара в спину от того же Децима, но получил её от близкого друга. Не это ли судьбоносная жестокость? — А ты хочешь мщения, доминус? Хочешь крови моего брата? За сокрытие правды? — Хочу этой правды. — Тогда ты должен требовать её от того, кто тебе солгал, — выдал своё появление Квинт, проходя в преторий. Эвандр не уходил. Стоял мраморной статуей в своей тёплой шерстяной тунике и переводил взгляд с брата на любовника. Будто способный остановить искры, вспыхивающие между ними. Легат мог быть спокойным, долго что-то терпеть, но когда терпение заканчивалось, его от злости колотило изнутри, что дрожь можно было заметить снаружи. Квинт же, выпустив пар на тренировочном поле, стоял спокойно. Готовый ко всему? На самом деле, Эвандру тоже была интересна братская правда и причина предательства. Он-то уже понял, что дружба, хоть и давняя, — не абсолют. Всегда есть что-то более важное, когда кажется, что важнее некуда. За выгодой гонится и бедняк, и патриций, и вольноотпущенник. В этом все люди похожи друг на друга. — Будь на моём месте ты, то не спрашивал бы о правде. Знаешь, что я получаю взамен на предательство? Свободу моей семьи. Собственную свободу. А ты что получил за освобождение Ролло? Он ещё напомнит о себе, поверь, и это будет не благодарность. — Не говори, будто знаешь меня. — Но я тебя знаю. Дело в том, на что ты готов ради себя, ради любимых. Представь на миг своего оракула, стань он жертвой чужих угроз. Ты бы сделал, что угодно, только бы от его шеи убрали дамоклов меч . Или твои дети? Никто, кроме тебя не видел бы этой угрозы, не знал, чего стоит продолжение видимого благополучия… Я не прошу прощения, Аргос. Только понимания. — Сейчас ты тоже берёг меня от боли прозрения? — снова вспомнил давний разговор, когда один ещё был трибуном, другой — центурионом. Серторий больше не смотрел с тем блеском ярости в глазах. Огонь остался тлеющими углями. Их обоих мучила эта невысказанная тайна. Когда всё вскрылось — стало легче дышать. Даже если больно. — Помнишь, я говорил о воле Богов? Что мы должны к ней прислушиваться. — Помнишь, мы пришли к тому, что в этом вопросе друг друга нам не понять? Что-то мелькнуло в беспомощности разведённых рук трибуна, что заставило Легата успокоиться. Там, три летия назад, Аргос сам не признался, что о галлах порой думал как о змеях, способных укусить в любой момент — руку, которая их кормит. Масштаб обмана разный, но ведь истинная дружба должна быть кристально-чистой, подобной горному ручью? Или некоторые тайны лучше не знать? Вопрос извечный и безответный. — Есть кто-то ещё? Помимо брата и матери. И над ним далеко не дамоклов меч. Аргос знал, что сейчас эти двое под его защитой и присмотром. Агеласт не мог им навредить, раз не появлялся лично, если только не отправлял наёмников. Но стал бы Легат Пропретор тратить средства на двух безызвестных галлов, повязанных когда-то с греком? Квинт защищал ещё кого-то. Кого-то более важного и ему, и Агеласту. — Она из первых багаудов. — Выдохнул ответ на многие вопросы Квинт. — Была правой рукой Августа, тогда как Ролло на одно звание ниже её. Девушка-берсерк. Сейчас они оба — она и Август — при ланисте Капуи ходят в доспехах гладиаторов и каждый день рискуют выйти на арену в последний раз. Аргос… я хочу выкупить её. Серторий лгал. И это уже можно считать очередным предательством. «Кого он оставил после себя — тёмные дела». Но Аргос сводит этот факт к нулю. Они квиты? Такая дружба держится на других столбах. — Плата за неё — донос на меня? В самом деле, купить можно каждого. Квинт виновато опустил голову. Или это было осознание собственной беспомощности? Тяжело выдохнул: — Вопрос только в цене… Аргос хмыкнул. Он сам себя ощущал человеком, которому к горлу приставили нож и поставили перед выбором, которого нет.***
Когда сошёл снег, к воротам Ветеры подъехал небольшой экипаж под знаменем Рима — с требованием пропустить его к Легату. Тогда Аргос игрался с диким и хвостатым жителем претория, подбрасывая ему распушившийся конец каната. Зверь, уже подросший и окрепший, яро бросался в разные стороны и шипел, когда Аргос вырывал из его лап игрушку. Поэтому Децим, появившийся у входа в преторий, удостоился громкого рычания и недовольного взгляда Легата. Из-за его спины показался силуэт ещё одного человека. Тёплый плащ, но тонкие сандалии на голую ногу выдали в госте человека неместного. Когда он скинул с головы накидку и посмотрел на Аргоса глазами Прокесса, Легат сначала не мог поверить тому, что видел. Почему-то появление Флавия взрывало голову, будто ударом снаряда катапульты. И всё вокруг загоралось ничем не подтверждённой надеждой. Надеждой ещё одной встречи. Даже зверь у ног Аргоса стал тихими, послушно усаживаясь и любопытно поднимая уши. За два лета Прокесс будто возмужал даже. Взгляд стал ещё острее. Этого его взгляда хватило, чтобы безмолвно попросить преторианца оставить их с Легатом наедине. — Без лишних слов, Юлий, — говорит Прокесс, подходя ближе. Аргос тоже поднимается с кресла и выходит из-за стола. Зверь следует за ним. — Готовишь поставку для арены? — спрашивает Флавий с ухмылкой, имея в виду игры арены, в которых бились животные и люди. — Что ты здесь делаешь? Надежда видеть кого-то ещё постепенно тает. Аргос не позволяет себе спросить. Прокесс же, будто прочитав чужие мысли, говорит: — Здесь только я. Не нужно смотреть на меня волком. Пропустишь? Есть разговор. — Очевидно, что ты оказался столь далеко от Рима не просто так. Усевшись друг напротив друга в стороне от входа и рабочего стола Легата, они какое-то время молчат. Прокесс скоро роется под своим плащом, достаёт из него свёрток и протягивает его Аргосу. «…Будь он тебе больше братом, чем я — мне плевать. Я убью его и разрушу Ветеру. Они — начало нашего возвращения…» Аргос едва разбирает кривой почерк на латыни — со множеством ошибок, оставленных в предложениях. — Кому это было отправлено? — Август передал это своему хозяину. А тот передал мне. — Ты знаком с ланистой, который держит Августа? — Скажем, что мы друг другу иногда делаем одолжения. — Прокесс обменивается взглядом с ещё одним участником разговора — тот, на удивление, даже не рычит. — Думаю, это случится в ближайшие дни. Задержка сообщения — сам понимаешь. — Похвально, что ты рискуешь жизнью ради меня. — Поверь, я не делаю это по доброте душевной. Резкие, размашистые буквы в послании так подходят их обладателю. — Я видел Ролло. Он мог убить меня ещё зимой. Это послание не имеет смысла. — Удалось узнать что-то новое? — Не сомневаюсь, что вы с Тэлио знаете больше меня. Но почему-то продолжаете молчать, пока я рискую жизнью. — Разве что твой оракул знает. Я предпочитаю знать ровно столько, сколько можно, чтобы жить спокойно. Легат безуспешно пытался проигнорировать то, как особо сильно ударилось в груди сердце — при одном только слове «твой». — Прекрати увиливать, это же не твоё желание влиться в дом Флавиев. Хоть сам понимаешь, куда тебя направили и для чего? — Сейчас мы говорим о твоей жизни. Моё дело маленькое — послание я передал. Теперь должен возвращаться, чтобы не попасть под руку обозлённого багауда. — Неужели, ты тащился в такую даль, только ради этого? — На самом деле, я был рядом. Относительно… Посещал винодельни Флавиев. Не такой и долгий путь. К слову, можешь воспользоваться моей добротой, если хочешь что-то передать в Рим. Прокесс уже засобирался вставать из кресла, когда Аргос негромко сказал: — Передай его Тэлио, — показывая на притихшего чёрного зверя у своих ног. Прокесс, оправив ворот своей тёплой тоги, лишь скользнув взглядом по тельцу зверя, согласно кивнул. — Что-то ещё? Не хочешь уехать сам? Вздёрнув бровь, Аргос не смог сдержать глухого рыка, когда ответил: — Ты меня за труса принимаешь? — Ролло придёт с армией, а не с жалким отрядом. Уверен, что готов рискнуть жизнью ради нескольких тысяч римских жизней? А они? Все готовы рискнуть жизнью ради тебя? — Чья это просьба? Хвостатый питомец, будто читая чувства хозяина, вздыбил спину и зарычал тоже. Прокесс, принимая угрозу, отошёл на шаг, но продолжил: — Ты важен. С памятью или без неё. Просто передаю чужие слова. Посыльного не принято убивать, помнишь? — Прокесс поднял руки, показывая, что безоружен. — Не смотри так на меня, Юлий. В Риме тебя ждёт судебное разбирательство по поводу вольности с багаудами. Эти же багауды жаждут тебя убить. Речь не о чести — о сохранении жизни. Посыльного хотелось ударить — до боли в кулаках, но Аргос сдержался. Спросил: — Говоришь, был на винодельнях? Когда Аргос просил, суммой ко всему остальному, Прокесса забрать Эвандра и отправить его на винодельни Флавиев, он ненароком вспомнил Агриппину. И других рабынь, которых он освободил из жалости к их непростым судьбам. Эвандр просил его быть милосердным. Он им и был. Вот только кто будет столь же милосерден и к нему? — Мальчик мечтает держать хозяйство в стороне от войны, — закивал, хитро прищурившись, Прокесс. — Не нам его судить. Хорошо. На винодельнях есть места и для галлов с греческой кровью. — Было бы хорошо забрать его вместе со слепой матерью. — Так и быть, — пожал плечами Флавий, продолжая парад необъяснимой щедрости. — Будут ещё просьбы? Говори лучше сразу. И без последующих обвинений с нареканием о делах непогрешимой совести. — Ты, в самом деле, торопишься отбыть? — Если попросишь, могу остаться до рассвета. Идти в ночи и ожидать нападения разбойников или германцев с галлами — не предел моих мечтаний. — А если попрошу, ты перестанешь ерничать и поговоришь со мной без загадок? — Аргос выгнул бровь, наблюдая за хохочущим собеседником. Этот смех разбавил напряжение между ними, но не отогнал тяжёлых дум, требующих немедленного освобождения с кончика языка. Вечер встретили с кувшином вина, бесконечным разговором, трогающим прошедшие летия и пиалой с сухофруктами. Больше всего было фиников, привезённых самим же Флавием. Аргос ненароком вспомнил, что Тэлио мог днями питаться финиками — без желания отвлечься на любую другую пищу… И зачем вспомнил? Зверь раскатисто мурлыкал в своей открытой клетке, увлёкшись костью, брошенной с хозяйского стола. В претории неожиданно появился Квинт, осторожно кивнувший Прокессу. Он кратко передал сведения разведки Аргосу и вышел прочь, подгоняемый в спину насмешливым взглядом гостя Ветеры. — Есть нечто забавное в твоём выборе друзей и братьев, — заключил он. — Хотя Ромул, например, пытается всё исправить. А Серторий? — Ты читаешь письма, которые я отправляю не тебе. — Не вопрос. — Не только твои. Всего лишь процент за мои услуги. Хочу знать, в чём принимаю участие. — Тогда тебе надо знать, что выезжать из лагеря уже поздно. Ветера окружена. Утром или даже до рассвета Ролло будет у наших ворот. Аргос внимательно наблюдал за чужой реакцией. — Твой провидец сказал о неприятностях в пути, — Прокесс махнул рукой. — Ты же защитишь своего гостя, Легат? Для того, кому рассказали об опасности ты спокоен. Значит и мне не за что переживать. На самом деле, слова разведчиков Аргоса не сильно напугали. Происходящее казалось ему выдумкой или шуткой. Он не верил, что Ролло собирался вернуться, чтобы отомстить. Не хотел верить? Ведь отпуская брата Августа он надеялся обрести союзника, звено, что связало бы его с миром Большой Земли, так часто поминаемой на страницах личного дневника. Прервав сбор тёмной тучи думы над головой Легата, в преторий тихо зашёл Эвандр. Юноша замер, наблюдая спину столичного гостя, а потом тот обернувшись, вынудил ещё и голову опустить, выказывая почтение. На тунике и плаще виднелись капли крови — снова помогал лекарям. Прокесс вернул своё внимание Аргосу и сказал: — Чего же он жмётся у входа? Эвандр выглядел потерянным ребёнком, которого отчитывал взрослый, но проблема была в том, что Прокесс был старше не на много лет и отличался разве что статусом да храбростью держать голову гордо и громко говорить. Почему-то этот вид напомнил Аргосу одно из их совместных пробуждений — кратких и сладких, и очень редких. Эвандр тогда осмелев, думал, что Легат ещё спит и не трудился закрыть тело одеждой. Он изучал преторий в облике греческого гимнаста — хоть сейчас отправляй на игры, чтобы зрители любовались ладными линиями юношеского тела и следами ночной порочной страсти на нём. В то утро Аргос впервые не сравнивал его и Тэлио, ведь последний не позволял видеть себя столь открытым, хоть и редко кутался во что-то, что спрятало бы его ровные длинные ноги и руки с острыми рёбрами ключиц. …Но Аргос любовался лишь Эвандром, и ещё больше радовался, застав мальчика врасплох вниманием. Тогда он смотрел на Легата как сейчас — кроликом на разделочной доске, под блеском острого лезвия. А потом взгляд его сменился игривым весельем — искорками в распахнутых серых глазах. Говорят, что греческие женщины мечтают о светлых глазах, потому что те по легендам принадлежат Богам. Но почему тогда зовут варварами тех, кому такой цвет глаз достался по праву рождения? Эвандру вот повезло. Легату, к слову, повезло не меньше. …Но посланниками Богов всё равно назовут не их? — Эвандр, что-то не так? — озаботился Аргос. — Проходи, мне есть, что тебе сообщить. Приподняв в непонятной улыбке уголок тонких губ, Прокесс следил за юношей, будто удав за мышью. Эвандр встал рядом с креслом Легата и вздрогнул, стоило тому коснуться его руки. — Что с тобой, потомок эллинов и галлов? Увидел во мне кого-то иного? Что тебя напугало? — Флавий спрашивал с насмешкой, будто знал ответы наперёд. — Это мой друг из Рима. Его зовут Прокесс, он принадлежит дому Флавиев. Эвандр, казалось, даже выдохнул, стоило Аргосу договорить. — К слову, Тэлио отказался ехать со мной. Не его ли появления ты так боялся, мальчик? — Прокесс, остановись. О нём вспоминать не к месту, — попытался одёрнуть его Аргос. — Ты прав, доминус Флавий. Я боялся появления этого человека. Но разве это повод для насмешки? Согласно кивнув и вновь усмехнувшись, Прокесс обратился к Аргосу: — Просто проверял его на сообразительность. Мне же устраивать его на винодельню… — Флавий! — перебил его Легат, а потом заметил, как округлились в удивлении серые глаза. — Я собирался сообщить тебе об этом, Эвандр. Прости, что мой друг не знает, что такое личный разговор. — Он держал чужой кулак, чувствуя как он бессильно раскрывался. Ладонь была влажной. Как и щёки вмиг осунувшегося юноши. — Ты прогоняешь меня? — спрашивает хрипло. Аргос споро встаёт с кресла, чтобы не смотреть на чужую боль снизу вверх. — Я больше тебе не нужен? — Лишь хочу подарить тебе жизнь, которой ты достоин. — Аргос осторожно проводит по острой скуле Эвандра кончиками пальцев, а тот почему-то не отказывается от этой жалостливой ласки. — Здесь тебе не место. И твоей матери. Это место пропахло кровью. Оно не для тебя. — Не место рядом с тобой? — А юноша зрит в корень, — не остается в стороне Прокесс. — Заткнись, — буквально рычит на него Аргос. — Это даже забавно, Аргос. Ты шлёшь любовные письма своему оракулу, даришь ему подарки, пусть и такие простые, а на стороне лежишь с другим и, забыв все свои обещания, хоть иногда посещать Рим, сидишь на месте. На краткий миг Аргос увидел в жестких линиях лица сенаторского сына другое лицо, другие глаза. Глаза полные обиды. А он думал, что этой обиды быть не может… Но в чём он был виновен? Они с Тэлио не клялись друг другу в верности, чтобы её хранить. Да и к чему это всё? Легат не хотел переступить порог, который сам поставил, потому сублимировал желание одного тела в теле ином. Что в этом плохого? Он ведь стремится к возвышенным чувствам, о которых говорил Платон, а не к порочной связи с тем, кто в прошлой жизни приходился ему названным сыном! Пусть эта порочная связь и так желанна… — Расслабься, Легат, — после обвинения в измене роняет Флавий, будто кидает кости на игральную доску. — Ты ведёшься на эти провокации хуже малого дитя. Даже твой любовник выглядит спокойнее. О вашей с оракулом связи, о самом оракуле при Либертас судачит достаточно людей в Риме, чтобы мальчик всё узнал и принял близко к сердцу. Неужели, тебе не жалко его чувств? Пусть лучше злится, чем продолжает так на тебя смотреть. — Просто прекрати, — Аргос пробует снова остановить чужой поток слов, но Прокесс не из тех, кто слушает просьбы: — Мне, кроме прочего, забирать его под своё крыло. А как его забрать, если он не захочет уходить? Я не занимаюсь порабощением свободных. — Прошу, не говорите обо мне так, будто меня здесь нет, — тихо перебивает спор Эвандр. Сразу после этих слов пространство режет громогласный крик горна, что должен предупреждать жителей каструма об опасности. И это может значить лишь одно… Время для разговоров схлопнулось пузырём — закончилось, оборвалось. Пропасть широко разинула пасть. Даже самые могучие крепости имеют свойство пасть под натиском достойного противника. …Изнутри? Это грозит и Ветере? По лицу Прокесса, вмиг ставшего серьёзным, было понятно, что тот, зная больше Аргоса, сейчас готовился к худшему. А Аргос думал лишь о том, что он не успел избавить душу Эвандра от вида бойни и лишней крови. И винил себя в этом без меры, без права самопрощения.