Авдотьин омут

В начале двадцатых годов прошлого столетия, когда в деревню пришли большевики и начали ходить по дворам, да снимать и бросать в огонь иконы, а затем сожгли церковь и расстреляли на глазах у сельчан попа Феодора с женой, несколько семей ушли в тайгу. Старостой выбрали Кондратия Забелина, крепкого тридцатилетнего мужика, который-то и подбил сельчан бежать в леса от большевистского произвола. Люди они были верующие, православные — с крестом рождались, женились и умирали. Ушли далеко, за несколько сотен вёрст по непроходимой тайге охотничьими тропами, уведя с собой лошадей да какую смогли забрать скотину и птицу. Село то было зажиточное: тайгой кормились, да и мужиков хватало — ни одна семья не бедствовала. Как ни долог и труден был путь, но всё же добрались. Нашли подходящее место у лесного озера с пологими берегами. Зиму пережили в землянках, а в лето начали строиться. Через два года в самом сердце тайги выросло целое поселение вдали от всего мира и новой власти, не признававшей ни православия, ни верующих. У Кондратия и жены его, Авдотьи, было уже четверо детей, да все дочери. И уж не надеялись на сына, когда Авдотья вдруг «на старости лет» понесла и в зиму родила мальчика. А через месяц у молодой вдовы Марьяны, что жила по соседству, тоже народился сынок. Да вот сама она умерла в родах, а мужа прошлую зиму задрал медведь-шатун. И Забелины забрали сироту в дом, благо у Авдотьи молока было много — хватало на двоих младенцев. Хоть братья и были неродные, а уродились похожие друг на дружку, будто близнецы: оба беленькие, кудрявые да пригожие. А уж сорванцами стали, как подросли, спасу на них не было. Только утром солнышко поднимется, они уж на ногах. Захватят с собой по куску хлеба — и в лес. Ребятни в поселении было много, да только ни с кем они не водились, всё вдвоём. Набегаются по лесу, а к вечеру домой возвращаются, да не с пустыми руками: то ягоды в туесках принесут, то грибов, а то зайца какого в силки поймают, то куропаток. Ходили они и на дальние озёра, хоть отец одним запрещал. Тогда уж и в двое-трое суток их не было. А возвращались всегда с добрым уловом. Строг отец был, да Авдотья всегда за них заступалась. И как ни любила своих дочерей — скромниц да первых помощниц по дому, в сыновьях души не чаяла, хоть и обещала всякий раз, что ужо достанется им обоим хворостиной. Да только угрозы эти были пустые: до битья дело ни разу не доходило. Поругается мать на неслухов, пошумит да и за стол посадит: «Ешьте, пока картоха тёплая». А сама — во двор рыбу чистить или другую какую живность, что ребята из леса приволокли. Незаметно прошли годы, и дети выросли. Старших дочек уже и в замуж отдали, а младшая невестилась. Подросли и сыновья — Яр с Дарином. В плечах раздались, росту набрали, а уж на лицо пригожие — девки на них поселковые заглядывались и гадали, кому ж такое счастье достанется, кого парни себе парой выберут. Уж недолго ждать: ещё годика два — и жениться можно. Да вот только братья по-прежнему ходили вдвоём, ни с кем дружбы не водили и на девчонок не засматривались, вроде как их и вовсе на селе не было. Днём они вместе с мужиками работали, куда отец отправит: он с утра между всеми работы распределял. Кого в тайгу на промысел, кто в селе оставался дома рубить для молодых семей, а кто в поле либо на косьбу. Никто без дела не сидел. Лето коротко, и надо успеть до зимы и мяса навялить, и рыбы насолить, и хлебом запастись, и огородиной. К концу лета поспевал кедровый орех, грибы. Летом — ягода. Травники уходили далеко, в им одним известные места, за травами да кореньями, чтобы было чем народ лечить. Авдотья в селе оставалась за главную, когда Кондратий в тайгу уходил на неделю, а то и на поболе. И дела между оставшимися селянами распределяла, и суд вершила по справедливости, если ссора какая меж соседями или ещё что приключится. Со всеми нуждами житейскими и спорами шли к ней, а то и за советом. За то её промеж себя селяне Великой называли, что к любому с добром да заботой относилась, а кого и журила за дело. Бывало, так припечатает, что иному мужику совестно становится про себя такое от Великой услыхать. И ведь не возразишь ничего, коль права во всём. И перед Кондратием никогда не опорочит, не унизит перед сельчанами. Потому и шли со своими причинами чаще к Авдотье, а не к старосте. К ней-то не так боязно было да и не совестно. Умела она всё исправить, шума не поднимая и дураком не выставляя перед поселковыми. Как за такое не уважать? По гроб жизни благодарным будешь и вдругорядь не оплошаешь, ведь слово Великой дадено — уж не подведёшь. С недавних пор Авдотья, приглядывая за сыновьями, заподозрила неладное: стала примечать, что промеж них дружба-то не братская. В последнее лето они совсем неразлучны стали, только что ходят — за ручки не держатся. На людях-то вроде обычно себя ведут, а как вдвоём останутся, то по плечу один другого погладит, то руку пожмёт да приобнимет. Тревога зародилась в душе, и стала мать повнимательней за ними присматривать, хоть и отгоняла мысли беспокойные, да только всё говорило про то, что не обманывают её глаза и материнское сердце. Чуяло, чуяло оно беду неминучую. Однажды специально наказала им дома брёвна распилить на дрова да у амбара под навесом в дровницу сложить. Оставив селянок на поле лён теребить, возвратилась домой. Неслышно подошла к амбару — парней нигде не видать. Дверь приоткрыта, а оттуда звуки странные, как будто стонет кто. Заглянула и обомлела, аж сердце зашлось: Дар с Яром стояли, тесно обхватив друг друга, и вдруг целоваться начали. Да так, не размыкая объятий, и упали на ворох соломы. Закаменела Авдотья вся, но себя не выказала. Притворила тихонько дверь, огляделась вокруг — нет ли кого поблизости? Нет! Дашутка по ягоду в лес с подружками ушла, сельчане тоже кто чем заняты. В соседнем дворе за высоким плетнём бабы в огороде возились: оттуда слышались негромкий пересмех и говор. Так же неслышно, как пришла, дошла она до дома и тяжело опустилась на крыльцо, на домотканый половик. Слёзы горькие хлынули из глаз, а из горла готов был вырваться протяжный вой, но крепко зажала ладонями рот Авдотья, только раскачивалась из стороны в сторону сгорбившись, придавленная неожиданно свалившимся горем, как древняя старуха. Сколько она так сидела, сама не знала, только слёзы уже высохли, а беда засела внутри, сдавив сердце железным давящим обручем. Долго думала она свою тяжкую думу и решила, что Кондратию ничего не скажет, одна будет сыновний грех нести — не раскроет их позорную тайну. Поднялась, поправила сбившийся платок, утёрла лицо и опять пошла к амбару. Братья так и не вышли, и два колуна тускло поблёскивали на солнце, прислонённые к берёзовым чурбакам. Постояла возле козел, рассеянно поглаживая шершавую кору недопиленного бревна. Прислушалась. Ни звука. Наконец, немного уняв колотящееся сердце, отворила дверь. Братья спали на ворохе соломы. Дар, лёжа у брата на плече, уткнулся носом ему в щёку, а Яр — закинув на него ногу в задравшейся холщовой штанине и сильной мускулистой рукой обхватив тонкую, как у девушки, талию. Светлые кудри обоих смешались в беспорядке, не разберёшь, где чьи — у обоих одинаковые. Рубахи валялись серой кучкой тут же рядом, припорошённые соломенной трухой. Мать невольно залюбовалась, засмотревшись на спящих сыновей, и тяжко вздохнула. Нет, не даст она их в обиду. Пусть останется всё в тайне. Только вот что потом будет, как же дальше-то им жить с этим лихом? Что же делать, как уберечь от отца, как скрыть от людей? Если кто, не дай бог, догадается, или отец в чём заподозрит, не сносить им головы. Был уже такой случай в селении зим десять назад. Тех парней, чтобы дьявола из душ изгнать да тело очистить, сожгли заживо, а семьи прогнали прочь из села. И не посмотрели, что зима была, а на дворе морозы крещенские стояли. Собрали две подводы, да дали двух лошадей и отправили с детьми малыми куда глаза глядят. А по весне нашли и обозы, и трупы зверьми обглоданные. Недалеко ушли — вёрст двадцать-то и прошли всего, да, видно, пурга на мелколесье остановила. Так возле обозов мужики яму выкопали да останки и захоронили. Холмика не оставили — с землёй сровняли. Из обозов ничего назад забирать не стали, всё порубили да в костре пожгли, чтобы и духу от той заразы не осталось. Да видно, зараза та всё ж на них перекинулась — в село принесли, и вот теперь с её мальчиками это зло приключилось. «Не дай господь кто узнает, ждёт их та же участь: смерть через очищающий огонь, а нам — вечный позор и изгнание. Кондратий их покрывать не станет, оттого и старостой выбрали, что прямой да честный. А с дочерьми что будет? Мужья от них откажутся, детей себе оставят, а доченькам моим, Анютке, Марусе да Наталье, с нами горе мыкать — из села уходить. Не выживут они, без детей оставшись. Не переживут ни горя, ни позора. Дашутка уж невеститься начала. Андрейка, заметила, Махайла рябого сынок, всё от неё не отходит, до калитки с вечёрок провожает. Ох, горе-горькое! И за какие грехи нам такое несчастье?!» Разбудила она парней, присев подле них на чурбак. Те, увидав мать, подскочили, сразу разомкнувшись, да рубахи похватали, неловко надевая и в рукавах путаясь. Авдотья молча смотрела на нерадивых детей своих, ждала, пока оденутся да штаны на срамные места натянут. Сурово молчала, не отводя сухих глаз от кровинок. А когда наконец братья прибрали себя, да кудри растрепавшиеся пригладили, и покорно, но упрямо взглянули на мать, завела разговор. Трудный тот разговор был. Братья не стали отпираться и выкручиваться. Прямо глядя в глаза матери, признались в порочной любви своей, сказав, что смерти не боятся и разлучаться не станут, потому как для них разлука хуже любого наказания — страшнее смерти. И если она сбережёт их тайну, то вскоре они покинут село, только нужно им немного времени, чтобы подготовиться к дальней дороге. Так-то они уж давно надумали, да вот никак не могли решиться — уйти от родных без известия. А как предупредить, чтобы не искали и поскорей забыли, никак не придумывалось. Хотели Авдотье всё рассказать да повиниться, но со дня на день откладывали. Вот и… дооткладывались, пока гром не грянул. Хорошо, мать нашла — не отец. Тот бы прибил на месте, чтоб позору не было, да чтобы беду от семьи отвести. Мать в глубокой печали выслушала сыновей и поведала своё решение: — Топите баню да выкупайтесь — бесстыдство своё смойте, охальники. А я пока вам в дорогу вещи да еду соберу. Раз так судьба положила, в селе вам оставаться нельзя. Люди не слепые, поди, кто уже и заприметил, не только я одна. Не скрыть вам вашу любовь горькую, не спрятать от людей сияющие взоры да ласковые пожатья, а там и до беды недалеко. Пойдут разговоры, и я уже вас не смогу защитить. А что с вами сделают — знаете сами. Помните, поди, как Микитку с Сёмкой пожгли на одном костре, как семьи их в лютый мороз из села выгнали на верную погибель? Нас то же ожидает. Так что идите топите баню по-скорому и собирайтесь в дорогу. За пять дён дойдёте до полустанка, а там… Там как бог даст. Может, и сумеете подале уехать да новую жизнь среди мирского люда начать. Грамоте обучены, ремесло не одно в руках имеете, авось и не пропадёте. Мать закончила, смахнув горькую слезу со щеки, и напоследок строго прикрикнула: — Ну, чего рассиживаетесь, срамники вы эдакие? Быстро баню топить, и штоб глаза мои вас не видали в энтом бесстыжем образе, лиходеи на мою несчастную головушку! Но не успели они порога переступить, как дверь отворилась, и в амбар вошёл Кондратий. Он с несколькими мужиками возвратился в село с доброй добычей, чтобы назавтра поутру обратно на озёра уйти, захватив муки, крупы да пару мешков соли. Много нынче в озёрах было рыбы, а в приозёрных лесах зайца, косуль да кабана, не сравнить с прошлыми годами. Богатый улов требовалось сохранить, а соль заканчивалась. За солью-то в село и вернулись. Давно он стоял возле амбара и почитай весь разговор слышал. Молча взял за плечи жену и вывел прочь из амбара, только глянул в наполненные страхом и тревогой за сыновей глаза суровым взором и плотно прикрыл дверь. Дарин в страхе спрятался за спину Яра, в то время как тот смотрел исподлобья на отца, не опуская горящих отчаянной решимостью глаз. Кондратий всё так же молча подошёл к бревенчатой стене, снял висевшие на гвозде вожжи и грозно взглянул на сыновей, жавшихся друг к дружке на соломе. Авдотья, прильнув с другой стороны к двери и не смея её открыть без позволения мужа, слышала, как Яр прокричал: — Не бей Дара, батя, я один виноват, бей меня! Дарка, откатись в сторону! — Умолкни, волчонок, оба виноваты в содеянном сраме на нашу погибель! Не будет вам прощения, сучье племя, не сыны вы мне боле! Засеку содомитов безбожных! Услыхала, как первый свист вожжи рассёк воздух, как глухо промычал Яр и отчаянно вскрикнул Дарин. А потом всё смешалось в затуманенном её мозгу: свист вожжей, крики и стоны мальчиков от жуткой боли, яростное порыкивание мужа. Тяжела была рука у Кондратия, а в гневе и навовсе: не рассчитав, мог убить одним ударом. Да только не ведала она того никогда, пальцем сроду не тронул Кондратий ни её, ни ребятишек. Ноги подкосились, и съехала Авдотья на землю подле двери, сорвав с головы платок и вцепившись в волосы руками. Мычала, подавляя рвущиеся из горла рыдания, и не видела перед собой ничего: застило глаза красное слепящее марево, жгло изнутри, не давая дышать. И не сразу заприметила, как сквозь плетень, услыхав шум и крики, заглядывают во двор любопытные соседки. Сроду такого не было, чтобы у старосты кто-то из домашних кричал да ругался. Прильнули они к плетню и не отводили встревоженных глаз от рыдающей Авдотьи, недоумённо переглядываясь между собой, но не смея спросить, что приключилось. Авдотья же душой была вся там — в амбаре, где суровый отец вершил суд над сыновьями. Давно она не видела его в таком лютом гневе, почитай, с того времени, как Олёну всем миром суду предали, когда она народившееся дитя в омуте утопила. Отходили её на площади бичом, да не до полусмерти. Кондратий же и остановил мужика, чинившего расправу. Девчонкой ещё была, совсем молоденькая. А кто ей ребёночка придумал, так и не призналась. И срамник тот так себя и не выказал — за Олёнку не заступился. Видать, кто-то из семейных, холостого-то враз бы оженили, да и до беды бы такой, глядишь, дело не дошло. Жаль младенчика-то. А Олёнку люди всё одно не простили: мужики хмурились да стороной обходили, а бабы вослед плевали да осыпали проклятьями. Не стерпела она такой жизни, да сама же в омут и кинулась. Когда вытащили, уж не дышала. На том дело и закончилось. А кто из мужиков грех тот на себе носит, так и не дознались. Жена-то, видно, знает, но помалкивает. Уж его-то точно всем миром бы камнями забили. Но жизнь всё одно расплатиться заставит, это уж как водится: либо на этом свете, либо на том. Не отмолить тот грех никакими молитвами. Сколько так просидела Авдотья под дверью — не ведала, да только стихло всё в амбаре: ни стонов, ни криков не слыхать. Дверь резко отворилась, толкнув Авдотью в сторону, и из-за неё показался Кондратий с растрепавшейся шевелюрой и в насквозь промокшей рубахе. Из расстёгнутого ворота на волосатой груди сверкнули на солнце капли пота. На тёмном от загара и враз постаревшем лице — побелевшие от слепой ярости глаза, и рот сомкнут в одну прямую линию. Он запер дверь на тяжёлый засов и хмуро посмотрел на упавшую на землю жену, приподнявшую руку ему навстречу в немой мольбе. — Чего разлеглась тут, ступай в избу, а к амбару чтоб ни шагу, я не велю! Вечером сход собирать буду. И, мельком глянув на притихших за плетнём баб, пошёл через двор к дому. Авдотья скоро поднялась и, не обращая внимания на гул негромкого перешёптывания застывших у плетня соседок, устремилась вслед за супругом. Долго она валялась у него в ногах, выла, выпрашивая позволения зайти к сыновьям, чтобы напоить да смазать раны от бича. Кондратий молчал, не двигаясь, как будто закаменел от внезапно нагрянувшей в дом беды. Но душевная доброта и незлобивость перевесили. Поднял он супругу с пола, усадил подле себя на лавку, глянул в искажённое горем лицо и помутневшие от слёз глаза своей навечно любимой, верной подруги. Опять ничего не сказал, лишь обхватил её трясущиеся плечи, зарылся в спутанные светлые волосы и дико, по-звериному, взвыл. А потом опять замолчал надолго, баюкая и поглаживая жену, и сам вздрагивая всем телом. — Пойди, напои их водой, да обмой раны, и надень рубахи чистые. На волю не выпускай и хлеба не давай. Вечером судьбу их решать будем, — разлепив спёкшиеся губы, сорванным голосом прохрипел Кондратий. — Пойду к мужикам, пошлю кого-нето на озёра остальных в село вертать. — Пощади их, упросом тебя прошу, сыны ведь наши, — с мольбой глядя на мужа и ни на что не надеясь, прошептала Авдотья. — Малы ведь ещё совсем. Заигрались — да и забылись: сами не поняли, что сотворили. Не настоящее это у них, баловство всё. Не отнимай у них жизнь, отец, лучше мою забери. Моя то вина: забаловала и недоглядела. — Ступай, говорю. После… Не хочу боле про энтот срам слышать, — он отнял от себя жену и подтолкнул к двери. — Поди глянь, что там… Да смотри у меня, не надумай чего — не прощу, — глухо добавил во след, сверкнув из-под густых бровей тяжёлым взглядом. Авдотья скоро открыла сундук, похватала чистые и аккуратно сложенные сыновние штаны и рубахи, старую истончившуюся простыню. Метнувшись в кладовую, сложила в туес склянку с лечебной мазью, бутыль самогона, хлебный каравай с куском вяленого мяса и выскочила за порог. В колодце набрала ведро воды, из погреба достала крынку с молоком и открыла тяжёлый засов, которым была заперта дверь амбара. Сыновья лежали ничком на животах с повёрнутыми друг к дружке головами. Рубахи их были искромсаны в клочья, а сквозь прорехи видны кровью запёкшиеся исполосованные спины. Досталось и плечам, и рукам. В потемневшей крови были и спутанные колечки светлых волос. Авдотья охнула и покачнулась от увиденного, но превозмогла себя, подавила рванувшийся из груди крик и осторожно опустила на пол туес, а на чурбак поставила крынку с молоком, заботливо завязанную холщовой тряпицей. Вышла опять за дверь и занесла ведро с водой. Первым делом протёрла сыновьям губы и напоила из большой деревянной плошки. А потом уж помогла снять искромсанные рубахи, обмыла, промокнула раны первачом и смазала мазью, да помогла одеться в чистое. Из соседнего амбара-кладовой, пока братья поглощали еду, принесла два набитых соломой тюфяка да две лошадиных попоны укрыться. Больше уж она ничего для своих кровинок сделать не могла — и без того все мужнины приказы нарушила. На сход в специально для этого выстроенный «думный» дом собрались все мужики, которые оставались в селе, и те, кого вернули с дальних покосов. Кондратий не стал, как обычно, садиться на место старейшины, а сел на лавку, в отдельности от остальных, назначив руководить сходом своего помощника — Аверьяна Никанорова. Обсказывать случившееся долго не пришлось: все уже и так знали, о чём пойдёт речь. Бабы ещё до полудня разнесли весть по всему селу, а нашлись и такие, которые и раньше об том деле догадывались, да пока до времени помалкивали. А как выплыло всё наружу, тут и заговорили в полный голос. Мужики — не бабы, долго не обсуждали, решив пока оставить всё как есть: парней под замком, а Кондратия — на своём месте, как и был, старостой. Ноне прошли уже те времена, когда всю семью наказывали за грехи одного. — Вот возвернутся с промысла остальные, тогда и порешаем окончательно, что с имя, иродами энтими, делать, — закончил свою речь Аверьян под согласный говор собравшихся поселян. Покурив во дворе и обсудив хозяйственные хлопоты, да сухое с малыми дождями лето, разошлись по домам. Припозднились уже — повечерять да спать ложиться, а завтра опять с раннего утра, пока ещё солнышко не взошло да роса на траве не высохла, в работу: кому на покос вернуться, кому на заготовку дров на зиму, кому дома достраивать, кому другие дела докончить да на поля выходить, рожь с овсом жать, покамест дожди не пошли. Лето — горячая пора, простоя не терпит. Летний день пробездельничаешь — к осени не поспеешь; зима придёт — накажет. Двое суток просидели братья под замком, и в каждую ночь таясь от мужа, к ним приходила Авдотья. Раны лечила да перевязывала, кормила и на весь день воду с едой оставляла. Да велела прятать подальше в солому на случай, если вдруг отец решит зайти. Кондратий слыхал Авдотьины осторожные ночные сборы да вида не выказывал, притворяясь крепко спящим. Но сам к сыновьям так ни разу и не зашёл и про них боле не заговаривал, словно и не было их никогда в семье. Дашутка тоже тенью ходила, всё что-то то по дому, то в огороде хлопотала, стараясь помочь матери, а то подкрадывалась с задней стены к амбару и, прислонив ухо, прислушивалась. Да разве что услышишь: брёвна толстые и сколочены плотно. А из двора так ни разу не вышла — ни днём на озеро, ни вечером на посиделки с другими девчатами да парнями. Андрейка, как стемнеет, всё вдоль забора ходил да на окна поглядывал, но Дашутка и к нему ни разу не показалась. Затаившись за занавеской, тихонько плакала, сдерживая всхлипы, чтобы из горницы не услыхали. В доме стояла гробовая тишина — ни смешков, ни разговоров, как будто кто умер. Да так оно и было: жизнь ушла из дома Забелиных, рухнув в одночасье. Беда лютая, непоправимая поселилась, и не было той беде ни конца ни края. На сходе, когда вернулись остальные мужики с промысла, всем миром решили, что искупление возможно только одно — через огонь. Иначе дьявол, вселившийся в души парней, перекинется и на других, а тогда уже ждёт всё поселение гибель неминучая. Почернел лицом Кондратий, но приговор сыновьям принял стойко, с твёрдым взором. В этот раз решили очищение огнём провести от села подале, чтобы ни бабы, ни дети малые на то не смотрели. Ранним утром третьего дня и собрались выехать малым отрядом вёрст за пять, да там и свершить в поле суд над нечестивцами. Кондратий, придя домой, передал то решение Авдотье, наказав затопить баню и искупать братьев, переодеть в чистое исподнее да покормить. Утром же напоить чаем с дурман-травой, чтобы впали они в забытьё — облегчить им их лихую участь. — Уж лучше пусть в беспамятстве свою погибель примут, и нам пережить будет легче энто горе, не изводить себя муками, покамест они гореть будут во пламени. Всё исполнила Авдотья, как наказал супруг: затопила баню, вместе с Дашуткой натаскала две кадки воды, подождала, пока парни искупаются, да вновь обработала их быстро заживающие раны травяным целебным отваром. Мазью мазать не стала, чтоб ранки не размокли, а, наоборот, подсыхали. В летней кухне накрыла хороший ужин, только вот дурман-траву в чай положила не сыновьям, а мужу и Дашутке, чтобы спали ночью крепко. А когда всё в селе успокоилось, собрала сыновей в дорогу и вывела тайной тропой за косогор. На прощанье дала мешочек с золотым песком и мелкими слитками, чтобы, как выйдут к людям, поменяли на деньги. Ещё повесила на шею каждому светлый лик Богородицы с младенцем на руках, выжженный на кусочке дерева искусным мастером, чтоб хранила их от бед. Да взяла она с сыновей клятву крепкую, что женятся они беспременно и произведут на свет деток. И уж, если бог даст, народятся сыновья, то и род Забелиных не прервётся, дальше в мир жить уйдёт. С тем, перекрестив, распрощалась и напряжённо вглядывалась во тьму, угадывая два удаляющихся силуэта. Вот они остановились, отвесили своей спасительнице последний прощальный поклон, а затем продолжили путь. Деревья да предрассветная дымка скрыли их от наполненных непролитыми слезами материнских глаз. Домой Авдотья не воротилась. Добрела до озера, повесила платок на ветку ракиты и вошла в тёплую, исходящую предутренним паром воду. Шла, постепенно погружаясь и расплетая косу, и в последний миг тишину прорезал вырвавшийся и отозвавшийся раскатистым эхом по всей прибрежной полосе надрывный крик: «Прости, Кондратий!» И тут же тёмная вода скрыла её совсем, сомкнувшись тихим всплеском над светлой материнской головой.

***

Прошли годы. Омут, где утопила несчастная мать свой грех, с той поры прозвали Авдотьиным, и по прошествии лет никто уже из потомков не ведал: то ли правда то было, то ли кто сочинил и пустил в народ грустную легенду о материнской любви. Давно уж отгремела и закончилась победой война, страна возводила новые города, строила заводы, электростанции, упорно продолжая вести многотерпеливый народ к счастливому коммунистическому будущему. А село, скрытое непроходимой тайгой от всего мира, продолжало жить своей жизнью, обрабатывая по старинке вручную отвоёванные у тайги небольшие поля, сея хлеб, выходя всем миром на покосы, кормясь промыслом зверя, и рыбы, да прочими щедрыми таёжными богатствами. Годами принятый уклад не менялся. Так же ходили селяне в домотканых одеждах и жили тем, что сделали своими руками. Два раза в год отправляли группу мужиков с обозом к ближайшему селу, теперь уже разросшемуся до города. Привозили на обмен золото, пушнину, кедровое масло и меняли на соль, сахар, инструменты, посуду, войлок и прочие необходимые вещи. Делали это тайно, по заблаговременному договору со скупщиком, не зная настоящей цены своему товару, и, нещадно обворованными, в ту же ночь отправлялись обратно, торопясь поскорей скрыться в тайге от любопытного глаза. В начале шестидесятых поселение обнаружили геологи, и вскоре в затерянное среди тайги село прибыла Советская власть. Всех переписали, молодых переправили на большую землю учиться и начинать жить новой цивилизованной жизнью, для ребятишек организовали школу в «думном» доме, открыли медпункт. Позже рядом с поселением нашли крупное месторождение серебра и железной руды, и вскоре через тайгу началось прокладывание железной дороги, соединившей затерянный в тайге посёлок с прочим социалистическим миром, а затем и строительство горно-перерабатывающего комбината. Прибывали всё новые и новые люди, разрушая традиции и уклад первых поселенцев. Развернулось строительство жилья, магазинов, школ и прочих необходимых атрибутов цивилизованного мира. Всё тайное когда-то становится явным, вот и таёжное поселение перестало быть затерянным, влившись в быстро разрастающийся индустриальный узел. Прошли ещё годы, и уж мало осталось тех, кто помнил прошлую жизнь первых поселенцев среди дремучей тайги. Всё дальше отступала тайга от прятавшегося когда-то в её глуши поселения, лишь озеро да Авдотьин омут остались нетронутыми, напоминая старожилам о минувших временах.