Как приручить симбиота

Коноха смотрит в зеркало внимательно, почти придирчиво. Поворачивает голову вправо, потом — влево; задирает подбородок и открывает рот, прощупывая языком ряд ровных зубов. Клыков, которыми Дайшо предлагал откусить Куроо голову, нет. "Это работает не так, Коноха-кун", — ласково шипят внутри его головы. Отражение — свисающая на лоб чёлка, шрам под губой, зрачки, захватившие радужку с амбициозностью данов, вторгшихся в Нортумбрию, — неожиданно подмигивает. Задорно, почти игриво. И глаза, застилаясь серым, становятся похожи на те, которыми на любой запрос плюётся тамблер. Коноха не дёргается. Уже — нет. Только хмурится самому себе: — Это никак не работает, потому что ты мне ни черта не объясняешь. И правды в этих словах больше, чем в любой статье из Википедии, которые Коноха читает по ночам. Бессонница — третья по важности проблема в градации уже имеющихся. Сбитый режим внештатного редактора красуется батареей чашек с застывшим на дне кофе, намекает на своё существование упаковкой энергетиков в холодильнике и слабой синевой — под глазами. Коноха с этим уже не борется — принимает, мирится и пожимает плечами, мол, лучше так, чем сидеть безработным. Проблема не такая и страшная, особенно в сравнении с двумя другими. Потому что почётное второе место занимает отвратительный интернет-провайдер. Первое — Сугуру Дайшо, чей смех несмазанными петлями скрипит в голове. "Приятно, что я для тебя на первом месте, — с ироничной признательностью шепчут чужие мысли в собственных. — Хотя контекст не то чтобы радует". Глаза Конохи в отражении становятся привычно-зелёными, но ощущение чужого присутствия, с которым он живёт третью неделю, не проходит. Коноха обычный — человеческие проблемы, надоедливая соседка с вечно протекающими трубами и шумные друзья. Куртка, с которой он никак не может вывести пятно; круглосуточная забегаловка на первом этаже дома, откуда всегда тянет специями и громкими голосами; неуёмная тяга к знаниям, которые ему, вероятно, никогда не пригодятся. И что такого в нём находит Дайшо — Коноха не понимает. Пусть и помнит, что как-то тот сказал — протянул паскудным шипением: "В твоей голове интереснее, чем в головах многих, Коноха-кун". (А потом попытался загрызть курьера, который случайно зарядил Конохе локтём под рёбра). "Нам было больно, — зубасто улыбаются гласные, — я нас защищал". — От тебя бы меня кто защитил, — бормочет зеркалу Коноха, одергивает край толстовки, выравнивая морду лютоволка. И тут же получает по заднице. Чёрное — тихое, выскальзывающее неуловимой тенью — появляется справа. Струится, собирается, обретает форму, как расплавленный т-тысяча после встречи с т-восемьсот. Смотрит на Коноху серыми глазами — теми самыми, из отражения. По-змеиному мутными, по-человечески прищуренными. И улыбается. (Скалит в намертво прилипшей усмешке белые клыки). — Не груби, а то обижусь и уйду, — говорит Дайшо с фоновым шипением Конохе прямо в лицо. И у того Ханноки-но-таки стекает вдоль позвоночника ужасающим восхищением. Дайшо пугает. Не внезапным появлением, не самим своим существованием или внешним видом — ощущениями. Коноха чувствует его внутри: каждым органом, каждым хрящом и сухожилием. Чувствует, как тот замирает под кожей перед тем, как показаться; и дышать перестаёт — каждый раз, когда видит. Если бы ты хотел, думает Коноха, давно бы уже ушёл. Но говорит, показательно-задумчиво уставившись на чужую физиономию: — Ты сейчас… сам себя, получается, шлёпнул? Скрипучий смех проезжается по перепонкам, когда Дайшо с хрипяще-певучим "наши вкусы довольно специфичны, да, Коноха-кун?" и лёгким покалыванием прячется обратно. Характер Дайшо — такой себе. Коноха констатирует это без стеснения и одергивания собственных мыслей после "вообще-то это грубо". К восемнадцатому дню сомнительного сожительства он благополучно успевает покрыться тремя слоями недовольства, дважды почти до смерти испугаться и единожды треснуть Дайшо ботинком. Где-то в перерыве — покраснеть так, как не краснел даже на первом свидании. Я умру до тридцати, обречённо думает Коноха. Или поседею быстрее, чем это случилось с бородой Криса Пайна. Объяснять, что видеть Дайшо во всей его красе с утра, торчащего из плеча и ласково нашёптывающего на ухо "шоколадку, Коноха-кун, я хочу шоколадку" — это не самое привычное зрелище и делать так не надо, иначе носителя ему совсем скоро придётся искать другого — было сложно. Если социализация Конохи время от времени плакала на полу в ванной, то у Дайшо она там и загнулась. Давно уже. Ещё до своего появления. "На Клинтаре, — шипели Конохе на ухо, — всё иначе. Никто никогда не прячется. И не получает по клыкам подошвой за своё появление". Первых симбиотов, если верить его словам, выковали из огня, поэтому они его и боятся. Их Солнце горит холодом, поэтому Земля с её атмосферой смертельна для них без носителя. "Мы не паразитируем и не пытаемся довести до смертельного ужаса, — объясняет Дайшо. — Мы, Коноха-кун, помогаем". ("Многие из нас" — теряется в злой усмешке). Однако это — это вообще никак не мешает ему вести себя на грани критичного мудозвонства. И объяснять, что нельзя предлагать откусывать Куроо голову с мерзко-шипящим "Коноха-кун, посмотри на это, почему ты не предупредил меня, что у вас на Земле уже есть инопланетяне" — оказывается ещё сложнее. Дайшо недоумённо скребёт изнутри затылок на объяснение феномена человеческой дружбы — Коноха не умеет придавать эмоциональную окраску своему внутреннему голосу, но с Дайшо как только не выкрутишься, чтобы звучать убедительно. Он обиженно тянет: "Ладно, этот пусть живёт" — и, казалось бы, примирительно затихает. (Казалось бы — потому что Коноха уже на середине "Королевства хрустального черепа" замечает чёрную тень, хлопающую Куроо по плечу и тут же прячущуюся). (Казалось бы — потому что даже гаркнутое вслух "а ну стой!" не мешает Дайшо высунуться из-за его спины довольной рожей и довести Куроо до пятиминутного заикания). Раздражение Конохи после этого Дайшо слизывает — буквально, прямо по шее, как делает это во время любого их спора. А в личное пространство лезет так же уверенно, как Александр Македонский называл Гефестиона Александром. Смело, бескомпромиссно, сдирая и выбрасывая табличку "вход закрыт", будто её и не было. Вода с лейки душа бьёт по коже теплом, когда Коноха, упираясь в кафель лбом и левым предплечьем, ведёт кулаком вверх-вниз. Сжимает пальцы плотнее, толкается бёдрами рефлекторно, жмурясь так крепко, что под закрытыми веками расцветают пятна — собираются образцами с палитры портативного фотошопа, расползаются в плохо идентифицируемый блюр. Кожа под пальцами горячая. В ушах Конохи звенит: собственное тяжелое дыхание смешивается с отстуком воды по акриловому поддону, шипение вырывается сквозь стиснутые зубы. Возбуждение — живое, яркое, готовое вот-вот выплеснуться — почти отключает мозг. И когда короткие ногти впиваются в ладонь, когда он с тихим стоном кусает собственное предплечье, тогда… "А после этого я могу называть тебя Акинори?" Тогда сердце Конохи подскакивает к горлу. Он вздрагивает — крупно, испугано; стыдливо одёргивает ладонь и поверить не может, что Дайшо, которого он не слышал после взбучки имени Куроо Тецуро почти двое суток, шипяще посмеивается в его голове именно сейчас. И медленно соскальзывает по стенке. Собственная ладонь ощущается чужой: пальцы сжимаются, медленно разжимаются в раскрытую ладонь. Чернильный узор, смешанный со светлым и мутным, ползёт по венам, распуская на коже монохромные "Цветущие ветки миндаля". Коноха упирается затылком в кафель. — Ну какого же хрена ты творишь? — спрашивает он у пустоты. После смешливого: "Твоего?"; после: "Мы в одной голове, не забывай об этом" — Коноха и спихивает паршивого интернет-провайдера на заслуженное второе место. С легкомысленностью человека, уверенно переходящего дорогу на красный, Дайшо влезает в его личное пространство. Растягивает его на двоих, и Коноха перестаёт замечать, когда "я и ты" сливается в "мы" — не только в чужих мыслях, но и в своих. Коноха его не боится — больше нет. Первичный ужас проходит. Вторичный, о котором Коноха и не подозревал — тоже. Он тянется к Дайшо медленно, с любопытством, которого у него всегда было слишком много. Рассказы Дайшо Коноха впитывает. Сжимает губку, предназначенную для знаний, вкладывает в чужую ладонь и наполняет — до тех пор, пока места не остаётся. Узнать, какой Дайшо на ощупь, спросить: это кожа такая и вообще — кожа ли, — почему-то кажется важным. Иногда Конохе хочется думать: в производстве его таблеток от изжоги налажали. Крупно, со свистом — такое уже бывало. Память услужливо выдаёт справку: две тысячи четвёртый год, вориконазол, противогрибковое; статьи в двух изданиях о слуховых и зрительных галлюцинациях после приёма. Конохе ещё могло повезти, если, конечно фармацевтическую халатность можно принять за везение. Могло бы. Если бы Куроо с Бокуто, которые Дайшо видели, не салютовали ему каждый раз с раскатистым "и тебе привет, неведомая чёрная хреновина". Если бы соседка, которую тот напугал до такой степени, что фантомные протечки трубы мгновенно перестали её беспокоить, не обходила его на расстоянии судебного запрета. Если бы сам Коноха не знал, что кожа Дайшо под пальцами — холодная. Конохе хочется верить во многое: человеческую справедливость, мир во всём мире и скорое изобретение телепорта — типа тех, что показывают в "Звёздном пути". Но всё, что у Конохи пока что есть — грязные кружки, синяки под глазами, несколько упаковок энергетиков в холодильнике и годовой запас шоколада, будто он на досуге обнёс кондитерскую фабрику. А ещё — Дайшо Сугуру, зубасто шипящий в его мыслях: "Сегодня я тоже не галлюцинация, Коноха-кун. Спокойной ночи".