Как приручить симбиота

У Конохи под кожей полыхает Лондон. Огни на Паддинг-Лейн разгораются, уничтожая дом за домом. Обращают пекарню в пепел и не дают вдохнуть полной грудью. Красное вспыхивает, скатываясь в оранжевый и лижет острыми языками. Конохе жарко. Перед глазами плывёт: серое, густое, плотное — не отмахнуться, не рассмотреть, что за. Мутная картинка воспринимается фотографией, которой уже перевалило за три с половиной сотни лет, и Коноха мысленно прикасается к ней самыми кончиками пальцев. "Как поэтично, — скалятся с шипением в его мыслях. — Никак не пойму: исторические справки тебя заводят или помогают дольше не кончать?" (Томас Бладворт, обречённо думает Коноха, ты всё проебал). Под пальцами — не фотография. Под пальцами — собственный член, горячий и твёрдый, толкающийся в сжатый чужими усилиями кулак. Чёрная кожа покрывает фаланги правой, огибает рисунок вен, затягивает всё предплечье, и Коноха сжимает челюсти — на другой, левой. Сильно, крепко, упираясь лбом в подушку и плотно жмурясь. Чёрт бы тебя побрал. Внутри его головы слышится скрипучий смех: "Любишь кусаться, Коноха-кун?" Внутри его головы балка за балкой рушатся здания. Тебе бы точно что-то отгрыз. Восточный ветер огнём вместе с домами на Лондонском мосту выжигает стыд, и — Коноха стонет. Сдавленно, тихо, поджимая пальцы. Дайшо дразнится лишь словами: так тебе нравится сильная хватка, Коноха-кун; так тебе нравится снизу, Коноха-кун; так тебе нравится, когда глубоко, кто бы мог подумать. Действует же, вытаскивая из его сознания всё, до самых мельчайших деталей, так, как надо. Правильно. Зубы отпускают их кожу, и рука тянется назад. — Сдам тебя в приют для животных, — иссушенно хрипит Коноха. Чёрное обволакивает. Ползёт под кожей искрами трещащего дерева, бушует огненным смерчем, делает всё, чтобы его заметили. "Гигантская огневая дуга, — цитирует про себя Коноха, — с милю длиной перекинулась с одного конца моста на другой, вбежала на холм и выгнулась, точно лук". Коноха тоже — выгибается. Пальцы толкаются внутрь медленно, размеренно. Гладят изнутри стенки, и Коноха готов поставить на кон коллекционное издание "Пути вора", потому что уверен — они, пальцы, чёрные. Дайшо повсюду. Коноха чувствует его в каждом движении кулаком по стволу, в каждом влажном толчке внутрь; Коноха чувствует его усмешку собственными губами и дыхание, всегда удивительно горячее, оседающее мурашками на плечах, тоже. Чувствует. Золотые монеты штабелями усыпают улицы Ломбард-стрит. "Как думаешь, — веселится Дайшо, — ты кончишь до того, как Лондон потушат?" Большой палец очерчивает головку, слабо давит, и Коноха глухо скулит в подушку. Прекрати издеваться, думает он. Лондон горел четыре дня, думает он. — Яков даже командные посты разместить не успеет, — срывается он на шипение, аналогичное тому, что в него уже въелось намертво. Коноха перестаёт различать голоса и интонации. Слова в голове — их общие. Смех — их общий. Всё, что есть у Конохи, принимает он, принадлежит Дайшо. Начиная от тела, заканчивая долбаными шоколадками на верхней полке кухонного шкафчика, куда Коноха их пытается спрятать. Эта мысль почему-то не пугает. От этой мысли хочется улыбаться. Пальцы толкаются глубже, грубее. Бьют по нервам и достают туда, куда сам Коноха обычно не может. Дайшо показательно-укоризненно шипит за его спиной: — Не упоминай посторонних мужчин, пока мы в постели, Коноха-кун. Он умер в тысяча семьсот первом, нелепо думает Коноха. Но сказать — не успевает. Горячий язык широко лижет вдоль позвоночника, от самого копчика до затылка. Шершаво, мокро, сбрасывая через перила в Темзу. И Коноха грузным камнем идёт ко дну, даже не пытаясь выплыть. Кулак скользит вдоль члена с нажимом. Движется резко, встречая толчки бёдер Конохи. И. Коноха кончает. А Лондон под его кожей продолжает гореть.