пусть горит

В клубе Арсений появляется уже скучающим. Позднее он скажет: всё это началось с того звонка в понедельник. С самого обычного звонка его любимого менеджера Сашеньки Гудкова, с очередного наполовину приказного «будь в клубе Матвиенко ну хоть к десяти вечера, Арс, хватит динамить своих же покровителей, пока наши с тобой яйца не оторвали собаченькам на корм»; Гудок — любитель говорить всякую жесть своим сладеньким голосом, и обычно Арсений разделяет с ним эту любовь, но не сегодня. Потому что сегодня — не началось ещё ничего; Сашкин очередной этот звонок в очередной этот понедельник — лишь новая монета в копилку бескрайнего раздражения. Бывает же, что бесит абсолютно всё, а пожаловаться некому? Бывает. Практически каждый день случается, потому что у Арсения, вообще, тяжкая доля. Арс, сгоняй-ка на радио, очередная передача «Доброе утро», прямой эфир в семь часов, значит, приехать надо хотя бы минут за пятнадцать до начала, ах да, и любимая кофейня твоя закрылась, потому что Мартиросяну кто-то из учредителей насолил. Арс, сразу после радио давай-ка к стилистам в ателье на другом конце разросшейся Москвы, пусть тебя там всего истыкают иголками, чтобы ты на премьере собственного фильма через две недели посидел красивым, да-да, ты всегда красивый, ну ещё более красивым, прямо вот совсем. Арс, кстати о фильме, вот список общих вопросов, которые будут на каждом промо-интервью, а вот список нужных ответов. Арс, а вот ещё ты на рекламных контрактах бабки зашибаешь и живёшь классно, мы оба живём, не забыл ведь, так что погуляй по ГУМу так, как будто тебя ни один человек там не узнаёт, и мороженого их дерьмового пожри, ну сыграй, ты же актёр, просто сыграй, что тебе безумно вкусно, ладно? Арс, и с продюсером встречу бесконечно переносить уже неловко, даже Юнусов спрашивал, с какого хрена там процесс стопорится, а я ж не знаю, чё отвечать, я человек маленький, хоть и удаленький, так что мне похуй, что ты во второй за день пробке третий час паришься, хватит, сука, опаздывать, ну Арсюша, миленький, заебал, быстрее давай. Арс, Арс, Арс. Сашеньку Гудкова Арсений, при всей своей любви, когда-нибудь вздёрнет. Или попросит кого-нибудь из своих так называемых приятелей — вздёрнуть. Или хоть все номера его опять в игнор кинет, хотя раньше особо и не прокатывало: Гудок просто приезжает к нему и торчит под дверью, воет дурацкие песни, радуя очередного навязанного Арсению «телохранителя». Нет, Гудок хороший, без него Арсений был бы хрен знает где сейчас, — уж точно не проводил бы ночи в своей новой пятикомнатной в Сити, — но сдохнуть же можно. Помереть, серьёзно, почти без шуток; понедельники у Арсения каждый раз разные, но примерно такие же заёбывающие, как и вторники, и среды, и четверги. И что угодно в этой жизни; Арсений иногда думает, что его детское желание стать популярным актёром где-то очень сильно ему аукнулось, потому что в свои тридцать лет он чувствует себя — примерно раз в неделю — целиком и полностью несчастным. С другой стороны, альтернатив в нынешнее время немного, и любая другая гипотетическая линия жизни пугает Арсения даже в рамках этой самой гипотезы. С третьей стороны, чтобы добраться до «Скрепки» (как можно было так по-идиотски назвать клуб?), он только что простоял почти час в очередной пробке. Тошно. * Тошно; тошнит. Арсений занюхивает одну дорогу ещё на входе; проще, в принципе, тупо нажраться, потому что на хороший кокс у Арсения аллергия, — насморк ужасный мучает потом дня три-четыре, дышать невозможно вообще, а если не подумал и в обе ноздри сразу, то хоть в хоспис заранее сам себя клади, — но скуку Арсений последние лет пять привык выбивать в основном веществами. Он уже не питает иллюзий: от депрессии нельзя отмазаться, просто «взяв себя в руки», а от безнадёги не спрятаться за тремя слоями неискреннего веселья без допинга. — Ты б поаккуратнее, — Серёга хлопает его по плечу, впихивает в руки стакан виски и смотрит наигранно-строго. — У Тимура сегодня гости, мало ли, позовёт тебя, а ты уже в полный кондишн. — Он меня если и позовёт, то поболтать о всякой чуши, — кисло отзывается Арсений, но совет запоминает, добавляя его как очередной аргумент в пользу «тупо нажраться». — А это я в любом кондишне могу нести. — Угу, я помню, — подлый Матвиенко подло ржёт. — Год назад, в хламину полную они тебя накурили, а Гудок про допы к съёмкам тебе сказать забыл… — Помню. — Точно помнишь? Как орал? Как у Тимура чуть сделка вроде не сорвалась, потому что ты на Гудка со столовым ножичком кидался, а непрошеные зрители не поняли прикола? — Он мне спасибо тогда сказал, — с достоинством сообщает Арсений; делает глоток. — А закусить найдётся?.. Я вообще есть хочу. Салат мне сообразят? — Ага, спасибо сказал, конечно. — Ну, за то, что ножик был столовый всего лишь. Так что с едой? — Салаты твои — не еда, Арс, давай тебе повара мои бургер намутят. — Время половина одиннадцатого, Серый, и не утра. У меня роль через две недели знаешь какая? Бывшего спортсмена-экстремала. Ты таких видел? — Бывало. — А хоть один был пузатый? — Ты как модельки мои, — ржёт Матвиенко. — Никогда не привыкну. Садись иди, пофоткайся, щас придумаю что-нибудь. * Бутылка пустеет быстро; Арсений хочет танцевать, и разговаривать, и куда-нибудь свалить, и гулять очень хочет, но в одиночку всё это как-то не провернёшь, а ни одна потенциальная компания на вечер его тоже не устраивает. Чрезмерно весёлые лица вокруг сливаются в причудливую массу, от которой Арсения тошнит хоть трезвым, хоть нет, приелись ему все эти рожи. Сегодня, тем более, народа слишком много; гости явно либо важные, либо новички, которых Юнусов хочет впечатлить своей пёстрой фигнёй, — пародией на жизнь, в которой известные и не очень люди круглосуточно тусуются в его клубах и лучатся счастьем, — ага, ну да. Арсений давно уже не спорит с тем, что лично его присутствие чем-то помогает; он надеется только, что вся эта мишура реально кого-то обманывает. Что вся его лживая жизнь — не совсем и зря; что, проёбывая остаток вечера в «Скрепке», он способствует ну хотя бы чему-то. Даже если это «что-то» — очередные тёрки за территорию или справедливый раздел на части какой-нибудь растущей фирмы; Арсению уже, в общем-то, откровенно на всё насрать, а потому он не пытается вдаваться в детали. Как будто кто-нибудь ему бы всерьёз позволил — вдаваться. Дверь в вип-комнаты, всё это время запертая, распахивается наконец; Арсений тут же поворачивается в ту сторону, готовый развлечь себя хотя бы непонятными гостями Тимура, но гость из дверного проёма вываливается всего один. Практически буквально вываливается, споткнувшись о порог, — но парню это, похоже, без разницы, он не смущается собственной секундной неуклюжести и не останавливается даже, — целеустремлённо шагает к барной стойке, одёргивая рукава кожаной куртки; Арсений провожает его взглядом. Его — и его кольца. — Мне пиздец, — сообщает Арсений сам себе и доливает в стакан остатки виски. Его тащит всегда; с колец, браслетов, пирсингов, татуировок, чего угодно подобного, — абсолютно инстинктивное, абсолютно физическое желание, Арсений никогда этому противиться не мог и не особенно-то хотел, мало ли у кого фетишей, — а тут как минимум половина набора. Парень этот как будто ювелирку ограбил, — Арсений подозревает, что, скорее всего, так и было, учитывая, чьим гостем незнакомец является, — и мысль эта должна бы его остановить. Не останавливает, потому что Арсения, если он в настроении, не остановить ничем. Он в настроении: парень с кольцами, добравшись до барной стойки, заказал себе сразу бутылку водки и развернулся лицом в зал; смотрит — прямо на Арсения. Отводит поначалу взгляд, но затем возвращает, и через разделяющую их половину огромного помещения Арсений всё равно видит пьяный, настойчивый, схожий с его собственным блеск. Он не видит с такого расстояния зрачков, не может понять, под чем этот парень, — или вообще трезв, бывает же иногда и такое, — но и плевать; в ответном блеске Арсений видит ответную заинтересованность. Возможно, ему кажется. Возможно, — даже если ему кажется, — очень скоро перестанет казаться; парень с кольцами отворачивается к своей бутылке, и Арсения эта смена интересов вообще не устраивает. Он знает на собственном опыте: единожды потерянное удержать слишком сложно; в том числе и внимание. Он знает: ему наплевать абсолютно, кто этот парень, который может просто так тусоваться в вип-помещениях «Скрепки» в гостях у Тимура. Может быть, он очередной бандит, который либо задержится здесь лет на пять, либо сольётся уже сегодня; может быть, он чья-то игрушка, и ему знакомы чувства Арсения; может быть, ему — как и всем — похуй на какие-то там чувства. Арсений видит, — кольца, и сползшие из-под рукава куртки браслеты, и шрам на брови, и ещё один тонкий шрам на шее, и взъерошенные короткие волосы, и яркие вдруг зелёные глаза, и, — Арсений уже лениво поднимается с дивана; уже идёт к бару. Парень смотрит на него всё это время, и Арсений — бессмысленно и стыдно — почти гордится этим фактом; как будто, блядь, на него и так каждый день вся страна не смотрит, ну как же. — Привет, — говорит он достаточно громко, когда от незнакомца его отделяет приблизительно шаг. — Я Арс. — Пиздец, — парень вдруг фыркает, разом теряя половину былого обаяния, но примерно столько же и приобретая; Арсению сложно следить за своими же мыслями. — Ты реально думаешь, типа я не в курсе? Или это ты скромника играешь? — Просто представился, — решив не заводиться раньше времени, Арсений резко пожимает плечами. Парень молчит, и Арсений закатывает глаза. — Ну, так что? — Антон, — улыбка, пьяная и немного нереальная, озаряет мир Арсения нежданным и слишком быстро погасшим светом; они знакомы секунды две, но у Арсения мысленно даже не выходит назвать эту улыбку чужой. Она родная. Или: в его жизни сегодня уже был кокс, и алкоголь тоже был, и проснуться пришлось в пять утра, и вся эта слишком серьёзная херня ему просто кажется. — Очень приятно. — Какой вежливый, — умиляется Антон. Антон Арсению точно не кажется. Он очень реальный, со своими украшениями, своими глазами, своими шрамами, своей улыбкой; он мог бы быть коллегой Арсения, не актёром — так моделью случайной, чьей-нибудь неожиданной музой, но нет, — он весь — здесь, приземлённый, стоящий на ногах очень твёрдо, Арсений чувствует эту энергию просто потому, что ему самому она чужда. Но не отталкивает; пожалуй, наоборот. — У меня есть пара вежливых предложений, — говорит Арсений, потому что подошёл он сюда именно за этим; плевать, как этот Антон разговаривает, Арсению с ним не диспуты вести. — Выслушаешь? Антон глотает свою водку, — из горла, конечно, либо выпендрёжник, либо приезжий, — и облизывается. Он облизывается; Арсений готов пойти за ним хоть куда. Хоть сейчас. — Лучше делом, — медленно говорит Антон, и Арсений преодолевает оставшийся шаг; от Антона пахнет резковатым одеколоном и почему-то мятой, и всё животное внутри Арсения реагирует на этот запах как на приманку. — Лучше делом, чем словом, ага?

***

Всё это началось, конечно, не со звонка в понедельник, а гораздо раньше. Белый вообще — любитель долгосрочного планирования, король тайм-менеджмента на собственный лад; если спросить Антона, то большинство вопросов можно решить как минимум лёгким запугиванием, как максимум — тяжёлыми пытками, — и то и другое редко занимает больше суток в общей сложности, — но Руслан, в общем, на то и главный, чтобы думать о будущем не в формате «завтра нажрёмся, послезавтра убьёмся». Позов, под стать Белому, тоже всегда готов выкатить какую-нибудь долгоиграющую схему, пространно обсуждать её потом лишний час, пока Антон вместе со всеми остальными помирает уже за общим столом; но с Позова и спрос другой — он правая рука, мозг, стратег, хуй знает что там ещё. С Антона спрос невелик: левая рука большинству людей нужна не для осмысленных и микроскопически выверенных действий, а для хорошего хука. Слева, ясен хер. Ну, Антон и не заморачивается. Ещё, наверное, с тех пор, как Белый его подобрал совсем пацаном и не снёс башку, а взял на свою версию перевоспитания, не имея на это в то время, в принципе, особо никаких полномочий, — Антон просто не заморачивается, — и сейчас не планирует; Москва так Москва, Тимур Юнусов так Тимур Юнусов. Пока главным для Антона остаётся Белый — на всё остальное вообще поебать. Антону разве что кажется, что в их хвалёном плане слишком много неоправданного риска, на каждом шагу придётся полагаться на удачу, по сути, но даже Поз говорит: не парься, Шаст, забей. Если уж Дима говорит не париться — так это, типа, сам бог велел. Антон продолжает не заморачиваться и не париться даже в день долгожданной встречи с Юнусовым; ему на этом цирковом почти собрании делать особо и нечего, — Тимур с Русланом друг к другу присматриваются так, словно хищников случайно в одну клетку кто-то загнал, Антон бы не удивился, если б они принюхиваться начали уже, — ему самому остаётся только выглядеть достаточно угрюмо, в нужный момент привлечь внимание людей Юнусова к своей привычной кобуре, ну и в целом создавать впечатление человека, который, если Белый вот прямо сейчас попросит, перебьёт тут всех нахуй, прям в клубе, похуй. Это Антон может; это запросто. Ему скучно только потому, что все эти тонкие заигрывания пока ничего не решают; всё веселье начнётся позже, когда Юнусов составит о Белом и всей их банде хоть какое-то мнение и начнёт говорить по делу, а не только ухмыляться, скрывая взгляд за наглухо чёрными очками. Так что, когда Юнусов советует большинству из собравшихся в вип-зале прогуляться, Антон только рад; на месте ему не сидится с тех пор, как он забил на просьбы Руслана и выпотрошил из Димы остатки кокса прямо перед встречей. — Досвидос, — машет Антон рукой в направлении всех оставшихся за столом и первым идёт к двери; запнувшись о порог на выходе, он едва не летит на пол, но кровью и потом приобретённая координация, как обычно, спасает. Лет десять назад Антон, при всей природной неуклюжести, сразу мордой в угол полетел бы и ещё пару препятствий точно собрал по пути; ну, тогда у него даже воровского опыта толком не было. Тем более — не было желания нажраться, которое обычно прокладывает Антону путь через что угодно. * В Попове нет ничего знаменательного, на первый взгляд; Антон узнал-то его только потому, что не узнать Попова в принципе нереально, если ты в России живёшь, — этот тип из каждого чайника свистит и с каждого билборда светит своим улыбчивым еблом, — продажная сука, вопросов никаких, Антон же знает в целом, как это всё у артистов работает, как они вообще успешными становятся в стране, где у Мартиросяна с Фадеевым и им подобных вкусы меняются раз в пятилетку, а вместе со вкусами — и привычный уже народу главный эстрадный набор. Попову, при всей российской условной конкуренции, вроде как удаётся не сдавать позиций; Антон мало чего с ним видел, — он телек-то почти не включает, сериалы по сто сезонов ему тоже нахуй не сдались, скукота, — но как раз недавно, по пути из Воронежа в Москву, они слушали радио, где рассказывали что-то там про последние награждения в мире кино. Имя Попова звучало там раз десять, не меньше; у Антона хорошая память. Но ничего знаменательного всё равно нет; если бы Антон был трезв, он вряд ли смотреть-то на него дольше секунды стал, вот только, — Антон нетрезв, и актёр ловит его взгляд практически сразу, — ловит и удерживает. Антон ухмыляется; ухмыляется, когда делает первый глоток из бутылки; когда Попов целеустремлённо направляется к бару; когда Попов — во придурок — представляется; когда что-то там говорит. Что-то вполне однозначное. В Попове нет ничего знаменательного, но он смотрит так пронзительно, как будто Антон у него стащил всё имущество и теперь хвалится прямо в лицо; как будто от Антона сегодня что-то зависит — конкретно в жизни Арсения Попова. Антон думает об этом рассеянно, отрывисто; он видит расстёгнутую на одну лишнюю пуговицу рубашку, дырявые на коленях подвёрнутые джинсы, дохуя дорогие кроссы, взъерошенные вроде как неаккуратно волосы; Антон видит всё притворство, все бабки, которые ушли на этот типа небрежный внешний вид, и, — если бы он был трезвым, — он бы уже поржал, наехал на актёришку просто за то, что тот притворяется ближе к народу, чем есть, хотя давным-давно оторван. Может, пригрозил бы чем-нибудь, ножички достал бы — ну просто ради смеха, — посмотреть, как Попов будет ужом виться, чтоб его злобный страшный бандит к чертям не прирезал ради непонятно чьего развлечения. Антон нетрезв, и Попов стоит очень, очень близко; это сбивает и без того поплывший мозг с толку, и Антон делает ещё глоток. Облизывается; зрачки у Попова расширяются уже куда-то за грань, и Антон довольно ухмыляется опять, требует не размениваться на слова. — К тебе или ко мне? — тут же спрашивает Арсений, молодец, быстро схватывает. — Веди, — милостиво кивает Антон, потому что иногда ему хочется быть ещё большим дерьмом, чем обычно; особенно если жизнь вдруг свела его с персонажем, которому от вежливости Антона пока явно ни горячо ни холодно. — Твоя хата стопудово круче. — Стопудово, — ржёт Попов, не передразнивая, просто повторяя; хватает Антона под локоть и тащит куда-то, явно не в сторону главного входа. — Не боишься со мной по тёмным переулкам, Арсений? — фыркнув, спрашивает Антон, просто чтобы оставаться при последнем слове, пока они выруливают через какую-то неприметную дверку на улицу и быстрым шагом идут к парковке. — А должен? — Ну чувство самосор… сука, — язык заплетается; и похуй, с разговорами и правда пора сегодня завязывать. — Самосохранения. У тебя явно на нуле. Ты меня видишь вторую минуту в жизни. Угадай, — они уже вламываются на заднее сиденье к первому попавшемуся таксисту, — чё я могу с тобой сделать прямо сейчас. Арсений только усмехается: — Надеюсь, что-то приятное, — наклоняется вперёд. — В Сити, там покажу, где высадить, — водила тут же трогается; обернувшись, Антон прекрасно видит, как с парковки вслед за ними выезжает ещё одна тачка; поднимает брови: — Твои друзья? Арсений оборачивается на секунду тоже, равнодушно жмёт плечами, вроде как уже и не такой бухой, как Антону казалось: — Приятели. Очень меня любят, везде за мной таскаются, представь? — Ага-ага, — ну да, всё так, как Антон и думал. Скорее всего, там за рулём — один из парней Юнусова, но у Антона нет интереса высматривать, ничего такого в этом нет. — И чей ты любимчик, расскажи? — Столько вопросов. Антон, тебя же это всё не ебёт. Попов негромко смеётся, и ровно в этот момент Антон наконец понимает, что в этом человеке люди находят. Ну, или это только с Антоном такая беда: смех Арсения и его внезапная улыбка, короткая, без грамма былой пошлости, не то отрезвляют Антона немного, не то опьяняют сильнее; он не знает. Знает только, что смотрит на Арсения внимательнее теперь; дольше. — Не ебёт, — соглашается он, и Попов кладёт ладонь ему на колено, сжимает не сильно, просто обозначает присутствие, в этом жесте есть что-то патологически неправильное; как будто они едут вдвоём куда-то далеко не впервые, и Арсений так просто здоровается. Типа, привет, дорогой, как дела? — А чё насчёт тёмных переулков? — А это уже не ебёт меня, — улыбка Попова другая на этот раз. — Но если со мной что случится — тебя по голове не погладят, Антон, кем бы ты ни был. Ответить Антону нечего. * И не приходится. Ничего больше не надо, — до Сити они доезжают молча, таксист высаживает их около одной из башен, названия которой Антон не помнит пока, но видом впечатляется достаточно, чтобы сразу сбросить Позу точку геолокации, — что бы там ни было, ночевать Антон из принципа останется в этом пристанище богатеньких лохов, может представить себе удобство кровати. Ничего больше не надо, — Попов прилипает к нему уже в лифте, намертво, поспешно, лезет холодными пальцами под толстовку, зубами цепляется к шее, прикусывает, зализывает, его как с цепи сдёрнули, и Антон не против, — нихуя не успел уловить переход от тупого молчания к боевым действиям, но он не против, — толкает Арсения на выходе из лифта к стене, зажимает так, чтобы не дёргался даже, пальцы под подбородок, склоняется немного, целует, — или Попов его целует, Антон не заметил, не понял начала, — не хочет, чтобы хоть чему-то наступал конец; Арсений отстраняется на миллиметр или два, дышит прерывисто ему в рот, выдыхает: — Вторая слева, подожди… — крепко хватает за запястье, тянет за собой к нужной двери, Антон успел уже вытащить из заднего кармана его джинсов ключи. — Подожди, ключи… Твою мать… — Ой, я нашёл, — широко улыбается Антон, поднимая указательный палец с зацепленным на него брелком, и Попов только улыбается в ответ, растерянно и пьяно: — Ну ты!.. А, чего я ожидал. Открывай тогда. Двери лифта за их спинами разъезжаются вновь; Антон, отпирая замок, оборачивается, встречаясь взглядом с суровым мужиком в нелепо выглаженном костюме. — Здрасьте, — радостно говорит ему Антон, и Арсений, не переставая отчего-то смеяться, затягивает его в квартиру. Антон не успевает ничего рассмотреть, всё последующее сливается в одного только Арсения, который оказывается везде, вообще везде, — руки, губы, взгляд, всё такое настойчивое, что Антону впервые за долгое время нужно осознанно за кем-то поспевать; Попов сбивается только, когда вслед за сброшенной курткой Антон стаскивает толстовку, бросает их на пол, а сверху — кобуру с пояса. Попов не говорит ничего об этом; очередная галочка в списке «нихуя себе он странный». Только: — Тебя долго ждать ещё? — выбираясь на ходу из собственной одежды, Арсений падает спиной на огромную кровать, Антон ухмыляется, и всё остальное вновь сливается в мешанину впечатлений о слишком известном незнакомце. Антон впервые не против фетишей; никто ещё никогда так не реагировал на его побрякушки, но Арсений, — Арс, выдыхает он в какой-то момент, зови меня уже Арс, ты мой член только что видел, — Арс вылизывает его пальцы, один за одним, кольца стягивает губами, обводит языком костяшки, седлает Антона практически и не останавливается, пока не избавляет его от всех украшений вообще; последние мысли Антона вылетают куда-то в трубу, его кольца с браслетами теперь — горой на тумбочке, а у Арса глаза голодные, тёмные вдруг. Антон впервые не против — всего на свете; ему нравится, ему пиздецки всё нравится, и Попов реагирует на любую мелочь, — как в последний раз, — на короткие поцелуи, которыми Антон покрывает его живот, на засос на внутренней стороне бедра, на проехавшиеся по ключицам пальцы, — даже на то, как Антон дышит, похоже. Антону интересно: сколько в этом всём алкоголя, сколько дури, а сколько — Попова самого, без всей мишуры? Мишура ему нихера не идёт; сейчас, — голый, в хлам на кровати раздолбанный, периодически смеющийся, искрящийся весь, — Арсений наконец выглядит как человек, которого хотеть можно безоговорочно; и Антон хочет. Ночь явно складывается удачно: всё это взаимно. — Даже не думай, — предупреждает Антон, когда Арсений тащит откуда-то из тумбочки смазку. — Ты не настолько крутой, чтобы я в тебя пальцы пихал. — Шестьдесят девятую давай тогда, — радостно смеётся Арсений, он неприлично радостный вообще, это классно; Антон ржёт следом: — Изобрета-ательно, а чё не восемьдесят шестую? — Восемьдесят шестая, — Арс приподнимается ему навстречу, ногтями ощутимо проводит по загривку, — это поза наездника наоборот. А ты в меня пальцы пихать не хочешь — твоя потеря. Антон аж замирает на секунду. — Серьёзно? Наизусть помнишь? — Камасутра — моя любимая книга, — всё так же солнечно улыбается Арсений; Антон роняет голову ему на плечо, заходясь беззвучным, несдержанным смехом. — Не пизди. — Ладно, люблю я вообще Стругацких… Хватит ржать, — Арс слабо пихает его в бок, пока Антон не выпрямляется обратно; смотрит ехидно и радостно, не то поймавший птичку хищник, не то птичка со стокгольмским синдромом. — Сделай уже, — Антон немедленно возвращает ладонь на его член, и Арсений пропускает выдох, — что-нибудь. Блин, со мной. Отличная мысль.