пусть горит

Разнообразия ради сегодня все приезжают одновременно. Автомобиль Белого паркуется рядом с его, Антона, Щербак притормаживает прямо на проезжей части, чтобы высадить Пианиста, и газует, попрощавшись длинным раздражающим гудком. Антон отталкивается от капота, бросает под ноги сигарету, кивает Диме, здоровается вслух с остальными. Ваня в светло-сером плаще и пижонских тонких очках выглядит среди них человеком из другого мира — нотариусом из приличной конторы или учителем музыки для сына какого-нибудь богача, таким безобидным, что это может показаться подозрительным. Если бы Антон находил такие вещи смешными, он бы посмеялся. Сидящий на веранде — прямо у входа — Макар даже не поднимает на них взгляда, якобы невероятно занятый игрой-бродилкой в телефоне, Журавль за барной стойкой приветственно ухмыляется и поднимает пивной бокал, явно копируя Гэтсби. Хостес с безукоризненной вежливостью ведёт их в дальний вип-зал, показывает, как вызвать официанта, интересуется, не нужно ли им чего-нибудь ещё. Белый добродушно выпроваживает её, оставляя дверь открытой, и Антон садится напротив пустого прохода. На столе уже накрыто: порции истекающего мясным соком шашлыка, пряно и свежо пахнущий кинзой соус, художественно разложенные свежие овощи и соленья, бутылки минералки, штоф с водкой. — А прикольно, — говорит Антон, тянется к шампуру. Давно его на встречах не кормили, в клубах хуй поешь нормально, на официальной квартире Белого и того хуже, а в «Убойной ночи» кухня ещё не заработала. Он ловит переглядывания — многозначительно довольные — Поза и Абрамова — и шашлык разом теряет часть обаяния. — Пожрать мне дадите, — раздражённо говорит он в тарелку. Антон знает, конечно, зачем они тут, но, бля, можно ему хотя бы какое-то удовольствие с этого получить? — Ешь-ешь, Антон, — умильным тоном отвечает Ваня, открывает «Перье», наливает ему в стакан. Какая, сука, забота. Руслан надкусывает солёный помидор, с хлюпаньем втягивает в себя мякоть, машет чистой рукой: — Хорош. Или обедать садитесь, или говорите, а то ни туда ни сюда. Дима, пожав плечами, подтягивает к себе поближе шашлык; Ваня открывает рот, и Антон перебивает его: — Я сам скажу. — Говори, — мирно кивает Абрамов; слишком умных, вообще-то, никто не любит, особенно, если это демонстративно, но Абрамову либо похуй, либо нравится людей бесить. Обычно и то, и другое одновременно. Только Антон всё равно скажет. — Выставлять меня под камеры — плохая идея, — начинает он, вытирая руки. — Во-первых, потому что там, под камерами, вам нужен ни хуя не я, а, вон, хотя бы Бурый. Он любит покрасоваться — пусть красуется. — Во-вторых? — интересуется Дима, и у Антона есть «во-вторых». — Во-вторых, вы там в своих великих планах не забыли, чем я занимаюсь? Руслан, ты не забыл, ну? — голос у Антона звучит почти обвиняюще, потому что он на взводе из-за этой идеи с пятницы перманентно, но Руслан тоже очень спокоен. Сука, они реально давно всё без него решили. — Я нашей безопасностью занимаюсь! Я не должен появляться там вообще! Мне и без того есть, чем заняться, сколько времени эта хуйня телевизионная будет занимать? А если что-то случится? В «Убойной ночи» той же, с вами, да что, блядь, угодно? А я автографы, что ли, раздаю? Я должен не рожей светить, а заниматься своими… Антон замолкает, но не потому, что ему нечего сказать; он чувствует, что повторяется, теряет нить, так и не донеся до них чего-то реально важного. Потому что, блядь, его Белый и не для этого растил; потому что он бьёт, а не договаривается. — Твои обязанности, — ровно, мягко говорит Руслан, — делать то, что я скажу. Антон, мы же тут все не тупые, правда? — он не дожидается ответа Антона. — Вот и послушай. Антон слушает, одновременно пытаясь успокоиться, потому что злить Белого — всегда плохая идея; Пианист ему в этом совсем не помогает. — Вы хотели ответов? Их есть у меня, — жизнерадостно начинает он, аккуратно откладывая в сторону салфетку. — Ну, во-первых, «если что-то случится»? Я тебя умоляю, Шаст, не смеши мою больную бабушку, тупая отмаза, я даже отвечать не буду. Антон знает, что тупая: если бы безопасность Белого и остальных зависела от того, где находится Антон, хуёвая это была бы безопасность. И всё равно Пианист мог бы и промолчать. — Во-вторых, — не сбивается Абрамов, — я считаю — мы все считаем — что важное лучше прятать на виду. Ты у нас очень важный, Шастун, ты сам говорил. Ну и собьём им немного прицел. — Кому нужно, тот и так знает, кто ты Руслану, — вступает Поз. — И если у тебя есть время шампанское пить и с актрисочками обжиматься, значит, у нас всё отлично. А те, кто не знают — ну, пусть голову поломают, насколько и в каком месте ты важная персона. — В-третьих, — он, по ходу, реально считает, — это тусовка, в которой много нужных нам людей, и что, посылать кого-то совсем левого? Кто не в курсе, что сделает нас счастливыми? — Ваня цокает, качает головой. — Если тот же Светлаков там внезапно появится, хочется, чтобы рядом с ним был человек, который может говорить от имени Белого. Про которого поверят, что он может говорить от имени Белого. — Ну так это и Поз может быть, — мгновенно видит брешь в их выкладках Антон. — И Нурик. И Старый. И ты. Абрамов улыбается, мол, благодарю за доверие, и продолжает: — Здесь мы переходим ко в-четвёртых. Когда-нибудь и Нурик там появится. И Старый. И — чем чёрт не шутит — может, я. Но начинать нужно по возможности мягко и безболезненно, а ты — так вышло, Антон, сам знаешь, — уже засветился. Мы со Старым чекнули всех, кто появлялся у Тимура, Шаст, и ты чаще других попадал в камеры. Уже вопросы пошли в комментариях, что это за новая дичь такая и где на неё лучше охотиться. Антон не сдерживается всё-таки — смеётся, запрокидывая голову; они либо спутали его с новой игрушкой Юнусова, либо — вполне по-московски, как Антон уже понял, — им всё равно. — Тебя видели, тебя запомнили, тебе не удивятся, — Ваня перестаёт играть и жеманничать, говорит уже всерьёз, увлечённо. Как он всё это любит, Антон не понимает, но — каждому своё. Именно что — каждому своё. — Руслан, — он поворачивается к Белому, смотрит серьёзно. — Это не моя тема. — Твоя, Шастун, — спокойно отвечает Руслан. — Тебе что больше нравится — для Тимура поставки на Новоясеневской принимать или за одним столом со взрослыми сидеть? — Он берёт паузу; Антон не отвечает, но ему и не надо — Белый кивает удовлетворённо: — Вот и садись, значит. Нам нужно зацепиться, Антон, — он наклоняется вперёд, Антон знает эту его привычку, так часто видел — с Каро, с Ахмедовой, со Старым. — Всем, чем можно. Чтобы стало понятно — мы не уйдём. Чтобы стало понятно — с нами стоит вести дела. Так что пойди и сделай, ладно, Антон? Антон выпрямляется, откидывается на спинку дивана; лицо у него наверняка сейчас слишком сложное, но он кивает, потому что — разве кто-то всерьёз ждал от него другого? Да он и сам-то от себя разве ждал? * Столы для взрослых — это, конечно, хорошо, но Юнусову о том, что Антон — большой мальчик, никто не сообщил, поэтому на остаток для у Антона всё та же подзаебавшая рутина: Вальтер принимает новый юнусовский клуб, который откроется на следующей неделе, Шастун то ли перенимает опыт у старшего поколения, то ли маячит в пределах видимости тех же юнусовских, чтобы быстрее привыкали. Охуенно, чё. В здании клуба неожиданно полно людей, суета напоминает вокзальную, пока Антон не замечает софиты, видеоаппаратуру и — бог есть — Скруджи. — Бро, — зовёт он, тянет руку для приветствия, как всегда, крепко сжимает ладонь. — Ты здесь какими судьбами? Антон кивает на Вальтера, Скруджи хмыкает понимающе, машет в сторону: — А я наших звёздочек пасу. — Что за кипеш-то? — без особого интереса спрашивает Антон, и Скруджи отвечает также лениво: — Я не ебу, Тох. Клип какой-то снимают вроде к открытию, порекламить типа. Ну и пару фотосетов под шумок устроили, пока все в сборе. Антон следит за направлением его взгляда и видит сначала башню из бокалов шампанского, а потом, рядом — Попова. Блядь, ну конечно же, Попова, без него ни одна камера в этом городе не работает, видимо. Рядом с ним — Бузова, и, только заметив её, Антон обращает внимание, во что они оба одеты. На Оле костюм, узкий, скроенный точно по её фигуре — с фраком и бабочкой, пугающей высоты шпильками, чёрными лаковыми перчатками. Она вся чёрно-белая, резкая, и Арсений рядом с ней кажется не собой — не таким Арсением, к которому Антон успел привыкнуть. Привыкнуть, бля. На Попове рубашка, напоминающая Антону иллюстрацию с обложки «Маленького принца» — он никогда не читал, но книга стояла на мамином серванте, выделяясь ярким пятном — синее, рыжее, белое. Широкие рукава с узкими длинными манжетами, такой же воротник напрочь выбивают Арсения из реальности — так выглядят капризные мальчики из советских фильмов про Красную Шапочку, из давно потерянного, почти напрочь стёршегося детства. Арсений сидит на столе, широко расставив для опоры руки, отклоняясь назад так сильно, что, кажется, ещё миллиметр — и он опрокинется на стеклянную пирамиду, обрушит её, искупавшись в шампанском и осколках. Антон своими глазами видел, как Попов умеет держать равновесие в самых непредвиденных ситуациях, так что не задумывается о таком исходе всерьёз. Бузова, гибкая, как хлыст, склоняется над Арсом, одной рукой разворачивая к себе его лицо за подбородок, в другой с обманчивой небрежностью держит бокал. Антон даже представить не может, чью рекламу они сейчас снимают — может, как раз тех самых перчаток, — но он уверен, что фото не будет выглядеть и в половину так горячо, как реальность. Кстати. — Бар-то здесь открыли уже? — спрашивает он у Скруджи. Тот ухмыляется, подмигивая, и ведёт в нужную сторону. У барной стойки расположились, кажется, все, у кого сегодня здесь дело — и суетливые гримерши, и парни Вальтера; туда же стащили часть мебели, чтобы освободить место для фотосессии, и кажущаяся хаотичной суета делает это холодное стеклянное место почти уютным — по крайней мере, живым. Назима — они пересекались у Воли — наблюдает за съёмками с острым прищуром, как будто одним только взглядом сможет притормозить катастрофу, если вдруг что-то пойдёт не так. С Антоном она здоровается с рассеянностью человека, уже отметившего для себя всё важное, Скруджи едва кивает. Антон успевает только заказать бармену водку, когда Вальтер подзывает его к себе. С одной стороны, Вальтер ему нравится, со всеми своими понтами и покровительственно-панибратским отношением, — гораздо больше Тимура; с другой Антон всё ещё чувствует себя участником дебильного аттракциона, смысл которого от него продолжает упрямо ускользать. Сколько можно делать одно и то же, раз за разом, естественно, получая на выходе — кто бы мог подумать — одно и то же? Сколько Антон должен осмотреть помещений для обслуживающего персонала, запасных выходов, охранных систем, чтобы Юнусов наигрался уже? Это выглядит по-идиотски для Антона: пусть в Воронеже по сравнению с Москвой размах был маловат, но он прекрасно знает, где размещать камеры, а где — серверы для хранения записей с них; кого поставить на вход, кого — в гардероб, а кого — лениво точить бесконечную бутылку пива в неприметном углу барной стойки; знает, что управляющим нужно не жадничать, когда раз в неделю дежурно даёшь на лапу водителям местного мусоровоза — рано или поздно пригодится, и проверять каждую из своих девушек, от хостес до танцовщицы гоу-гоу, потому что, когда о своих в меру сил заботишься, по опыту, они остаются своими дольше. Антон знает своё дело, иначе в Воронеже бы и остался, но тут всё зависит совсем не от него, а поэтому он слушает, отвечает, предлагает, когда спрашивают, и Вальтер, закончив, сваливает через сорок минут. Антон провожает его до парковки и там же жадно закуривает, наконец-то оставшись в одиночестве. Можно было бы уехать следом, но со Скруджи было бы неплохо попрощаться, да и бар стоит не опробованный. Внутри заметно тише; декорации разобраны наполовину, Назима расслабленно расположилась на диване неподалёку. Антон приземляется на барный табурет и требует свою водку; выпив, оглядывается, напарывается взглядом на Попова почти сразу. Он стоит с усталым, раздражённым лицом, дёргая пуговички на манжетах, и слушает какого-то тощего хрена в рубашке с потрясающе неадекватным принтом. — Арсений, — голос у него тревожаще пронзительный, почти визгливый. — Арсюша. Ну я тебе когда-нибудь в жизни зла желал? Я тебе хоть раз хоть какую-нибудь подлость устраивал? — Вот прямо сейчас, кажется, и планируешь, Саш, — Попов отвечает так утомлённо, как будто он всё это время вагоны разгружал и заебался. — А это не я, — с готовностью отвечает вышеназванный Саша. Рубашку типа такой, как на нём — стрёмную — Антон однажды видел на школьных фотках Белого. Случайно откопал альбом и неслучайно получил за это пизды; дело было давно. — Это Пашенька, вот Пашеньке и предъявишь, когда в следующий раз встретитесь, хорошо? Арс, ну подмени его, ну чего тебе? Думал, в одной рекламе снимаешься, а снялся в двух, тебе что, светиться не нужно? Попов выглядит так, что ответ на его лице может прочитать даже Антон, и визгливый хрен вздыхает, подходит поближе, наклоняет голову так, что его лица больше не разглядеть, говорит что-то — медленнее и гораздо тише. Арсений глядит на него безразлично, то ли выдерживая паузу, то ли отказываясь реагировать, а потом выбрасывает руку в сторону, резко щёлкая пальцами, и понятливая официантка вмиг подлетает к нему с подносом, на котором стоит бутылка чего-то прозрачного и пара стопок, уже наполненных. Попов опрокидывает в себя одну, даже не поморщившись, тянется за второй, произносит, ни на кого не глядя: — Гримёрку приготовьте. Он выпивает ещё, хватает с подноса бутылку, растягивает наконец губы в улыбке — словно оживает — подмигивает официантке, поправляет свободной рукой чёлку, тянет: — Ладно, надеюсь, им есть что на меня надеть. Я не Паша. — Арсений, — мужчина закатывает глаза. — Ты во всём хорош, это понятно, давай в девочках сомневаться не будем? Пошли провожу, я тебе про завтрашний эфир сегодня только трижды напомнил. Они исчезают в глубинах подсобных помещений клуба, суета — теперь в районе сцены — возобновляется с новой силой, и, по ощущениям Антона, с таким количеством вспомогательной техники снимать можно сразу марвеловский блокбастер. Антон пытается разглядеть Скруджи, но того нет в главном зале; на телефон приходит сообщение от Абрамова, и читать заранее не хочется. Пианист (16:53) Завтра к полудню подъезжай в Убойку, детали обговорить надо. Антон выдыхает сквозь зубы, пропуская парочку самых очевидных ответов, и отправляет короткое «ок», на что Абрамов реагирует жизнерадостным смайлом и поднятым вверх большим пальцем. Сука. Руслан, конечно, кругом прав — делать Антон будет то, что он скажет; если скажет трепаться с Мартиросяном о погоде и пробках в окружении разряженных певичек, Антон пойдёт и сделает, без особого удовольствия, но жизнь вообще не из удовольствий состоит, это он в курсе. Дело в другом; в том, что такая роль кажется Антону карикатурной, как нелепый, узкий в плечах и короткий в рукавах пиджак. Об этом неприятно думать, и Антон не думает. Визг аудиоаппаратуры заставляет его вздрогнуть и обернуться: Попов уже стоит на сцене в перекрестье лучей софитов, мокрая рубашка, облепившая тело, в ослепительном свете из чёрной становится почти призрачной. Он замирает, опустив руки, дышит тяжело, Антон может разглядеть ходящие ходуном рёбра под тонкой тканью. — Ещё? — спрашивает он почти нормальным голосом, отводит назад чёлку, встряхивает головой, мелкие капли разлетаются по сторонам. — Нет, Арсений, отлично, — какой-то мужик — режиссёр, видимо — кидает взгляд на планшет и кивает. — Давай последнюю. Арсений вдыхает и выдыхает глубоко, успокаивая дыхание, поднимает голову; музыку врубают так же неожиданно, как остановили, только ещё громче, Арсений прыгает и падает на колени, опрокидывается на спину, раскинув руки в стороны; сабвуферы по обе стороны от него оглушающе отбивают ритм — Антону хочется отойти — и вода, разлитая по сцене, начинает подрагивать, расходясь кругами. Как будто, блядь, фотошопа для этого не изобрели, натуралисты хуевы. Динамики, наконец, отключают, и первую пару секунд Антону кажется, что он ничего не слышит; уши будто обложены ватой. Он морщится, тянется за бутылкой воды, бормочет: — Идиоты, — и собственный голос кажется ему приглушённым, но вполне узнаваемым. Попов спрыгивает со сцены, поднимая новый фонтан брызг, и молча уходит, рассеянно забирая из рук ассистентки полотенце. Антон поднимается следом, оглядывается на всякий случай ещё раз — ни следа Эда — и идёт в сторону коридоров, которые ещё недавно осматривал вместе с Вальтером. Толкает на пробу одну дверь за другой; везёт ему на третьей. Он аккуратно щёлкает замком, запирая их — ерунда, конечно, видимость одна, а не запор, — и ловит взгляд Попова в зеркале. — Я не слышу тебя, — негромко, мягко, певуче произносит Арсений, глядя на него с улыбкой. Интонация такая странная, что Антон в первую секунду думает, не успел ли Попов обдолбаться за те две минуты, в которые Антон не наблюдал за ним. — И себя не слышу. — Режиссёр твой ебанутый, — говорит Антон — просто чтобы что-то сказать. Арсений щурится, потом улыбается шире: — Ну это слово я могу узнать. Временная глухота как будто доставляет ему удовольствие; он выглядит расслабленным, податливым, рассеянным — мокрый морской песок, на котором так легко оставить отпечаток; так же легко уничтожить. — И ты тоже ебанутый, — продолжает Антон, двигаясь бесшумно. Арсений фыркает, разворачивается только, когда Антон подходит вплотную, опускает ладони ему на бёдра. Он весь мокрый — холодная тяжёлая ткань джинсов, горячая — рубашки, нагретая жаром тела; пальцы, которыми он касается шеи Антона, ледяные, на бровях и ресницах застыли мелкие капли. — Сейчас Гудок сюда придёт, — произносит Арсений ему в губы; скользит ниже, целуя, прикусывая кожу под подбородком, и нос у него тоже холодный. — Проследить, чтобы я поехал домой и выспался перед съёмками. И кто тут ебанутый? Антон толкает его вперёд, к стене, не выпуская из рук; он задевают стойку с одеждой, та, гремя, опрокидывается на диван; насрать. — Снимай джинсы, — цедит Антон, забираясь руками Попову под рубашку; тот поднимает бровь, извернувшись: — Я тебя не слышу. Забыл? Покажи. Антона подхватывает полузнакомое ощущение — будто это бывало сотню раз, будто это нормально для них — встретиться в гримёрке после съёмок, обменяться шутками о режиссёре, потрахаться, обсудить какого-то Гудка и планы на вечер; у Попова врождённое это, что ли — подхватывать любую хуйню с полслова так, что это легко начинает казаться обыденностью. Или, может, актёр он получше, чем Антону казалось. Он молча дёргает на себя пряжку ремня, и Попов смеётся понимающе, перехватывает его пальцы, расстёгивает молнию, матерится беззвучно, ужом выскальзывая из мокрых джинсов. Тянет Антона на себя, объясняя зачем-то шёпотом: — Это гипсокартон, мы так стену в гримёрке разъебём. Не то чтобы, — он ухмыляется, и Антон, не удержавшись закатывает глаза, да-да, Попов, охуенная игра слов, — я был против, но здесь только ремонт сделали. Комната маленькая, и они в три путаных шага оказываются у стола; Арсений суёт в руки Антону бумажник и, не глядя, хаотичными движениями сметает всё остальное, садится на край. Антон достаёт полупустой тюбик смазки и презерватив, ухмыляется: — Пионерские привычки, Попов? Арсений выхватывает у него смазку, выдавливает на ладонь: — Служу, сука, советскому союзу, ты такой предсказуемый, Шастун. Он откидывается спиной на зеркало, раздвигает ноги, и Антон подхватывает его за бёдра, поддерживая, прижимая к себе, заставляя сильнее прогнуться в пояснице. С такой позиции не видно, как Попов растягивает себя, но можно наблюдать за его лицом: он торопится, сначала высовывает кончик языка, потом закусывает губу — то ли сосредоточенно, то ли сдерживаясь; щёки горят густо, лихорадочно, он смотрит на Антона — глаза на этот раз ярко-голубые на свету — пока Антон не обхватывает ладонью его член, проводит медленно от основания наверх, гладит большим пальцем головку — медленно, растягивая, всей подушечкой, от ногтя до основания, до горячего ободка кольца. Арсений сдаётся — стонет, длинно, тихо и низко, откидывает голову назад, ударяясь затылком о зеркало; лампочки мелко и стеклянно звенят, откликаясь на движение. Липкой от смазки рукой он тянется к Антону, вслепую цепляясь за шлевки его джинсов: — Ну, — выдыхает. — Блядь. Антон. — Ты такой предсказуемый, Попов, — тянет ему в ухо Антон — похуй, слышит он там или нет, — отпускает его член, надавливает на бёдра, заставляя раскрыться сильнее; сам закусывает губу, закрывает глаза, когда входит — медленно, слушая, как Арсений хватает ртом воздух. Они замирают — Антон не может открыть глаза, не ощущая ни миллиметра пустого пространства, когда Арсений сдвигается, устраиваясь на его руках чуть иначе, и ахает в голос, срываясь на хриплый смешок, хватает Антона за руки, за спину, сжимается внутри до искр под веками, прижимается ртом к изгибу между плечом и шеей — будет то ли укус, то ли засос, и Антона так не ебёт. Они двигаются, поймав ритм, в такт чьему-то быстрому лихорадочному дыханию, может быть, кто-то стучит в дверь; скоро перестаёт. Кончая, Антон утыкается Арсению в плечо, прихватывая зубами кожу над ключицей; между ними горячо, мокро, липко, Арсений смеётся снова. — Целительная сила секса, — задыхаясь, выговаривает он, не думая отлепляться от Антона, шарит рукой лениво, пытаясь отыскать полотенце. — Охуенно. Скажи что-нибудь. — Я же говорил, ты ебанутый, — отвечает Антон честно. Ему вставать тоже лениво. Попов смеётся снова.