Naurlindale

Посреди священной тиши Чертогов Безвременья расправляла широкие орлиные крылья – Первая Музыка Айнур. Я был среди стоящих перед троном Единого. Принял из ладоней Творца свою часть общей темы и пел, вплетая голос, помыслы и волю в гармоничную симфонию. В тонком мире, где я был рождён от мысли Сущего, нет материи – лишь бесплотный эфир, и никто из нас не мог до конца понять и, тем более, представить творимую музыку воплощённой. Но в заданной теме я сразу увидел – ещё не разумея хорошенько, что это, - зародыш огненной стихии. И в ней безошибочно угадал своё отражение. Перед мысленным взором распускался многоцветный стожар, повитый в рдеющую порфиру и дымный мрак. Мы были одной крови. Я бережно сопрягал пламенеющие аккорды и влюблялся в каждое созвучие. И ликовал, ощущая глубочайшую гармонию собственного голоса с голосами прочих Айнур. И когда Мелько – сильнейший и старший из нас – нарушил лад молитвенного строя своим диссонансом, я все свои помыслы, всего себя сосредоточил на первоначальной теме, яростно оберегая каждый звук. Моё! Не отдам! Не упущу! Я был там, когда Эру Илуватар поднял руку, давая нам новую тему посреди бушующего диссонанса. С упрямым тщанием выпевая ноты, я словно свивал из ясного золота прихотливый узор. Созвучия сияли, как драгоценные камни, которых мои глаза ещё никогда не видели. Но… эта филигрань оставалась лишь частью общего полотна, я не находил больше в ней ни единой нити, что стала бы совершенно моей, особой, кровно родной. Я мог в тот момент сорваться в диссонанс Мелько. Мог. Но живо ещё было воспоминание о Первой Музыке и о том ослепительном багряном цветке, что распускался на ладони. Я удержался и не отступил в хаос, захлёстывавший чёрной волной нашу гаснущую Песнь. И тогда сознания коснулось лёгкое дуновение Мысли. Мне был задан немой вопрос, скрытый для прочих Айнур. И я забыл о диссонансе. Я не слышал его больше. Я принялся с поспешной страстью вплетать в гармонию Музыки изумительную прелесть своего ответа. О, как любовно я выпевал, едва касаясь губами хрупких звуков, язычок живого пламени. Одел его в тонкий хрусталь и опоясал бархатной тьмой, сообщил ему податливую мягкость серебра и звонкую твёрдость стали. В него вложил проснувшуюся вдруг со слёзной ясностью тоску по отклику, ответной песне. И, не имея ещё ни воплощения, ни мысли, он казалось, потянулся ко мне – свечное пламя к лесному пожару. Я укрыл его от ярой злобы мелькорова диссонанса в надёжном кольце собственной воли, под широким крылом голоса Манвэ, в тени мглистых и печальных переливов голоса Ниэнны. И он был мой. И он не был моим, оставаясь ответом и даром Отцу. И я полюбил его ещё крепче, чем огненную стихию из Первой Темы и все те царственные дива, которые были спеты мной самим и прочими Айнур во Второй Музыке. И когда из пучины сомкнувшихся над нами непроглядных вод хаоса родилась Третья Тема, я по-прежнему пел со всеми, чувствуя, как истаивает прежняя отчаянная тоска в лучах светлой скорби Новой Музыки. И не было более нужды цепляться за голоса Могучих. Довольно держаться гармонии – и Тьма не могла заглушить животворящую капель слёзной литании. Именно тогда, любуясь её простотой и скрытой силой, я и полюбил упорядоченную ясность, которая также оказалась мне сродни. И, не мудрствуя лукаво, украсил ею, как воздушным резным узором, свою давешнюю песнь-лампаду… Созвучия плыли и качались, словно отражения будущих звёзд на зелёных морских волнах. Вместе с другими айнур из свиты Ауле я пел тихое пламя, согревающее путника в стужу, наделял силой творения огонь в кузнечном горне, светил кораблям сквозь мглу и бурю сигнальным светом маяков… Нет, я не знал тогда, о чём повествует мой голос. Но потом, спустя многие тысячелетия от начала Времён, узнавал повсюду, как лицо давнего друга, часть своего замысла – в золотых солнечных бликах на поверхности реки, в гудении печного пламени, в извержениях огненных жерл вулканов… А потом Третья Музыка завершилась на острой, в самое сердце прошедшей ноте. И Единый показал нам, как она оденется плотью и станет жить и меняться. Тогда я понял с ликующим нетерпением – моя стихия ждёт там, в сотканном из наших голосов мире. Вновь тихо коснулась сознания ласковая Мысль, указывая на нечто, едва различимое, мерцающее, словно огонёк лампады… Там, в бездне грядущих веков, мой ответ Отцу будет жить и дышать с прочими Детьми Единого. Не мной сотворённый, но созданный по эскизу моей песни. И он будет моим, оставаясь свободным и мне не принадлежа. И я буду – его, как творец принадлежит делу рук своих... Отклик, ответная песнь, прочим неслышимая, звучал для меня там, в мире, которому ещё только предстояло стать сущим. Я был одним из тех, что первыми решились спуститься в Эа, чтобы подготовить дом для Детей Илуватара. Меня звали Майрон, и я был майа из свиты Ауле, одного из пятнадцати Могуществ Арды. *** Я родилась в час, когда Древа спали, и тьма над Благословенным краем едва опрозрачнивалась их сонным сиянием. В горнице пылал очаг. Мне кажется, я помню этот нестерпимый для ещё незрячих глаз свет. Червонное марево за сомкунтыми веками. И щекочущий ноздри запах можжевелового дыма вместе с тёплой сладостью молока. И тихий голос отца, дрожащий от радостных слёз и ликующей гордости, когда он давал своим новорождённым детям первые имена. И цепкие пальцы близнеца на запястье. И мерный стук материнского сердца под щекой. И её голос, напевающий без слов нечто невыразимо-нежное, ласковое и крылатое. И сквозь первую в моей жизни колыбельную ясно проступает в памяти голос пламени в очаге… Мама рассказывала, что моего появления не ждал никто. Даже она сама не предвидела, что носит под сердцем не только Атаринкэ, но и дочь. - Я думала, - улыбаясь над рукоделием, рассказывала мне она. – Я думала, что мой удел – сыновья. Но, быть может, Единый увидел, что в доме Фэанаро уже некуда ступить – везде мальчишки. И из милосердия подарил нам тебя. Для отца я была вдвойне неожиданностью. Он не подозревал, что будет рад дочери. Что сможет полюбить её не меньше сыновей. - Сначала он испугался, - с лукавым смешком шептала Нерданэль, вспоминая. – Ты была такой маленькой. И глаза… У эльдар не бывало таких прежде. И после не бывало и не будет, уж я теперь знаю. Тёмно-синие, как штормовое море, да. Но не чёрные, так что радужка сливается со зрачком. Отец сначала решил, что я слепая. Потом – что меня проклял Мелькор. - Финвэ и обоим братьям пришлось силой удерживать твоего отца, чтобы он не отправился тот час же к ни о чём не подозревающему Вала. Он любил вас всех, своих детей, как самое большое сокровище, - голос матери надламывался, и взгляд становился далёким и печальным. Я не смела торопить её вопросом, когда она вспоминала те золотые годы. - Атаринкэ – вылитый отец. И нравом, и лицом. Когда он подрастал, мне казалось, я вижу моего Фэанаро таким, каким встретила его впервые. И любила я своего пятого сына едва ли не больше остальных детей, - виноватая улыбка играла тогда на губах матери, и солёный блеск дрожал в уголках глаз. - Отец дал ему своё имя. Куруфинвэ, самый искусный из сыновей Первого Дома. А мне в наследство достался огонь. И отец назвал меня Наурлинтэ. - Так всегда бывает, новорождённому дают имя, а потом оно сбывается, как пророчество. Куруфинвэ нашёл дорогу в отцовскую мастерскую ещё прежде, чем выучился ходить. А в твоих тёмных глазах год от года всё ярче разгоралось пламя. И Фэанаро всегда гордился своей огненной нолдиэ. Оба его брата могли похвастаться дочерями: у одного Белая Дева, у другого – Золотая. Может, в тебе и нет ни крови Ваниар, ни их благодати, и мать твоя никогда не называлась Святейшей, но ты была истинной дочерью Первого Дома с самого рождения. Мама всегда взглядывала на меня при этом с беззлобной насмешкой. Да. Кому свет и красота, кому таланты, а кому – пламя. Я не возилась с отцовскими инструментами чуть не с пелёнок, как братья. Не отличалась мудростью Нельо. Не играла на арфе, как Кано. Не понимала голоса птиц, как Турко. Не проводила дни напролёт в кузнице, как Морьо и Атаринкэ. Даже Амбаруссар не удавалось уговорить меня сопровождать их на охоте. У меня было только пламя. И голос. И сны.