Волчонок

Весь октябрь мы ждали вестей, я и сестра. Любых, лишь бы только они внесли определенность в нашу судьбу. Наверное, никогда я не молилась так искренне и горячо, как в те времена, прося Господа внять моим чаяньям. Да простит мне Всевышний мою назойливость, но причины у меня были. И еще у меня были воспоминания - особенные, которые принадлежали лишь мне, которыми был жив мой дух, поскольку они дали ему дополнительных сил. Прежде он был один в поле воин, теперь же за ним стояло целое войско. Облаченный в доспехи стоицизма, он, тем не менее, жаждал сражения. Я больше не была прежней смиренницей Джейн из Вулфхолла, принявшей как должное свое одиночество и забвение для всего мира. Волчонок заматерел, вымахав в игривую молодую волчицу. Теперь мое отражение в зеркале больше не приводило меня в уныние. Я начала видеть себя иначе. Не красавицей, это было что-то другое. Если бы какому-либо художнику пришла в голову идея написать мой портрет, интересно было бы знать – смог бы он отразить на холсте то, что видела я в недрах старого зеркала: серебристое свечение кожи, затаенную мятежность во взгляде, тень улыбки в уголках губ? Меня считают молчуньей, и это так. Но, тем не менее, целыми днями я разговаривала – внутри себя: с Богом, со своим внутренним голосом, с братом Томом, даже с Анной Болейн. И с мистером Кромвелем - чаще всего. Так я могла говорить обо всем, и не бояться быть неправильно понятой или показаться наивной. А порой я делала странные вещи. Странные для окружающих, конечно. Поэтому я делала это тайком, чтобы никто не узнал. Я пробиралась в пустующее гостевое крыло, закрывалась в одной из комнат и, не обращая внимания на запах пыли и сырости, переходила от одного предмета обстановки к другому, бережно прикасалась к ним и думала: на этой постели он спал – целых пять ночей, а за этим столом – читал и писал, у него с собой было много бумаг. Из этого окна он видел то же самое, что вижу сейчас я. И, может быть, когда он думал, некоторые его мысли имели отношение ко мне. Замерзнув, поскольку в отсутствие жильцов крыло не отапливалось, я покидала прибежище своих грез. Я говорила – до встречи. «До встречи», - отвечал он мне – внутри моих мыслей. Я никому ни в чем не признавалась, это было лишь между нами – мною и тем, кто был далеко от меня. И кого я надеялась еще увидеть. И потому каждый вечер я возносила Богу молитвы, искреннее которых никогда не знали моя душа и мое сердце. В то утро, когда они уезжали, прогостив у нас в Вулфхолле пять дней, я поднялась спозаранку. Рассвет только еще брезжил над темнеющим в молочном тумане Савернейком. Поеживаясь от настоявшегося в комнате ночного холодка, я торопливо оделась и спустилась в холл, чтобы растопить камин. И, глядя на пляшущие лепестки пламени, которые, сливаясь, превращались в крупные сполохи, я слушала наш старый дом - его скрипы и шорохи. Я ждала. Утро потихоньку просачивалось в холл сквозь мутноватые волнистые стекла, которые причудливо искажали картину внешнего мира, особенно если смотреть под разным углом. Я подошла к окну и стала смотреть - то так, то эдак. Просыпающийся дом наполнялся новыми звуками. Где-то наверху хлопнула дверь, на заднем дворе заржала лошадь, кухарка загремела на кухне посудой. Воздух в холле, такой же туманный, как и на улице, теплел. Не оборачиваясь на звук шагов на лестнице, я распознала того, кто встает раньше всех. Он приблизился и безмолвно встал за моей спиной. Я ждала. - Плохое стекло, - сказал он. - Его бы заменить на венецианское. - Вряд ли это возможно, - ответила я. - Я вам пришлю стекло и мастера. Время стремительно утекало, и я чувствовала это течение. Звуки шагов и голоса разогнали в стороны сгустившийся воздух нашего общего пространства. - Джейн, проводите нас? Я обернулась. Несколько мгновений он смотрел мне в глаза - и вот его взгляд уже устремляется в просыпающуюся, мутную и волнистую Англию. В начале ноября в Вулфхолл нагрянул Эдвард – безо всякого предупреждения, бурно и шумно, совсем несвойственно для него. С первых же его фраз мы поняли, что грядут перемены. - Рождество мы будем праздновать при дворе, по приглашению Его Величества. Дженни, Лиззи, вы приступите к службе сразу же после праздников. Мы с сестрой застыли на месте, как зачарованные. Нет, мы ждали таких новостей, мы молились за то, чтобы услышать именно их - и все равно они прозвучали как гром среди ясного неба. - Каким же образом для нас сыскались места? – еще не до конца веря своим ушам, интересуюсь я. - Графиня Вустер ждет ребенка, и вскорости отправится домой рожать, - поясняет Эдвард. – Анна ее недолюбливает, и только рада, что она уедет. Еще одну фрейлину она выгнала – якобы за неподобающее поведение. Я думаю, дело в том, что король слишком часто посматривал в сторону этой девицы. Кромвель поговорил с ней – с Анной, я имею в виду – сказал, безопаснее держать рядом своих родственниц, и таких, которые не будут пытаться залезть в постель короля. Он сказал - дочери Джона Сеймура, например. Наконец-то придя в себя, мы с сестрой обнялись, едва не плача от радости. Однако новости, которые брат выкладывает дальше, несколько остужают наш пыл. Прежняя королева, заключенная в замке Кимболтон, тяжело больна, и, по словам доктора, вряд ли доживет до весны. Анна, предвкушая скорую смерть противницы, воспрянула духом и выглядит довольной жизнью. Но это не мешает ей конфликтовать с господином секретарем – она критикует его дружбу с послом императора, опасается его влияния на короля и его политику. Не без оснований, добавляет Эдвард. Уже который месяц она настойчиво пытается склонить короля к союзу с Францией и до сих пор не оставляет надежду обручить свою дочь с герцогом Орлеанским, сыном Франциска I. Генриху эта мысль не по душе, поскольку «французский кузен» откровенно заявил, что сомневается в легитимности принцессы Елизаветы. - А что принцесса Мария? - я всегда жалела обездоленную девочку, которую отец на всю Европу объявил бастардом и разлучил с матерью. Нынче уже четыре года, как они врозь, лишенные даже возможности переписываться. Король слишком жесток. - Леди Мария, ты хотела сказать. По-прежнему непреклонна – ни в какую не признает супрематию и брак отца. Еще одна заноза у Генриха в… - Бедняжка, - вздыхает матушка, сделав вид, что пропустила грубость мимо ушей. – Храни ее Бог. Эдвард хмурится и меняет тему разговора. Генри Норрис и Мадж Шелтон, говорит он, поссорились, и на сей раз серьезно. А ведь собирались пожениться еще по осени. Мадж, кажется, просто надоело терпеть, что он второй год водит ее за нос. Томас Уайатт по-прежнему одинок, но если слухи не врут, он время от времени наведывается в Кимболтон к Лиз Даррелл, которая последовала туда вместе с Екатериной. - К Лиз? Вот это новость! Я за нее рада. Но не за Тома. Если Анна узнает – она сживет его со свету. Ее обычай собаки на сене известен всему двору. Интересно было бы знать, как поживает Лиз Даррелл. Когда мы расстались, я надеялась, что мы будем обмениваться письмами. Пару раз я писала ей, но ни разу не получила ответа. То ли слугам Екатерины не позволено вести переписку, то ли сама Элизабет не захотела иметь со мной дела, как с предательницей любимой госпожи. Она всегда была идеалисткой. - Уильям Дормер женился на Мэри Сидни, - говорит Эдвард как бы между прочим. - Она двоюродная племянница герцога Саффолка, - он бросает на меня быстрый взгляд - как я восприму эту новость? Но теперь меня уже не волнует ничто, связанное с моим бывшим женихом. Наконец брат заявляет, что намерен обручиться с Анной Стэнхоуп до Рождества, поскольку «та блудливая кошка издохла» и окончательно развязала ему руки. Я невольно вздрагиваю и краем глаза смотрю на отца – у него начинают дрожать губы и дергается щека, лицо серое. Эдвард невозмутим, словно действительно имел в виду некую кошку. - Туда и дорога, - сухо роняет матушка. Я вижу, как отец поднимается и уходит – сжавшийся, оглушенный, прибитый горем. Острая жалость внезапно пронзает мое сердце. Господь милосердный! Он ведь любил ее, вот в чем дело… - Старый козел, - приглушенно шипит Эдвард. - Довольно об этом! – резко бросает мать. – У нас хорошие новости. Девочки получили новый шанс устроиться в свете, разве это не причина для радости? - Вы правы, миледи матушка, - натянуто улыбается Эдвард. – И, дамы, у меня для вас подарки. Через несколько минут мы уже не думаем об отце. Что поделаешь, жизнь ведь не может стоять на месте, застыв в каком-то одном мгновении. Это невероятно! Король прислал подарки для каждого члена нашей семьи, в память о днях, проведенных в Вулфхолле. Мне и сестрам достались отрезы на новые платья. - Боже, какая роскошь! – восторженно ахает Лиззи, разворачивая великолепный черный дамаст. Мне предназначается нежно-голубой, Дороти – серо-розовый. Как это любезно со стороны короля! На рождественском балу мы с сестрой будем в обновках, и это не может не радовать нас. - Для тебя, Джейн, есть еще один подарок, - вкрадчиво говорит Эдвард. Мое сердце останавливается, словно споткнувшись о неожиданное препятствие. Брат протягивает мне небольшой сверток ярко-синего шелка. - Не может быть, - бормочу я, заливаясь румянцем. Внутри что-то прямоугольное, твердое. - Похоже, ты произвела впечатление на мистера Кромвеля. Сердце, мгновенно ожив, начинает колотиться как бешеное, и мне кажется, его стук слышат все окружающие. - Давай, Джейн, разверни его, - торопит сестра. – Интересно, что там? Я медленно разворачиваю сверток. Это книга с рисунками для вышивания. Он запомнил, что я люблю вышивать. Боюсь листать, потому что мои руки дрожат от волнения. - А ты хитрая бестия, Джейн, даром что тихая - ухмыляется Эдвард. – Как тебе удалось его охмурить? - Умоляю тебя, Нед, что за вздор ты несешь, - собрав всю свою волю в кулак, парирую я. - Отчего же вздор? Кажется, ты ему приглянулась. Господи, твоя воля, это звучит слишком смело, но мне хочется это слышать. - А что он сказал? – осмеливаюсь спросить я. - Только инструкции. Подарок для леди Джейн, она говорила, что любит рукоделие. Что-то вроде того. Я опускаю голову. Провожу рукой по глади небесного цвета и улыбаюсь. - А ну-ка, мисс, повернитесь! Вот так… Мод, с булавками в зубах, крутится вокруг меня. В одной нижней рубашке и наполовину готовой юбке из бледно-голубого дамаста я стою перед зеркалом. - Вот тут присобрать, и еще тут, - бормочет Мод, втыкая булавки в ткань. Мы шьем новое платье. Я смотрю на Мод, копошащуюся в складках ткани. У нее сосредоточенное лицо, раскрасневшееся от усердия, переносица усыпана крапинками веснушек, темные ресницы подрагивают. Мне становится грустно при мысли о том, что я не увижу ее много месяцев. До самого лета, когда королевский двор начнет переезжать, а я смогу получить небольшой отпуск, чтобы потом снова присоединиться ко двору, уже на новом месте. Как же мне будет ее не хватать все это время – моей бесхитростной славной подруги, ее любви и заботы!.. - Мод, хочешь мое синее платье? – с этими словами у меня из глубины души вырывается вся моя нежность к ней. Я помню, это мое домашнее платье ей особенно нравилось. Мод фыркает, выплевывая булавки, и глядит изумленно – вероятно, думая, что я шучу - Господь с вами, мисс Джейн! - Правда, - заверяю я. – Хочешь? Румяная физиономия Мод расплывается в широкой улыбке. - Ну, коли вы так решили… Благодарю от всего сердца, храни вас Бог и Святая Дева. В порыве чувств я дарю ей еще и свою серебряную цепочку. Растроганная, она принимается плакать, и я сама едва сдерживаю слезы. Через неделю мой новый наряд готов, и выглядит не хуже, чем на эскизе, который любезно послала с братом его невеста. Облачившись, я критично оглядываю себя в зеркале. Неплохо бы украсить рукава яркой каймой, как на рисунке. Мы с Мод вытаскиваем из-под кровати коробку с обрезками тканей, и принимаемся энергично копаться в ней, отыскивая куски подходящего цвета. Черный не годится, светло-зеленый тоже, серый – тем более. Мне никогда не шили ничего яркого - оно мне не к лицу. Внезапно меня осеняет. Я бросаюсь к комоду, открываю ящик с дорогими моему сердцу вещичками и достаю оттуда кусок ярко-синего шелка – тот самый… - Неплохо придумано! – замечает Лиз, разглядывая готовые рукава. Сама она, соблюдая традицию, все еще в трауре по усопшему мужу, но ее платье из черного дамаста меньше всего выглядит траурным. Матушка удостаивает нас благосклонным кивком. Движимая заботой о том, чтобы я и Элизабет не смотрелись при дворе нищенками, она подарила нам кое-что из своих драгоценностей. Мне достались жемчужные серьги и крупный серебряный крест с сапфирами. Последний я убрала подальше, рассудив, что носить его при дворе явно не стоит – это непопулярно, слишком напоминает о Екатерине, которая предпочитала украшения подобного типа. Зачем раздражать Анну, в то время как моя задача в обратном? Дерзкая девчонка во мне давно уже уступила место рассудительной женщине. Да и нет никакого желания воевать с кузиной – теперь, когда моя жизнь более-менее наладилась, а ее - вышла на новую полосу препятствий. Скорее, мне жаль ее – фальшивую королеву, в чьей истинности сомневается теперь даже тот, кто короновал ее. Из дому мы выехали еще затемно, и синеватый зимний рассвет застал нашу небольшую процессию далеко от Вулфхолла. Эдвард прислал за мной и Лиз экипаж. Сам он приехать не смог, и нас из Уилтшира в Лондон сопровождали брат Том и кузен Фрэнсис Брайан. Их слуги скакали верхом, следуя за экипажем. Эскорт невелик – ну, да и мы не принцессы. Второй раз я оставляла ту свою жизнь, в которой была просто Джейн из Вулфхолла – сельской девчонкой, второй раз устремлялась к той жизни, которую почитала за лучшую для себя, где я – леди Джейн Сеймур, дама из высшего общества и сестра королевы. Между нами нет родственных чувств, конечно, но это не имеет значения. Мне нужен статус и образ жизни, к этому я и стремлюсь. А кто, будучи в здравом уме, не стремится к тому же самому? Кое у кого получается. Почему бы и не у меня? И еще… Господь свидетель, я не желала строить иллюзий. Слишком часто я обманывала себя ими в юности, и теперь избегала подобного, наученная печальным опытом. И все же на протяжении долгих миль пути я то и дело ловила себя за возведением очередного воздушного замка. Этому было так нелегко противиться – именно сейчас, на пути к своим новым надеждам! И, устав бороться с искушением, я отпустила свои мечты в свободный полет. Мне есть, что сказать в свое оправдание - моя реальная жизнь слишком долго была пустой, и я не заметила, когда мне ее заменила жизнь внутренняя, умозрительная. Нельзя сказать также, что досуг в пути мог побаловать разнообразием. Трясясь в экипаже, только и оставалось, что глазеть в окно на нескончаемые леса и равнины, занесенные снегом, либо поддерживать разговор с братьями. И то, и другое в конце концов утомило меня и, закрыв глаза, я сделала вид, что задремала. На деле же я ушла в свой собственный мир, столь милый моему сердцу. К полудню я почувствовала первые путевые тяготы. Не смотря на то, что я и Лиз позаботились о том, чтобы тепло одеться, мы успели промерзнуть до самых костей. К счастью, мужчины предусмотрительно запаслись крепким красным вином, к которому прикладывались весь путь и щедро угощали нас с Лиззи, и это не дало нам оледенеть окончательно. Уже в густых сумерках мы преодолели границы Уилтшира и въехали в Беркшир. У меня от долгого пребывания в неподвижности затекли ноги и ныла спина, голова кружилась от вина и переутомления. Мужчины давно уже зычно храпели в ледяных недрах экипажа, сморенные солидной дозой хмельного. Лиз неудержимо зевала, клюя носом. Господь всемогущий, уж не заблудился ли кучер, проехав мимо постоялого двора? Наконец лошади встали. На негнущихся ногах я кое-как выбралась на волю, едва не выпав прямо в сугроб. - Постоялый двор Смита, мадам, - просипел один из слуг, прикладываясь к фляжке – бедолага, проделав весь путь верхом, вероятно, замерз еще сильнее, чем я. Другой слуга забарабанил в ворота. На этот звук с готовностью откликнулась собачья компания, а через минуту в одном из окон дома затеплился свет. Разбуженные шумом, из экипажа, витиевато сквернословя, вывалились Томас и Фрэнсис. - Если я сейчас же не отолью – лопну, - сообщил брат. - Это что за чертова задница? – скривившись, поинтересовался кузен. – Клянусь, тут не водятся даже самые завалящие шлю… ик!.. Пардон, дамы… Хозяин, черти бы тебя драли! - заревел он во все горло. - Открывай людям короля! В этот момент я мечтала лишь об одном – поскорее оказаться в тепле. И когда это наконец-то произошло, почувствовала себя на седьмом небе от счастья. Комнатушка, которую хозяева отвели для ночлега нам с Лиз, оказалась чистой и жарко натопленной. Я настолько устала и окоченела в пути, что, не снимая даже своего дорожного платья, упала на жесткую постель и почти моментально забылась сном. Не знаю, что так повлияло на мой дух – утомительный путь или большое количество тяжелого сладкого вина, которым пришлось согревать свою кровь, чтобы не застыла от холода, но эта ночь выдалась неспокойной. Ибо столь яркого, пугающего, мучительного сновидения я не видела никогда в своей жизни. Я увидела себя идущей к высокому эшафоту рука об руку с мистером Кромвелем. В белом платье, густо расшитом жемчугом, с распущенными по плечам волосами, я едва переставляю ноги, потому что все мое тело ломит от пронзительного, невыносимого ужаса. Я не знаю, почему я покорно иду, знаю только, что я должна. Господин секретарь, суровый и бледный, крепко сжимает мою руку в своей. Палач высится на эшафоте, как потемневшее от времени каменное изваяние. Лезвие топора так блестит на солнце, что больно глазам. Я начинаю дрожать. - В чем моя вина, милорд? – мои губы едва выговаривают слова. – Почему вы это делаете? - Я сожалею, Джейн, - не глядя на меня, тихо отвечает он, и еще крепче сжимает мои дрожащие пальцы. – Таковы обстоятельства. - Кто приговорил меня? - Не я. Господи, какие глупости я спрашиваю! Разве мне неизвестно, чьим именем вершатся приговоры? - За что я должна умереть? Он молчит. Он не глядит на меня. Так страшно и безысходно мне не было еще никогда. Еще несколько шагов – и уже никогда не будет… и ничего… - Разве я не имею права это знать? – меня охватывает мучительное сожаление о моей жизни, которая, так по-настоящему и не начавшись, сейчас оборвется. А я так и не поняла, по какой причине, и это больнее всего. Слезы жгут мне глаза, и мир мутными пятнами расплывается передо мной. - Я сожалею, - еще тише, почти шепотом, повторяет он. У подножия эшафота страшная тишина окутывает нас. Ни звука в толпе, собравшейся на предстоящее зрелище. Молчит, застыв, процессия, сопровождающая меня на казнь. Епископ Гардинер, торжественный и сосредоточенный, принцесса Мария с каким-то затравленным выражением лица, с ней рядом ее гувернантка леди Солсберри и двое похожих друг на друга мужчин, один из которых облачен в одеяния кардинала, и - Господи, милосердный! - мой родственник Кэрью, и еще несколько людей, незнакомых мне … - Милорд, - умоляюще шепчу я, - спасите меня… Что-то во мне все еще верит, хотя вера утрачена. Что-то еще надеется, когда надежды уже не осталось. А мой путь – только в один конец. Мне не дали подготовится к смерти – в этом все дело. Идущего на казнь ничто не должно держать на земле. А он держит меня. Слишком сильно держит. Даже теперь, на пороге вечности – я в его власти, в его руках, и мне страшно при мысли о том, что после смерти мой дух не упокоится с миром, так и оставшись в неволе. - Я не могу умереть, - в ужасе бормочу я. – Дайте мне время… - Нет времени, Джейн. Уже поздно, - шепчет он, наклоняясь ко мне, и я улавливаю чуть слышный судорожный вздох. – Прощайте. Он бережно заключает мое залитое слезами лицо в свои руки и целует меня в лоб. - Мистер Кромвель! Не усложняйте, - зло бросает епископ Гардинер. - Ступайте, господин секретарь, - елейно улыбается леди Солсберри. Несколько мгновений он смотрит на них. Потом, почти оттолкнув меня, разворачивается и уходит. Толпа взрывается ликующими криками, словно это не казнь, а праздничное торжество. Десятки, сотни голосов выкрикивают мое имя и славят меня. Я беспомощно озираюсь, совершенно потерянная. Епископ делает шаг вперед. - Дитя мое, приготовьтесь, ваш час настал, - кротко говорит он, и эти слова вонзаются в мой мозг и мое сердце раскаленными стрелами. - Нет! – вырывается у меня отчаянный крик и тонет в восторженном реве толпы. Я мечусь, я хочу бежать – бежать отсюда, куда глаза глядят, я хочу спасти свою жизнь, принесенную в жертву. Не знаю, кем и кому. Я знаю только, что за мной нет никакой вины, и если спасусь – я сумею пережить все, даже предательство того, кто привел меня сюда за руку и бросил умирать у всех на глазах. Но бежать некуда – они окружили меня и теснят к лестнице, ведущей на эшафот. Принцесса Мария, леди Солсберри, Николас Кэрью и другие – с каменными, холодными, злобными лицами наступают и наступают на меня. Толпа ревет и хохочет, выкрикивая мое имя. - Сюда, сестра! – раздается сверху. Анна Болейн с эшафота протягивает мне руку. Ее пальцы напряженно дрожат, шальные глаза сверкают, плеща азартом. - Иди сюда! – нетерпеливо кричит она. – Скорее, ну? Не осознавая в панике, что я делаю, я хватаюсь за ее руку, и она втаскивает меня на эшафот…