Живая душа.

      Открыв глаза, Рейх замутнённым взглядом уставился на потолок невнятного серого цвета, заляпанный жирными пятнами, которые можно было разглядеть даже в полутьме. Руки немца были связаны, а тело жутко ломило после долгого лежания на неудобном матрасе. Стоило ему попробовать встать, как о себе напомнила рана, и он буквально рухнул обратно, тихо шипя ругательства на родном языке. Повернув голову, нацист заметил свою любимую фуражку, что лежала в паре метров от матраса. Выругавшись, он попытался достать её, но снова потерпел неудачу и отвернулся от неё, снова посмотрев на потолок, где посередине висела лампочка на тонком проводе, наполняющая помещение тусклым светом. Опустив взгляд, он увидел огромную стальную дверь. — Ist das die Hölle? (Так это и есть Ад?) — едко пробормотал Рейх и зашёлся в приступе неистового кашля. В горле пересохло, хотелось пить. Но ему не оставалось больше ничего, кроме как лежать и пялиться в потолок в ожидании того, что будет дальше. А дальше послышались шаги, скрежет ключа в замке и дверь с громким, пронзительным скрипом открылась. На пороге возник СССР с куском хлеба и стаканом воды в руках. Немец зашипел и дёрнулся при виде своего врага. — И тебе утро доброе. Я тоже рад тебя видеть, — саркастично ответил русский и, подойдя к связанному пленнику, поставил стакан на пол, поверх положил хлеб и присел на корточки, — Кормить я тебя не собираюсь, поэтому сейчас я развязываю тебе руки, а ты не дёргаешься, понятно? — в ответ оскал и приглушённое шипение. Тяжело вздохнув, коммунист резким движением ударил нациста кулаком, а тот сдавленно охнул, — Я тебя в последний раз предупреждаю. Тебя ведь не зря прозвали гением? Ты сейчас полностью в моей власти, более того, ты ранен и твой организм измождён, у тебя ни шанса справиться со мной. Поэтому просто сожри этот грёбаный хлеб и выпей эту грёбаную воду, — если сначала слова его были холодными, то под конец он сорвался на откровенное рычание, вперемешку с шипением, — Попробуем снова. Я развязываю тебе руки, а ты не дёргаешься, ясно? — и, дождавшись кивка, под прицелом горящих лютой ненавистью глаз, он встал и, обойдя немца, развязал ему руки. С десяток минут затёкшие конечности отказывались слушать хозяина, но, когда они пришли в норму, Рейх с трудом приподнялся и, потянувшись к стакану с водой, мрачно, с немалой долей презрения, прохрипел: — Отравлена? — Если бы я хотел тебя убить — оставил бы в роще подыхать, — скрестив руки, холодно ответил Союз. Сделав небольшой глоток воды, пленник хрипло рассмеялся: — Ты ещё наивнее, чем я полагал, если не хочешь моей смерти. — Почему же? Хочу. Но смерть твоя будет куда мучительнее, чем от пули. Уж поверь мне.       Сказано это было с такой мрачной решительностью, что у нациста не возникло ни сомнения, что так всё и будет. Но сдаваться и показывать свой страх он всё равно не собирался: — Удачи.       После он совершенно спокойно поставил стакан с водой на место и лёг обратно. — Твоя излишняя гордость всегда мешала тебе жить, — прокомментировал это русский. — Я лучше сдохну, чем приму еду от врага, — буквально выплюнул в ответ немец. — Врага? Какое… Некрасивое слово, не находишь? С примесью предательства. — Wenn это была попытка воззвать к моей совести, то она провалилась, — всё ещё с трудом проговорил фриц и скривился. — Ну что ты, какая совесть? — Натянуто рассмеялся коммунист, — В её отсутствии у тебя я убедился давно и уже не сомневаюсь. — Значит, ты не так безнадёжен, как казалось. — У меня хороший учитель. Теперь я учусь на своих ошибках. Больше не пригрею змею на груди. — Змея, mein lieber Freund (мой дорогой друг), ты хотел сказать змея, — издевательски и хрипло рассмеялся Рейх. — Воду выпей, — ледяным тоном приказал Союз. — И не подумаю, — резко оборвав смех, отрезал нацист. — Ну что ж, как скажешь, — угрожающе протянул русский и медленно поднялся, — Помнишь, как однажды ты мне рассказал, что отец учил тебя самообороне? Помнишь, как показал мне болевые точки на теле? По глазам вижу — помнишь. Вот и я помню. Думаю, стоит немного попрактиковаться.       Наклонившись, он резким движением схватил Третьего за горло и, чуть приподняв его, большим пальцем надавил на одну из таких точек. Немец захрипел и дёрнулся, попытавшись вырваться, но куда ему против СССР? — Scheiße! Ich werde dich töten! (Чёрт! Я убью тебя!) — Зарычал фриц и сцепил зубы, сдерживая болезненный стон. Волна боли, прошедшая по всему телу, лишала рассудка, вышибая дух из тела, и приравнивалась к чувству, словно ему сломали все имеющиеся кости, одну за другой. Он снова зашёлся в приступе кашля, сухого и болезненного.       СССР отпустил пленника, и тот изломанной куклой рухнул обратно на матрас, прерывисто и тяжело дыша, он пытался придти в себя, а перед глазами встала кровавая пелена неконтролируемой ярости… Резко подавшись вперёд, игнорируя боль от открывшейся раны, он схватил русского за руку и, притянув его к себе, второй нанёс серию из молниеносных ударов оппоненту. Тот зашипел и, дрогнув и выпрямившись, ударил ногой раненого пленника, отправляя его в беспамятство. — Ну вот, перестарался, — равнодушно заметил коммунист.       Глядя на измождённого Рейха, Союз пытался понять, кто перед ним. Бывший друг? Враг? Бывший враг? Нет, он не понимал. Не понимал, кто Рейх для него. Не понимал, почему немец больше не пробуждал в нём чувство всепоглощающей ненависти, а лишь безграничную жалость. Где сейчас тот враг, которого все так боялись? Где? Перед ним сейчас лежит беспомощное измученное существо, пытающееся дать хоть какой-то отпор, которое так легко убить сейчас… До чего же гадко стало Союзу от того, что он избивает столь жалкое и беспомощное существо. Зачем он делает это? Зачем притащил его сюда и теперь играет с ним, как кошка с мышкой? Надеялся, что получит удовлетворение, глядя на беспомощного врага, но… Почему же он ощущает лишь горечь? Похоже, война убила в нём не всю человечность. Что с ним стало? Где его честь и совесть? Сгинули. Это слово болью отозвалось в измученном сознании коммуниста. Сгинули во время войны. Дважды. Первый раз, когда самый близкий друг столь подло предал его. Второй раз, когда он же, будучи уже врагом, издевался над ним, СССР, и его детьми, наслаждаясь их криками и мучениями. Кого русский тогда видел перед собой? Монстра. Что сейчас осталось от этого монстра? Ничего, кроме жалкой оболочки. Оболочки, не стоящей ни внимания, ни мести. А зачем? Он своё уже получил.       Сердце пропустило удар и забилось чаще, Союз бросило в дрожь, а в глазах потемнело. Пошатнувшись, он судорожно пошарил по карманам и облегчённо выдохнул. Достав коробок, он вытащил одну таблетку и глотнул её. Это уже третий раз за месяц. Болезнь прогрессирует, проявляется всё чаще и неожиданнее, отнимает всё больше сил.       Спустя пару минут его состояние пришло в норму. Прикрыв глаза, он пару раз глубоко вздохнул и, вновь посмотрев на бессознательного немца, нахмурился. Ему нужно было снова обработать раны и сменить бинты. Тихо ругая самого себя, русский вернулся в спальню, взял брошенную там ещё вчера аптечку, бутылку спирта и спустился в подвал. Там снова обработал раны Рейха, перевязал и, накрыв его старым, найденным всё в той же кладовке, одеялом, ушёл, заперев за собой дверь.       Ему нужно было отдохнуть, а после… После он снова будет топить свою боль в алкоголе, надеясь забыться, тщетно пытаясь как можно дольше пробыть в беспамятстве, в котором сейчас пребывал нацист, потерявшись во времени. Но это уже потом, а сейчас сон…