Во имя живых и мёртвых

Когда раздались тихие шаги Мориса, было уже темно, но она лежала без сна, дожидаясь его. Муж, конечно, не мог знать об этом, и Маргарита слышала, как он почти крадётся, пытаясь не разбудить её, слепо, ощупью разувается и раздевается, ищет кувшин с водой, чтобы ополоснуться. Пролившиеся мимо таза капли застучали по доскам, и она, казалось, услышала, как Морис вздрогнул и замер. – Я не сплю, – тихо сказала она в темноту. – Я т-тебя разбудил? – Раздался стук и неясный шум, мелькнула искра, и при неясном свете свечи Маргарита увидела лицо мужа – исхудавшее, измученное, осунувшееся – казалось, на нём остались одни глаза в полукружьях синяков, запавшие, лихорадочно блестящие. "Как же ты устал, мой бедный". Хотелось поскорее прижать его к себе и не отпускать – до тех пор, пока он не отдохнёт, да хотя бы до утра, когда он снова уйдёт с первыми лучами рассвета. Война не даёт передышки, даже самой краткой, но до утра вся вражда мира могла подождать. – Я не спала. Я ждала тебя. Смущённая и радостная улыбка, шаг навстречу. Морис всё ещё оставался в рубашке и кюлотах, и было заметно, что одежда, сшитая до восстания точно по мерке, стала ему свободна. "Ты опять забываешь есть. Если бы я только могла быть всегда рядом с тобой, я бы не испугалась пуль и ядер, чтобы принести тебе обед". Собственные мысли казались наивными и глупыми, однако ей иногда хотелось совершить какую-нибудь отчаянную глупость, чтобы только Морису было легче, но любая выходка только хуже испортила бы ему жизнь. Оставалось ждать, терпеть... Но сейчас Маргарита могла что-то сделать. – Ужин на столе. – Я не хочу... – Хочешь. Поешь хоть немного, пока не свалился от голода. Он послушно подошёл к столу и забрал тарелку. Ел прямо так, стоя, судорожно, через силу глотая, как всегда, когда он выматывался до крайности, так, что от любой еды начинало тошнить. – Всё. Больше ничего нет, – сказал он, осторожно ставя тарелку на место и рассеянным жестом вытирая губы. – Хорошо. Он продолжил раздеваться, оставшись только в исподнем – было ещё тепло, аккуратно сложил одежду на краешке кресла. Маргарита чуть подвинулась, уступая ему место и край одеяла. – Тепло... – прошептал он еле уловимо, кутаясь в одеяло, прижимаясь к ней и пряча лицо у неё на груди с судорожным вздохом, в котором слышалось всё напряжение прошедших месяцев, вся невозможная усталость от сражений и, хуже того, бесконечных интриг генералов, бесконечных ролей и масок, которые он всегда так плохо умел изображать. Волосы у него потускнели и посеклись, но были всё ещё достаточно густыми, чтобы в них можно было путаться пальцами, рассеянно перебирать... Маргарита обнимала его в ответ, осторожно гладила по голове, спускаясь ладонью по выступающим позвонкам, и в груди становилось тесно от щемящей нежности. У неё не было никого, кто был бы ей дороже этого хрупкого, замкнутого, неловкого человека, чья храбрость и доброта, кажется, были больше него самого. Завтра он вновь станет неприступным, строгим генералиссимусом Католической и королевской армии, не ведающим страха, скрывающим ото всех мысли и чувства. Только она знала достоверно, чего стоила ему эта роль, для которой он был создан не больше, чем для удержания на плечах небесного свода, но которую взвалил на себя, ибо больше было некому. Он истаивал, как свеча под пламенем, но Маргарита знала, что Морис никогда не отступится – ради людей, которых он желал защитить. Ради неё – среди них. Он не спал, и она видела, как поблескивают в полумраке его тёмные глаза – свеча ещё горела. В его объятиях была странная, давно уже позабытая настойчивость – хотя никто, кроме неё, вовсе не уловил бы даже намёка. Но Маргарита научилась угадывать её в малейшем изгибе его тела, в малейшем прикосновении, в движении головы – он медленно потерся щекой и вскинул на неё взгляд, тут же потупившись. Морис походил в этом на скромную девицу, но ей это нравилось. – Ты хочешь? – спросила она как всегда прямо. Морис согласно прикрыл глаза и откинул голову, подставляя беззащитную шею под поцелуй. На секунду Маргарита засомневалась – полно ли, не лучше ли дать ему выспаться, а не предаваться любовным утехам? Но Морис сам просил её, впервые за столько времени. Сразу после того, как она родила Луи, не успели его даже крестить – началась война, и Маргарита сбилась со счёта, когда они последний раз были близки. И, чего греха таить – ей тоже этого хотелось. Это было непривычно и хорошо – вновь целовать его, как впервые. Морис прерывисто вздыхал и подавался навстречу, отвечая беспорядочными прикосновениями, прижимаясь, неловко ластясь, как будто совсем отвыкнув, как будто они снова перенеслись на пять лет назад, в их первую ночь. Но нет, тогда было не так – Маргарите помнилось его бескровное почти лицо и дрожащие руки – он так боялся близости, что было непонятно, кто из них тут невеста. Морис напоминал тогда затравленного, одичалого зверька, которого пришлось долго приучать к рукам, к самым, казалось, простым и невинным прикосновениям – но они справились. Теперь было всё иначе. Он всё также остался немного неловким и трогательно несмелым, но страх ушёл. "Ничего не бойся, Морис, мой милый Морис". Подались завязки рубашки, и он прильнул губами к её груди. В тишине слышалось сбившееся дыхание и шорох ткани, когда они избавились от всякой одежды. Должно было быть холодно – в окно задувал ветер, загасивший свечу, но, казалось, рядом с ней было само солнце, заточённое в человеческое тело. "Моё солнце". Она чувствовала жадный рот у себя на груди, подрагивавшие руки обнимали её, шарили по телу, неловко гладили бока, постепенно спускаясь ниже. Низ живота начало сводить судорогой, и Маргарита вздрогнула, прикусив губу, когда чужие пальцы бегло прошлись между ног. Хотелось раскрыться навстречу, хотелось стать ближе, ближе, ещё ближе... Темнота была почти кромешной, и Морис замер в нерешительности, но Маргарита не желала больше ждать. Он чуть дёрнулся от того, с какой силой она привлекла его к себе, но не противился, шаря ладонью в поисках опоры. Всё выходило неловко, но от этого почему-то только лучше, трепетнее, пронзительнее и чувственнее. "Мой хороший". Морис едва слышно, коротко застонал, когда её ладонь скользнула ему по бедру, между ног, сомкнулась, медленно лаская, а потом – направляя в себя. Короткая и тупая вспышка боли с непривычки, а потом стало легче, и по телу разлился жар от немного рваных толчков. Пришлось немного помочь себе рукой, чтобы получить свою долю удовольствия. Оно нахлынуло сминающей волной, и Маргарита успела подумать только о том, чтобы не сомкнуть ноги со всей силы, не причинить Морису боли. Тело только начало расслабляться, она даже не открыла крепко зажмуренных глаз, когда до неё донёсся короткий стон. Морис весь выгнулся, сжимая пальцами простынь, и Маргарита почувствовала, как внутри разливается тёплая густая влага. Как бывало всегда, в первые минуты после висела тишина. Морис лежал рядом, чуть отстранившись, скорчившись, как новорождённый, тяжело дыша – недавние ощущения поглотили его настолько, что любое прикосновение было бы для него подобно удару ножа. Он отрешился от всего, постепенно выныривая из глубин во внешний мир, открывая глаза, всё ещё смотрящие слепо и растеряно. Но постепенно его взгляд обретал чёткость, судорожно скрюченные в защитном жесте руки и ноги расслаблялись, выпрямлялась дрожащая от напряжения спина – и Морис мог обернуться к ней. Тонкие, чуть влажные пальцы мягко коснулись её щеки, провели по подбородку, и Морис оказался рядом, осторожно, медленно обнимая. Поцелуй в щёку казался почти детским, невинным, немного усталым, таким сходным с ленивой негой, разлившейся по телу... Не хотелось даже нашаривать рубашку – только обнять человека рядом с собой и уснуть, забыв обо всём, и среди первого – что с утра он снова уйдёт в неизвестность. Морис уже задрёмывал, прижавшись к её плечу. Маргарита потянулась за одеялом и укрыла их обоих. "Завтра. Пусть всё будет завтра – сегодня он рядом со мной". *** Глаза воспалились и саднили, как будто в них щедрой горстью сыпанули песка, но она не могла их закрыть. Казалось, если впервые за эти дни усесться хоть куда-то и зажмуриться, позволить себе на четверть часа прикорнуть под уже ничуть не впечатлявшую близкую канонаду, доносившуюся с ланд возле Шоле – всё будет кончено. Случится что-то непоправимое, она пропустит какую-то опасность, грозящую ей, Морису, брату, всем им. И Маргарита стояла, неотрывно глядя в окно, в сгущавшуюся темноту, точно неусыпный часовой, которому беспечный командир забыл прислать смену. Решалась их судьба – так говорили вокруг, но она знала точно – всё уже решено. Она не много смыслила в военных делах, но и простого рассудка хватало, чтобы понять, что восставшие крестьяне и кучка дворян и священников – не то, что может противостоять железному голему Майнцкой армии. Скоро на этой земле снова будут петь "верную" Марсельезу, на земле, которая будет пропитана кровью на три метра вглубь. Её сердце ныло при виде несчастных женщин, провожающих мужей в бой. При виде заплаканных детей – и других, постарше, ещё безбородых, с ломким голосом, хватающихся за оружие. При виде убитых и искалеченных, вдов и сирот, при виде всех несчастных и обездоленных, и постепенно страданий вокруг стало слишком много, чтобы следующие сцены трогали её. Всё очерствело, и она смирилась со смертью. "Как это будет? Гильотина? Будет ли она достаточно остро отточена, или мне будут рубить голову с десяток раз, пока я не перестану кричать?" Маргарита вздрогнула от собственного смеха, рвущегося из груди. Своя смерть её не пугала, но она отчаянно боялась за Мориса, за всю свою невеликую семью, но за него – в особенности. Её грызли предчувствия, даже сейчас, когда, казалось, всё отступило перед смертельной усталостью, резью в глазах, тошнотой и ломотой в костях. Сколько она не ела? Но кусок не лез в горло. Канонада начала стихать, и откуда-то она знала, что это не вандейцы захватили республиканские пушки, и не сами "синие" заклепали их в страхе перед крестьянской армией. "Всё кончено". Она едва не споткнулась на лестнице, бредя как будто в полусне. Вокруг начали появляться первые беглецы, кто-то едва не сшиб её с ног, но Маргарита продолжала идти. – Эй там! В доме есть свободная кровать для раненого? Она узнала голос Пьера Кателино, что служил под началом Мориса. – Да скорей же, генералиссимуса везём, не дрова! Давно ей не доводилось бегать. Грудь сдавило, ноги заплетались, проклятое грузное тело не желало слушаться, но она упрямо проталкивалась сквозь толпу, наводнившую улицы Бопрео, такого знакомого и чуждого, на громкий, хриплый голос, а потом – на высокую фигуру верхом на взмыленной лошади. – Помогите мне снять его с коня! Кто-то перехватил поводья, и Пьер Кателино неловко спешился, бережно держа на руках что-то...кого-то... Мориса. Голова у него безжизненно свисала. Он лежал, как младенец, не подавая, кажется никаких признаков жизни. Несколько секунд и десятков пье показались ей вечностью и бесконечностью. – Что с ним? – крикнула она сдавленно, пытаясь перебить гул толпы. – Картечь, – коротко бросил кто-то. – Марсо развернул против нас батарею, вот его в грудь и зашибло... Дурно дело, но живой он, мадам, не беспокойтесь. "Не беспокойтесь?!" Маргарита тяжело выдохнула сквозь зубы. "От того, что ты устроишь сцену, ничего не изменится к лучшему. Этот человек просто хотел тебя успокоить, и не его вина, что тебе его слова – как нож острый". – Там, – кивнула она на соседний дом, – есть свободная комната. Несите туда. И кто-нибудь, сбегайте за хирургом! "...чёрт вас дери!". Хотелось отбросить спокойствие и учтивость, хотелось плакать, ругаться как последний висельник, проломить голову чёртовому Марсо, его артиллеристам, всем республиканским солдатам и этим треклятым якобинцам в Париже напоследок, но сейчас было не время. "Не надо сцен". Так любила повторять их воспитательница в Сен-Луи. Маргарита никогда не была там на хорошем счету, у тамошних наставников не получилось вылепить из живой и дерзкой девицы из портового городка, сестры пятерых братьев, чопорную даму, но она научилась держать лицо там, где очень хотелось что-то разбить. Морис едва слышно застонал, когда его опустили на кровать, и приоткрыл глаза, помутившиеся, смотрящие куда-то поверх них. Мундир и рубашка были изодраны, кое-где виднелись раны, но больше было чёрных, страшных, уже налитых кровью синяков, за которыми наверняка были поломаны рёбра. Она до крови прикусила губу и опустилась на колени рядом с постелью, сжала безвольную руку. – Ч-что... – Тшшш, лежи тихо. Ты ранен, но всё будет хорошо. Я здесь. Сейчас придёт хирург. – Армия...мы д-должны...организовать...об-борону... – На это у тебя есть генералы. Наверняка кто-то да услышит, что ты здесь и придёт. "Если кто-то ещё жив". Лескюр был ранен – она помнила это. В ушах ещё звучали рыдания Виктории – юная маркиза так и упала на колени рядом с носилками, как была, в шёлковом платье – в раскисшую дорожную грязь. Она была глупой, Виктория де Лескюр, глупой, самодовольной, тщеславной и надменной, но в тот миг Маргарите на секунду захотелось обнять её, прошептать что-то на ухо, чтобы только хоть как-то утешить бедную маленькую глупышку, только в тот миг осознавшую, что война – это не то, о чём пишут в романах. "Надеюсь, погибли не все". Прежде чем пришёл хирург, появился Боншан – на носилках. Его кое-как накрыли какой-то грязной тканью, но это не помогло – на животе расплылось пятно крови, и никакая ткань не могла остановить смрад перемолотых внутренностей. Боншан был в сознании, но вряд ли понимал до конца, где он и что с ним. – Тальмон...захватил переправу. Передайте...генералиссимусу. – Я здесь. – Морис смог сказать это вслух, но тут же хрипло закашлялся и откинулся на подушку, кусая губы. Больше он ничего не смог сказать, но в его глазах плескалась боль пополам с яростью. Он не хотел отступать за Луару. Наконец, хирург явился – измученный, как и все они. На рану Боншана он едва взглянул, только покачал головой – не нужно было сильно разбираться в медицине, чтобы понять, что тот проживёт едва ли несколько часов. Мориса он осматривал дольше. – Нужно очистить рану. Нужно, чтобы кто-то его подержал. Маргарита не смотрела, кто вызвался. Она тупо, как в прострации, следила, как в несколько движений ножа срезают изорванную ткань, обнажая израненную грудь, слышала захлёбывающийся, судорожный глоток – видно, у кого-то нашлось достаточно милосердия и водки, чтобы постараться хоть как-то облегчить ждущую Мориса боль. Рука у него мелко дрожала, но он не проронил ни звука до тех самых пор, когда ему в рот не всунули какую-то палку и не заставили сомкнуть челюсти. Он зажмурился, а Маргарита не могла отвести взгляд от тонкого, остро отточенного скальпеля. – Мадам, лучше вам этого не видеть. Пойдите на улицу. Она помотала головой, и никто не стал с ней спорить, только оттеснили от кровати. Ему навалились на руки и на ноги, за спиной хирурга почти ничего не было видно, но ей хватило сдавленного мычания, того, как дёрнулось всё тело Мориса, чтобы отшатнуться и отступить. Запахло свежей кровью, ком подкатил к горлу, и Маргарита опрометью бросилась к двери. Её рвало едкой желчью прямо у порога, и позывы длились намного дольше, чем хоть что-то выходило наружу. Её знобило и выворачивало пополам с глухими, судорожными, бесслёзными рыданиями, которые она больше не могла сдерживать, как ни пыталась, даже зная, что тысяча людей может видеть её, Маргариту д'Эльбе, жалкой, слабой и омерзительной. *** Нуармутье был её судьбой. Здесь она оказалась впервые младенцем, ещё не научившимся даже сидеть. Здесь, в доме губернатора, своего отца, она провела своё детство, сюда приезжала из Сен-Луи. Здесь она ребёнком лазила по деревьям и искала ракушки на морском берегу, здесь впервые влюбилась – и тут же поняла, что ей вряд ли светит пристойная партия, но это не повергло её в отчаяние, потому что здесь она научилась быть стойкой и верить в себя. Нуармутье был её проклятием. Здесь она похоронила отца, мать и трёх братьев. Ламбер умер на Сан-Доминго, вдалеке от неё и покоился там, среди вечного тепла, в тысячах миль от ветреного и холодного острова, который стал ей домом. Здесь она и осталась одна на годы, вынужденная выживать, без родных, оставленная на произвол судьбы. Тут она снова вспомнила о стойкости, что помогла ей не утопиться ни в море, ни в вине, и дождаться с Сан-Доминго Пьера. Её последнего брата. Она вернулась на Нуармутье после смерти первенца и молча выплакала остатки слёз на берегу, в одиночестве, добавив с десяток капель в и без того солёное море. Она возвращалась туда и теперь – они возвращались. Как гости, по предложению Шаретта. Наверное, это должно было её задевать, но ей хотелось только лечь и уснуть. Она много спала и почти не ела, точно тело жаждало вечного сна, но она всё не умирала, и каждый раз перед её глазами вновь простиралось серое вандейское небо. Она слышала стук копыт лошади, запряжённой в повозку, где были они с Морисом, стук копыт других лошадей, чувствовала каждый ухаб, каждый толчок, от которых её снова мутило и пыталось вывернуть даже на пустой желудок. "Наверное, я всё-таки умираю". Морис опять лежал в беспамятстве, не в силах терпеть боль. Только ли в теле? Армия была разгромлена и отступила за Луару, но он не желал следовать за теми, кто ослушался его, нарушил его план. И сколько бы ни опрометчивым казалось это решение, Маргарита пошла за ним. Как всегда. Она обещала быть с ним, пока смерть не разлучит их. "У нас есть сын, но я не только мать. Я жена. Я не только жена, но и свободный человек, который может выбирать, за кем следовать". Она плотнее укуталась в рваную уже шаль, подоткнула Морису одеяло. Не удержалась и всё же легонько уткнулась ему в плечо. "Я буду с тобой, так и ты будь со мной хоть немного". *** Разгромленный, страшный, поруганный город. Она видела пустые, сожжённые дома, жителей которых знала с детства. Она видела следы крови на разбитой мостовой. Она чуяла запах разложения, от которого её мутило ещё пуще обычного. Пьер был мрачнее тучи – ведь это был и его город. Он был его губернатором в несколько последних лет до революции, он заботился о нём, как только мог. Он жил здесь с детства, как и она. "Это наша земля". Шаретт нервно усмехался под их взглядами, но Маргарита ничего не сказала этому неказистому блекло-рыжему человеку с неприятным жёлтым цветом лица. "Ты трус, и ты это знаешь. Там, где Морис был готов погибнуть, но не допустить насилия, ты махнул рукой и пошёл искать себе выпивку и женщину. Знаю ли я ту, кого ты здесь подыскал себе? " Она просто закрыла глаза. Не было сил смотреть, и остаток дня прошёл какими-то обрывками. Приветственный выстрел с башни, Морис, с трудом и неприязнью отчитывающий губернатора за лишнюю трату пороха. Пьер иронично улыбался, и потом сказал ей, что губернатор этот прежде служил в порту клерком, а до этого был священником – и откуда ему было знать о том, что порох в казематах сыреет? Дни потекли серо и однообразно, только всё больше холодало, всё больше хотелось спать. Она с трудом открывала глаза, заставляла себя проглотить хоть кусок хлеба с мутным травяным чаем, меняла Морису повязки и шла на рынок, чтобы достать хотя бы рыбы – уж её-то там было вдосталь. Кто-то смотрел на неё равнодушно, кто-то с неприязнью, но она была сосредоточена лишь на том, чтобы выбрать устриц и кусок скумбрии посвежее – малейший запашок тухлятины казался вонью разлагающегося кита. Потом сама варила суп – довелось научиться в то время, когда осталась одна. Сюзанна де Буаси, с которой они были знакомы ещё в Сен-Луи, позвала её пожить у них, но до этого она жила в одиночестве, впроголодь, сама собирала устрицы и плавник на берегу, сама мыла полы, неловко рубила дрова, варила похлёбку. Она всё умела делать сама, даром что в её жилах была от матери кровь самого святого Луи. Готовка, уборка в комнате, починка истрёпанной одежды, стирка окровавленных бинтов....что ещё? Она падала замертво каждый вечер. "Неужели я уже совсем старуха?" В её волосах была седина, лицо, хоть и довольно свежее для её лет, уже резали морщины. "Нет, у меня должны быть силы! Мне сорок три, а не семьдесят, Господи, осталось немного, неужели я просто слягу и сдамся?" Она тащила от канала бельё и бинты, тяжёлые, отсыревшие. Голова шла кругом, ноги подкашивались, и казалось – она не одолеет ещё хоть шаг, когда чьи-то осторожные, но сильные руки перехватили корзину, а потом и удержали её саму. – Дай сюда. – Гулкий, низкий голос брата. – Я сама могу дотащить всё, что нужно. Хоть слона, – вяло попыталась отбиться она, но Пьер только посмотрел на неё с сомнением и осторожно разжал её стиснутые пальцы. – Спасибо. – Можно было выдохнуть. – Помоги тогда уж донести до отеля , там верёвки. Надеюсь, ветром не снесёт, но в доме ничего не просохнет. Или тебе идти надо? Губернатор, как и следовало ожидать, справлялся со своими обязанностями из рук вон плохо. Фактически, теперь его место снова занял Пьер и пытался воскресить то, что было убито, словно капитан, который пытается заделать течь в корабле, что так долго водил по дальним морям. Но брат только покачал головой. – Идём. Они шли по пустынной, продуваемой всеми ветрами площади Арм, мимо крепости, где был дом их детства, теперь пустынный, мёртвый, к отелю, где им дали приют. – Поставь сюда. И иди, если торопишься, я сама справлюсь. – А потом опять на крышу лезть? – усмехнулся он, и Маргарита с трудом вспомнила, как в детстве, лет в семь или восемь, залезла на крышу дома через чердак и обозревала весь двор. С донжона вид был куда лучше, и она была разочарована, однако гордилась своей храбростью, до тех самых пор, пока не пришло время лезть назад по скользкой крыше. Нога подвернулась, и она едва не упала наземь – а падать было никак не меньше двадцати пье, но Пьер, увидев её с земли, забрался на крышу и вытащил её. Сколько ему было – двенадцать? Она помнила, как дрожала у него на руках, а он неловко обнимал её и ерошил выбившиеся из-под съехавшего чепца волосы. Как сейчас. – Крыша под нами подломится. С тех пор мы выросли, а больше того – раздались вширь. – На секунду она прикрыла глаза и прижалась лбом к большой тёплой ладони. Хорошо было думать, будто он снова сможет спасти её. Спасти весь мир, не позволив разбиться оземь. "Наверное, и сам Господь не спасёт нас больше". Она была доброй католичкой, но сейчас даже это уныние на грани богохульства не пугало её. Маргарита зло встряхивала бельё и молча развешивала на верёвках, руки болели и не хотели двигаться, но она упорно продолжала свою работу, наклоняясь за новыми чёртовыми тряпками, серыми или ржавыми, с так и не отмытыми следами крови Мориса. В глазах потемнело. Колени подогнулись. "Нет. Пожалуйста. Земля такая сырая и холодная, мне надо...мне надо будет стирать платье!" Возможно, она крикнула это вслух – или что-то другое, но дольше Маргарита не помнила ничего, кроме тёплых и сильных рук Пьера, подхвативших её у самой земли. *** Потолок комнаты медленно кружился перед глазами, постепенно проясняясь вплоть до мелких трещинок. Маргарита попыталась приподняться. – Лежи. Я приказал найти врача. – Это ерунда! Я могу встать. – Лежи. – В голосе Пьера появилась почти родительская строгость, от которой она давно отвыкла. – Второй раз тебя тащить будет тяжко. – Зачем дёргать врача по пустякам? Он и сам не придёт, – предприняла она последнюю попытку. – Придёт, – коротко ответил брат таким тоном, что стало понятно – в случае ослушания он готов собственноручно вырыть тому могилу и закопать заживо. – Попей воды. – Не хочу. Повисла тишина. Маргариту познабливало – то ли от холода, то ли от волнения, то ли от лихорадки – кто знает? Пьер молчал, как и обычно, временами скашивая на неё глаза, и это длилось до тех пор, пока по лестнице не застучали чужие каблуки. – Что тут, месье Отрив? – Моя сестра. – Я...я просто упала в обморок. Ненадолго, – поспешно затараторила Маргарита. – Со мной всё в порядке, только тошнит иногда и слабость, ну так у всех сейчас такое. Ответом ей было скептическое молчание. – Вот что, месье гу...Отрив, выйдите на минутку. Боюсь, нужно осмотреть больную. Маргарита обречённо вздохнула, приподнимаясь на кровати и выбираясь из-под тёплого, пусть и сильно отсыревшего, одеяла. "Я здорова. Я не могу сейчас заболеть", – билась в голове детская, глупая, упрямая мысль. – "Не время". *** – Этого не может быть, – твёрдо заявила она. – Возможно. Но других предположений у меня нет. В остальном, если не считать упадка сил, вы абсолютно здоровы. Маргарита осталась в одиночестве. – Это бред, – повторила она ещё раз вслух и нервно хихикнула. "Мне сорок четвёртый год, кровь у мня идёт раз в полгода, если не реже. Я скорее поверю в чахотку, холеру и чуму, чем в то, что я снова беременна, и в третий раз – нежданно!" Зашёл брат. – Тебя можно поздравить? – сказал он с едва заметной иронией. Если отставить в сторону глупость предположения, сейчас было явно не лучшее время для того, чтобы рожать и рождаться. – Он ошибается. Это...это просто...я не знаю, но это не может быть правдой! Однако где-то в глубине души, подобно нарыву, росло осознание – это может оказаться правдой. Её тошнило, воротило от еды, она раздражалась на всё и всех куда сильнее, чем следовало. Прежде такого не было, но она помнила, что её мать, вынашивая младших, страдала точно так же. – Этого не может быть... – повторила она шёпотом, не веря себе и закрыла лицо руками. Пьер сел рядом и осторожно обнял её. – Не говори Морису. Вообще никому не говори, хорошо? – тихо попросила Маргарита, утыкаясь брату в плечо. "Если это всё и правда, то лучше мне будет как можно скорее выкинуть". Эта мысль испугала её – прежде она хотела детей. Она убивалась после смерти первенца, она была вне себя от радости, когда обнаружила, что беременна Луи, которого едва успела подержать на руках, прежде чем отправиться на войну. Она так и не успела толком стать матерью обоим своим детям, и это причиняло ей боль, но сейчас она впервые понимала тех, кто травится всякой гадостью, или, пуще того, выцарапывает из себя плод чем придётся. Она не сделала бы этого – это было грешно, неправильно, да и, кроме того, могло запросто её убить, но она понимала, почему так делали другие. "Я делаюсь слабой. Если это правда – этому ребёнку лучше не расти, не рождаться на свет". – Не скажу, – так же негромко, почти ей на ухо ответил Пьер – она чувствовала его тёплое дыхание у себя в волосах. – Хотя его, возможно, приободрила бы весть, что хоть одно его действие в дни войны увенчалось успехом. Маргарита рассмеялась – всхлипывающе, истерически – и плотнее прижалась к брату. – Господи, и когда вы, глупые, только успели, – пробормотал он ворчливо, точно старый дед, распекающий юнцов, нагрешивших в тёмной подворотне, и осторожно погладил её по голове. *** Это было их последнее Рождество – она была уверена в этом до святого, и оцепенелая, безразличная обречённость накрывала её с головой. В знакомой до последнего камешка старинной церкви святого Филибера было холодно, сыро и темно – свечей едва хватало на то, чтобы разогнать подступающую кромешную темноту. Мало кто пришёл. Казалось, люди устали искать утешения у алтаря, а может – были республиканцами, отрекшимися от Бога. Никто не стал заставлять горожан идти на мессу силком, не стал бы, даже имейся для этого силы. Горло сводило, мешая подпевать молитве, и казалось – не у неё одной. И тихое как колыбельная для новорождённого Христа песнопение обернулась вдруг литанией, горьким погребальным плачем по уже мёртвым и ещё по какой-то нелепой ошибке живым. Догорали свечи, священник торопился. Тьма надвигалась на них, и никакой звезде, пылавшей на далёком восточном небе восемнадцать столетий назад, было не под силу разогнать мрак над Францией. Ноги заледенели и едва слушались, когда она возвращалась в их пристанище. На рождественский обед достали последнюю припрятанную бутылку вина, испекли лепёшек из остатков муки – что угодно, только бы не треклятая рыба, но что было толку? Её всё одно мутило, а Морис с трудом смог проглотить даже бульон – каждый глоток отдавался в искрошенных рёбрах, в отбитых лёгких, и он снова кашлял, задыхался, сплевывал кровь в платок. Казалось, от него остались только кожа, кости и глаза, и прежде казавшиеся непропорционально огромными, но теперь и вовсе, казалось, занявшие половину лица. Маргарита сидела рядом с ним и пыталась сказать хоть что-то, чтобы приободрить его, а на деле, должно быть, и себя, себя даже больше, но ничего не шло на ум. – С Рождеством. – Улыбка у неё вышла кривой. Морис повернул голову и попытался улыбнуться в ответ, протянул почти прозрачную, с просвечивающими костями ладонь и осторожно, бережно погладил её собственную. – Н-не плачь... – едва слышно прошептал Морис, чуть сжимая ладонь. "Разве я плачу?". – Н-не п-плачь...п-пожалуйста... – голос у него тоже дрогнул, и тут она не выдержала – соскользнула с кресла прямо на ледяной дощатый пол, лицом в изголовье его кровати, упершись щекой в костлявое плечо, и глухо, бессильно зарыдала. На какой-то миг Морис замер, будто окаменел. Его всегда вводили в оторопь любые бурные вспышки эмоций, он терялся, не зная, что с этим делать, но сейчас он медлил недолго. Маргарита почувствовала, как он пошевелился, пытаясь повернуться. Ему это удалось, хотя она слышала, как он рвано выдохнул и снова закашлялся, но сквозь приступ кашля, боль, слепо и упрямо он потянулся к ней, судорожно обнял за шею. Тонкие дрожащие пальцы резко зарылись ей в волосы и сжались. Она прижалась к сотрясающейся от кашля груди. – По...жа...луйста... – мольба, хрип совсем рядом. Неловкий поцелуй куда-то в макушку, ближе к уху, тяжёлое биение сердца и свежая кровь, проступившая на повязках. – Прости! – Маргарита в ужасе отшатнулась. – Я...нужно сменить повязку... – Ос-оставь... Я бы...я б-бы умер, ч-чтобы...ты...не п-пла...кала... Слёзы стояли в больших, слишком больших для исхудавшего лица карих глазах. – Нет, Морис. Чтобы я не плакала, ты должен быть жив. Живи. Он снова попытался растянуть обескровевшие губы в улыбке. – Всё...всё, ч-что ты...х-хочешь. Было в нём всегда что-то до странного детское, беспомощное, ведомое. Он всегда смотрел на неё, как ребёнок смотрит на взрослого, что должен его опекать, и верит ему до какой-то страшной, непредставимой степени. Она не знала, как уживаются внутри Мориса эти два человека: сосредоточенный, разумный, при необходимости решительный и почти пугающе отстранённый мужчина, которым он почти всё время старался быть для всех вокруг, и тот, кого она и, возможно, иногда Пьер и Буаси видели в минуты где-то слабости, но больше – доверия. С разумностью соседствовала невероятная наивность и постоянное потрясение от того, что люди могут быть нечестными, несправедливыми и жестокими. Решительность уступала место робости с близкими, боязни сделать лишнее движение и произнести малейший лишний звук – только бы не ошибиться, не ранить кого-то. Наконец, отстранённость уступала место отчаянному желанию чужого тепла, прикосновения, ласки, убежища в ком-то от ужасов людского мира... "Ты создан для лучшего мира, Морис. Для того, где никто не посмел бы тебя обмануть, где тебе не пришлось бы разочаровываться раз за разом во всё новых людях". Она хотела быть для него этим миром. Но мир вокруг ей удержать было не под силу. *** Неделю спустя в город вошли республиканцы. Конечно, они обещали помилование всем, но Пьер только усмехнулся на слова губернатора. – Они обманули его? – спросила она у брата. – Как ребёнка. Как дурака за картами. Как...как его самого. Повисло молчание. – Нас убьют? – Голос немного дрогнул. – Тебя – возможно и нет. – С чего вдруг такая милость? Пьер многозначительно вскинул брови и едва заметно кивнул на её живот. – Я не стану никому говорить. Я не хочу спасаться, если вы умрёте! – Грудь сдавило. – Я умру с вами! Как всегда, брат не стал с ней спорить. – Ты обещал молчать! – прошипела она в его невозмутимое, точно каменное, лицо. – Но кто-то же должен вытащить тебя с крыши. В сердитом молчании они дошли до дома. Морис уже знал о капитуляции, но ничем не показывал своего отношения к ней. Рядом с ним в кресле сидел бледный Буаси, и его вечно кислое лицо было ещё более недовольным, чем обычно, хотя раньше ей казалось, что этого не может быть. – А я говорил, надо было этого придурка Тинги по голове огреть и в канал скинуть! А я предупреждал, вот если бы вы больше слу...кха-кха... – его гневную речь прервал приступ чахоточного кашля. Давно мучившая его болезнь на Нуармутье стремительно развивалась, и ещё недавно у Буаси были все шансы не дожить до казни. – Помолчи, – бросил ему Пьер, и тот, что удивительно, действительно заткнулся. – Морис всё ещё наш генералиссимус, даже если все остальные предпочли об этом забыть. Последнее слово за ним. Всегда за ним. Как и сейчас. Морис с трудом приподнялся на подушках и сел, обводя их взглядом. – К-каждый из в-вас...свободен идти. Вы присягали..королю, вы можете с-служить ему, оставив меня. Вы н-не обязаны...умирать. – А ты? – вырвалось у Маргариты против воли. Он поднял на неё тяжёлый взгляд. – Здесь всё ещё остаются л-люди, которыми...я командую. Они м-мне н-не друзья и не...родичи, и я...не могу с-спасти всех. Н-но я не п-побегу, б-бросив их. Я...я с-себе не п-прощу. – Я останусь с тобой, – как всегда коротко сказал Пьер, но в голосе его была стальная твёрдость и непреклонность. – Даже не надейся от меня избавиться! – Губы у Буаси тряслись, но он пытался улыбнуться. – Чем я королю послужу – накашляю на Робеспьера? Морис перевёл на неё взгляд. – Лодка...н-найдётся... – Ты забыл спросить меня. – Маргарита даже не потрудилась смягчить в голосе холодную ярость, грозившую перелиться через край. – Я остаюсь. Я умру вместе с вами. – Т-ты...не солдат... – Зато у меня есть кокарда. Белая, самая что ни на есть. За такую нынче стреляют без суда и разбирательств. И если ты думаешь, что я её сниму – да чёрта с два! Я, может, и не дерусь, как вы, да, я и впрямь не солдат – так я и не хочу драться. Уже без малого пять лет болтают о свободах и правах, так вот, пусть забирают все права, кроме одного. Я хочу умереть с тобой. Я хочу сказать им всем, что я, Маргарита-Шарлотта Гиго д'Эльбе, я жена генералиссимуса мятежников. Вся моя семья служила королю до самой смерти, и сейчас вы убьёте последнего из моих братьев – вон того, высокого, с белой кокардой. У меня на груди висит крест. Я принимала причастие у неприсягнувшего священника, я прятала их у себя дома. Я шила белые кокарды, я ношу одну из них на груди. И ни за что из этого я не собираюсь просить прощения, я говорю – идите в пекло, вы можете меня убить, но вы не отнимете у меня право умереть за то, что я считаю верным, с теми, кого я люблю! Повисла тишина. Маргарита тяжело дышала. Собственная вспышка начинала уже казаться ей глупой. "Не надо сцен". Внезапно Морис улыбнулся. Не вымученно, не болезненно, как он пытался уже много месяцев в те моменты, когда пытался её приободрить. Нет. Это была улыбка из другого времени и мира, это была улыбка их кратких лет счастья, когда не было войны, когда революция казалась началом прекрасной эры справедливости, разума и всеобщего братства. – Я н-не вправе тебе...указывать. Я готов н-на всё...кроме...к-кроме...того, чтобы...отобрать твою...с-свободу. – Да вы бы меня и не заставили, – буркнула она чуть смущённо. Казалось, в эту минуту на мгновение стало теплее, в середине зимы повеяло свежим и тёплым весенним ветром... И стало так, как будто смерть была за тысячу лье и лет. Мгновение прошло, всё стало по-прежнему. *** Самое мучительное – это ждать неизбежного. Их всё ещё не нашли. Скорее всего, республиканцы и не думали, что найдут здесь генералиссимуса, но всё же когда-нибудь они обнаружат их. Рано или поздно, и ей уже хотелось, чтобы всё произошло поскорее. Было невыносимо смотреть на лицо Мориса, зная, что скоро их разлучат, и они могут больше не свидеться на этом свете. "Зато на том наверняка встретимся!" Эта мысль ободрила её. "Если есть на свете Бог – а как же ему не быть? – неужто он разлучит нас? Нет, конечно же, дурак он, что ли? А в раю должно быть хорошо... Всегда же считали, что хорошо? Ещё греки себе Элизиум выдумали, хотя что-то у них больше про Аид и прочее. И у язычников всяких вроде...нерадивая я была в Сен-Луи!" Глупые, странные мысли переполняли её голову. Морис лежал неподвижно, прикрыв глаза. Казалось, он дремал, но его выдавали подрагивающие веки и рука, нервно сжимающая край одеяла. Он был почти полностью одет, он сам настоял на этом, чтобы не встречать республиканцев в постели, но лежать ему пришлось всё равно – не было сил даже пересесть в кресло. Хотелось, как когда-то раньше, сгрести его в объятия и не отпускать никогда, но Маргарита осмелилась только протянуть руку и погладить его запястье. Под окнами раздались голоса, а мгновения спустя раздался стук в дверь. Морис резко открыл глаза и бросил на неё быстрый взгляд, нашарил её ладонь и коротко, но крепко сжал. – П-пора встречать г-гостей, – сухо выдавил он. По лестнице грохотали сапоги. – Ну, кто здесь? – раздался громкий, немного развязный голос. – Кто там распускал слухи, что здесь генералиссимус мятежников? Знает ли этот кто-то, что бывает за дачу ложных показаний? Ответили неразборчиво. – Что "гражданин Бурботт"? Да, я – гражданин Бурботт, представитель народа, и в случае чего тебя по одному моему слову расстреляют. Ну-ка... Дверь ужасающе заскрипела и медленно подалась. На пороге так же медленно на фоне бесконечных, казалось, заполонивших всё синих мундиров показался молодой ещё человек с трёхцветным шарфом на поясе. Он тихо присвистнул и внимательно, цепко оглядел их обоих колючим, радостным и злым взглядом. – Надо же, не совра-али... – протянул представитель народа. – Вот и д'Эльбе! – Да, – совершенно спокойно отозвался Морис с каменным лицом – только ей было заметно, как он судорожно стискивает край одеяла. – Вот ваш самый главный враг! – добавил он с неприкрытой иронией и закашлялся. – Главный или нет, – разберёмся. – Улыбка гражданина Бурботта Маргарите не понравилась совсем. Она видела такую и раньше, ещё в детстве, у сына одного из местных рыбаков. Мальчишка уродился злобным, и особым удовольствием для него было мучить котят и щенков. Таким взглядом он смотрел на жертву, которой хотел переломать лапки или оторвать хвост, но тогда они с Ламбером и Жаком Жакобсеном, их ровесником, как следует отмутузили гадёныша, отобрали очередного несчастного котёнка и пригрозили в следующий раз позвать ещё и старших. Котёнок тогда пригрелся у неё на груди, тихонько замурлыкал, а потом задремал – и прожил ещё долгую жизнь, вырастя в роскошного пушистого кота... Если бы всё было так просто и легко сейчас! – Гражданка, вам следует уйти, – деловито заметил комиссар. – Я не брошу мужа... – Я не стану повторять вам в третий раз. – Голос у него был вроде бы и не слишком громким, но в нём слышалась угроза. – Мне что же, приказать выволочь вас? – М-Маргарита...н-не спорь... – выдохнул Морис и кинул на неё просящий взгляд. – Хорошо. – Она медленно попятилась к двери. – Вот и славно. – Комиссар снова расплылся в улыбке, и Маргарита поспешила отвернуться, скорее, к двери, чтобы больше не видеть этот оскал людоеда, но голос Мориса заставил её обернуться. – Не смейте...не смейте причинять ей вред. – Знакомые глаза были холодны. Она и не знала, что они могут быть ледяными, эти тёплые, лучистые глаза цвета свежего гречишного мёда, что они могут быть похожи на студёные проруби в озере Коцит. – И не думали, – хмыкнул представитель народа, но всё же слегка притушил свою широкую улыбку. – Не задерживайтесь, гражданка, идите. Мы, республиканцы, не издеваемся над женщинами. Она знала – он лгал. Но знала и иное – что её, именно её никто не тронет. Они не посмеют. *** Её заперли в её комнате, оставив кувшин с водой. Не хотелось даже пить, снова тошнило. "Вероятно, мне придётся смириться". Она всё ещё сомневалась в том, что беременна, но с каждым днём убеждалась, что врач, скорее всего, оказался прав. Отсутствие крови не значило ровным счётом ничего, точнее, это могло означать, что она попросту вышла из детородного возраста. Тошнота, слабость – всё это могло иметь объяснения, кроме одного – при том, что она едва могла заставить себя поесть – да и тогда еда часто лезла наружу, при том, что лицо и конечности исхудали до того, что кожа повисла, как у взаправдашней старухи – при всём этом живот и не думал уменьшаться, даже напротив, там, под исчезающими складками жира что-то слегка подросло. "Или у меня просто завелись черви. Тоже ведь вариант". Серый день сменила промозглая ночь, и снова – мутный туманный рассвет. Прошло дня полтора или два – она не знала. Почти всё время она проводила в какой-то мутной полудрёме, больше походившей на беспамятный бред или предсмертное оцепенение. Только однажды дверь приоткрылась, и чья-то быстрая рука поставила на пол миску жидкой похлёбки с куском хлеба. Маргарита заставила себя поесть и снова заснула. Разбудил её республиканец. Совсем ещё мальчишка, наверное, ему было не больше двадцати – и от этого почему-то было смешно. "Он мог бы быть моим сыном. А я могла бы уже нянчить внуков, только всё у меня не как у людей". – Вас просили проводить, – сказал мальчишка, смущённо тупясь. – Отлично. – Голос у неё сел, стал низким и сиплым. – Подожди пару минут за дверью. – Но я... – Могу я одеться? Или законодательство вашей Республики предписывает, чтобы туалет престарелых дам совершался на глазах юнцов, дабы те хотя бы посмотрели на живых женщин? Мальчишка густо покраснел и попятился, а она слабо улыбнулась. На самом деле в этом не было никакого смысла – она спала одетой, иначе бы давно замёрзла, но скопившаяся усталость и раздражение требовали какой-то вовсе безобидной, почти из другого мира подколки. В этом мире всё было куда серьёзнее. Страшнее. Безнадёжнее. Республиканец повёл её по коридору. Сердце радостно и в то же время тревожно забилось при виде знакомой двери. "Морис!" Маргарита почти ворвалась в комнату – всё для того, чтобы почуять густой запах крови, едва не заставивший её пожалеть о том, что она одолела суп. Морис лежал, закрыв глаза. На какую-то страшную секунду ей показалось, что это конец, он мёртв, но в следующее мгновение стало заметно, как немного колышутся расхристанные бинты, изорванные чьей-то грубой рукой, обнажившей и растревожившей раны. Рубашка тоже была порвана у ворота, а вокруг рта была кровь. – Господи правый... Морис... У Маргариты дрожали руки, пока она пыталась отыскать в разворошенных, разбросанных при обыске вещах чистые бинты и корпию. Дверь была не заперта, мальчишка всё ещё стоял на пороге. – Скажи, чтобы принесли тёплой воды, нужно промыть раны. – Она сказала это не слишком грубо, пытаясь не сорваться, не накричать, не ударить этого ребёнка за то, в чём он не был виноват. Она пыталась осторожно отодрать присохшие повязки, промывала вновь открывшиеся раны. Морис смотрел на неё мутным от боли взглядом и вздрагивал, казалось, даже не от боли, а просто от малейшего прикосновения. Кажется, в рану капнула солёная слеза, но она никак не могла перестать плакать. – Как они могут...как они смеют... – воздуха не хватало, и она рванула жалобно затрещавшую раму, распахивая окно и впуская ледяной ветер. Он ничего не ответил, только чуть дёрнулся. Даже не застонал, и это пугало её до какой-то непредставимой прежде степени. Тонкая рука слепо шарила по одеялу, и Маргарита поспешила перехватить её, сжать в собственной, отогреть. Морис содрогнулся всем телом и вцепился в неё, как утопающий, так, что ей стало больно, но она даже не подумала освободиться из его судорожной хватки. – Морис...милый...Морис, – всхлипывала она, позабыв о том, что её могут видеть и слышать. На руках снова была кровь – кажется, во время допроса он так стискивал кулаки, что разодрал себе ладони ногтями. Одна эта мысль взрывала в душе котёл расплавленного, но отчего-то ледяного свинца, казалось, стекавшего по ребрам изнутри. – Мадам... – мальчишка снова показался на пороге, – мадам, мне велено отвести вас назад... – Убирайся к чёрту, – проскрежетала она, даже не подняв головы. – Но что я скажу гражданам комиссарам? – Он был глупым, этот юный республиканец, но она с трудом напомнила себе вновь – это не он. – Передай им, – голос дрожал от сдерживаемой из последних сил ярости, – передай этим шелудивым собачьим ублюдкам, чтобы они не смели больше причислять себя к человеческому роду. А дальше говори, что хочешь, мне до этого дела нет. Кажется, мальчишка долго и умоляюще говорил что-то, но она больше не слушала. Так и стояла на коленях рядом с постелью Мориса, гладила его по слипшимся грязным волосам, заливала слезами его подушку. А он, впавший в забытье, всё ещё сжимал её руку до боли, как будто только она и могла удержать его в мире живых. *** Она приходила менять повязки. Морис почти всё время молчал, и, как бы Маргарите ни хотелось услышать его голос, она не смела просить его заговорить с ней – он кривился от боли при каждом движении. Но Морис заговорил с ней сам. – П-почему...ты...н-не сказала?.. – Голос его превратился в сиплое, вымученное карканье, но даже сейчас в нём слышалась обида, и Маргарита, собравшись было уходить – за дверью всё ещё ждал мальчишка-республиканец – замерла на полушаге. – Что ты имеешь в виду? Он силился ответить, и она подошла ближе, наклонилась, чтобы разобрать тишайший шёпот, но всё было без толку, пока Морис, наконец, не оставил тщетные попытки, объяснившись одним лишь жестом. Полупрозрачная ладонь осторожно легла ей на живот. Морис вскинул взгляд, и она не выдержала – отвела глаза. – Я не хотела тебя беспокоить лишний раз. Тебе самому до себя... Он нахмурился и продемонстрировал кольцо, ставшее слишком широким для безымянного пальца. "Мы семья". – Я беспокоилась за тебя, – упрямо повторила она. – Это всё равно ничего бы не изменило. Он продолжал осуждающе смотреть на неё, и Маргарита не выдержала: – Ты хочешь поссориться? Да, быть может, я была неправа, но почему ты винишь меня? Я могу ошибаться, но я всегда стараюсь сделать так, чтобы всем было лучше. Позаботиться о всех. И о тебе в первую очередь. Господи, я стираю твои кровавые бинты и кормлю тебя с ложечки уже два месяца, а ты ещё возмущаешься? Она знала, что была сейчас неправа, но сил больше не было. Все горести, беды, усталость, всё выплескивалось сейчас в гневной скороговорке: – Я знаю, ты никого и никогда не прощаешь. Ты просто не умеешь прощать своих обидчиков, но уж для жены мог бы сделать исключение. Почему ты думаешь только о себе? "Глупо, как глупо". Но Маргарита не могла остановиться. – Я сижу здесь с тобой на грани смерти, а ты упрекаешь меня? В тебе есть хоть капля сострадания? Или ты черствее завалящей корки? Морис смотрел на неё ошеломлённым, растерянным взглядом до самых последних слов. Рука у него дёрнулась закрыть лицо, но так и не поднялась, лицо почти не дрогнуло, он только закрыл глаза, плотно, до дрожащих век – почему-то она видела это очень отчётливо. Вспышка прошла, стало почти стыдно, но в груди было всё ещё тесно, и она не сказала ничего, повернувшись к выходу. – Ты...б-будешь жить... – прошелестело ей вслед, то ли вызовом, то ли слабой попыткой примирения. Она не оглянулась. *** Гнев отгорел к утру уже десять раз, но наутро за ней не пришли, даже не принесли еду. К вечеру она забеспокоилась, ночью не смогла заснуть, и только под утро к ней пришёл неверный, беспокойный сон. Серые сумерки затопили комнату. Проснувшись, она увидела на столе воду и тарелку с похлебкой, но по-прежнему никто не шёл за ней, и леденящий страх сдавил грудь вместо гнева. Наутро она стучала в дверь, пока с той стороны не ударили, видно, ружейным прикладом, а резкий, зычный голос не сказал ей закрыть рот и сидеть тише мыши, а не то будет плохо и ей, и не только ей. Последнее заронило слабую надежду – вдруг всё же Морис жив? Жив ли Пьер? Кто вообще жив? Кажется, она не знала ответа даже про саму себя. На следующее утро дверь отворилась, и всё тот же юнец появился на пороге. – Я...если вы обещаете, что будете вести себя смирно, я отведу вас к брату. В этот момент Маргарита была готова броситься к нему и заключить в объятия на радостях. Мальчик неуверенно мялся на пороге, должно быть, он поступил вопреки каким-то там своим приказам, но её это не беспокоило. "Я увижу Пьера". Маргарита, наверное, только сейчас ощутила, насколько сильно ей не хватало кого-то, рядом с кем можно чувствовать себя спокойно. Рядом с Морисом было так, но она часто чувствовала себя старшей, будто бы ответственной за него. Он не требовал никакой заботы, он не требовал никогда и ничего, и именно поэтому она хотела вручить ему всё на свете и тарелку булочек в довесок. Рядом с братом же она, напротив, чувствовала себя маленькой и защищённой, даже сейчас, когда они были обречены, казалось, одно присутствие Пьера по волшебству развеет её страх. На улице ещё недавно была слякоть, а теперь подморозило. Маргарита несколько раз не споткнулась о разбитые колеи, пока они шли к штабу – да, должно быть, здесь был штаб. – Придётся немного подождать. Я сейчас приду. Вы же не убежите? – нервно поинтересовался мальчик, вызвав у неё смешок. – Не думаешь ли ты, что я переплыву залив без всякой даже лодки? – Ну...один из ваших подумал, что сможет. Не знаю, что с ним стало, но он отбился от солдат, бросился в море и поплыл на континент, – пожал плечами республиканец. – Мир его праху, – усмехнулась она. Мальчишка пожал плечами и с чуть виноватой улыбкой удалился. Маргарита осталась ждать. Было холодно, ветер как всегда продувал насквозь старую шаль, в которую она куталась, пытаясь приткнуть озябшие ладони. Мальчишки не было уже пять, десять минут, и пальцы начали потихоньку отниматься от холода, когда до неё долетел обрывок разговора проходивших мимо офицеров, бросивших на неё мимолетный и равнодушный взгляд. – Опять стрелять будут. Граждане представители всё никак не угомонятся. – У них приказ, говорят – не пощадить ни одного роялиста на острове. Лютуют. Роялиста видят в каждом дворовом коте. Оба хохотнули – в армии не любили комиссаров Конвента. – Ну, сейчас вроде как не коты. Они оставили в покое дурака-губернатора, порядком, кажется, потрепав – во всяком случае теперь он ничего не говорит, только хрипит и плюется кровью. Теперь принялись за разбойников рангом повыше. Сейчас мы должны услышать выстрелы, и на этом будет закончена история так называемого генералиссимуса д'Эльбе и его верных соратников. Вновь раздался смех, их речь была весёлой и беззаботной, но доносилась до Маргариты будто сквозь вату. В глазах мутилось, но ноги сами несли её прочь. – Эй, гражданка, ты куда? – неслось ей вслед, но она даже не обернулась. Проклятое слабое тело! Она хотела бы стать птицей или хотя бы моложе на двадцать лет – только бы не опоздать. Мелькала колокольня церкви святого Филибера – до боли знакомая, виднелись крыши донжона. Её дом был сегодня разверзнувшейся могилой. Она спотыкалась, задыхалась, но бежала к площади Арм, зная, что если не успеет – то не простит себе никогда, попросту не переживёт. Успела. Расстрельная рота ещё только строилась. Кто-то из комиссаров стоял на балконе, но её не волновали комиссары. На лице Пьера резко выделялся огромный кровоподтёк, а рука была странно скована. Впрочем, он был невозмутим даже теперь, избитый и на пороге смерти – стоял, чуть сгорбившись, и курил, не глядя в сторону республиканцев, словно их и не было. Рядом стоял Буаси и беспрестанно кашлял в ладонь, чуть в стороне – незнакомый человек, что-то тщетно доказывавший солдатам. Республиканец? За какие грехи его приговорили составить компанию тем, кого они называли разбойниками? Но это было неважно. Морис не мог стоять и сейчас почти лежал в кресле, вытащенном из какого-то дома. "Алая обивка. Не будет видно крови... Что за глупость?". – Готовься! – Стойте! – Бежать оставалось ещё половину площади, голос сбился, но её всё же кто-то услышал, с десяток человек повернули головы. Повернулся и Пьер. "Это ты рассказал. Ты обещал молчать!" – Я хочу умереть вместе с ними. Я хочу умереть с моим мужем! "Морис, прости меня! Прости, что я была резка с тобой. Прости хотя бы теперь!" Он поднял голову на её голос. Было ещё слишком далеко, чтобы увидеть выражение его глаз, но он слабо протянул руку, почти тут же бессильно упавшую на подлокотник. "Я буду с тобой!" Сзади раздавались торопливые шаги погони, Маргарите не хватило каких-то нескольких десятков шагов до той небольшой группы людей, что собралась посмотреть на то, как умрёт генералиссимус давно уже мёртвой армии. Её грубо схватили за плечо. Она рванулась и судорожно дёрнула ногой, пытаясь побольнее ударить преследователя. Раздался вскрик, ей удалось преодолеть ещё немного, но тут присоединились и другие. – Уведите женщину, – раздался голос Бурботта. – Я с радостью исполнил бы её просьбу, но подчиняюсь закону. – Нет, пожалуйста! – успела крикнуть она, рванувшись последний раз, прежде чем отвратительно влажная ладонь заткнула ей рот. – Готовься! – прозвучало ещё раз над площадью. Маргарита продолжала бороться, хотя её держали уже двое или трое. "Почему я такая слабая?" – Целься! Она не видела Пьера и Мориса, не видела вообще ничего из-за ненавистных, предательских слёз, летевших в стороны, пока она вырывалась с задушенным бессловесным криком. – Огонь! Грянул залп. Этот звук парализовал её, заставив замереть, как статуя. Он прошёл от ушей и до кончиков пальцев, он рвал её изнутри, как будто взорвав в груди пороховой погреб. "Воздух! Воздух! Почему...почему я не могу...дышать?" Словно бы сквозь толстое одеяло доносились до неё какие-то звуки, голоса, крики, шум. Раздался ещё один выстрел, на этот раз пистолетный – Буаси ещё корчился в агонии, но ждать республиканцам было некогда. Время было выбросить трупы в ров. Но всё это дошло до сознания Маргариты намного позже, когда она снова и снова воскрешала в памяти тот невыносимо серый промозглый день, такой же, как были до, такой же, как были после. Сейчас же она не могла думать больше ни о чём, проваливаясь в спасительное забытье. *** Словно чувствуя, что в этом мире её не ждёт ничего хорошего, она не спешила прийти в себя. Здесь, на грани сознания, всё было удивительно спокойно. Здесь не было места смерти – казалось, что если немного подождать, то серая пелена упадёт, и на смену ей придёт лето, то лето, злосчастное для монархии, счастливое – для них. Или всё будет иначе, и чьи-то руки снова вытащат её с крыши, ей снова пообещают защиту, к ней снова вернутся из колоний, чтобы защитить. В глубине души она знала – эта серая пелена не упадёт никогда. Ей никогда не найти выход. Очнувшись, она просто лежала, закутавшись в одеяло до самых глаз, и смотрела в стену. Подташнивало. Ныли кости. Всё тело, казалось, сейчас развалится, рассыплется в прах, осталось только дождаться, когда это, наконец, произойдёт. Заскрипела дверь. – Убирайтесь к чёрту, – прохрипела она с трудом – в горле пересохло. Визитёр помедлил на пороге, но всё же рискнул, однако всё ещё не сказал ни слова, ожидая в полной, звенящей тишине, когда она обратит на него внимание. Чужое присутствие раздражало не хуже жужжания назойливой мухи, и спустя несколько минут Маргарита всё же не выдержала. Мальчишка стоял с прямой, как ружейный приклад, спиной и старательно не смотрел ей в глаза. – Что тебе нужно? – почти прошептала она. Он, не говоря ни слова, поставил на тумбочку кружку воды, а другой тем временем шарил в кармане. – Не надо... – начала она, но предмет, наконец-то извлечённый на серый свет, привлёк её внимание. Мальчишка протягивал ей часы Мориса. Она узнала бы их из тысячи. Потёртая, почерневшая серебряная гравировка, изображавшая некогда, должно быть, виноградные лозы, но теперь едва различимая за давностью лет. Ни камней, ни золота – всё скромно, но за без малого полсотни лет, что прошли с тех пор, как курфюрст вручил отцу Мориса эти часы за Силезскую войну – с тех пор механизм ни разу не поломался и работал с точностью почти до секунды. Она медленно протянула руку. Металл холодил ладонь, крышка, как всегда, подалась немного туго. Надпись мелкой прописью – "Дрезден", вензель Августа Саксонца, тонкие чёрные стрелки – они ещё бежали. Неужели Морис не забывал их завести даже теперь, когда лежал едва живым? Она спешно схватилась за колёсико. Казалось, что если позволить часам остановиться – исчезнет последнее, что связывало её с Морисом, какая-то ниточка, благодаря которой она цеплялась за жизнь и ещё могла дышать. – Пока вы были без сознания, вас осмотрел врач. – Мальчишка говорил очень тихо, Маргарите пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слова. – Вас не казнят, это запрещено законом. Вы получаете отсрочку до рождения ребёнка. Часть её всё ещё хотела умереть, и, должно быть, только жалкие остатки религиозности мешали этой части попытаться наложить на себя руки. Но была и другая. "Я пошла за мужем до конца, и не моя вина, что мне не дали разделить его судьбу. Но у меня остался сын". Она почти забыла о том, что почти год назад на свете появился ребёнок, хотя сама произвела его на свет – слишком многое отделяло тот день от нынешнего. Луи не должен был нуждаться – она щедро заплатила кормилице, так, что хватило бы ещё на год. В ней едва успела проснуться любовь к сыну, когда его пришлось доверить чужим людям, и она не знала, что чувствует сейчас. "Но он мой сын. У него больше не осталось никого, и я держу за него ответ перед Богом и перед своей совестью. Я должна жить". Оставалась ещё и причина её отсрочки. "Вероятно, этому ребёнку суждено всё же увидеть свет. И, если мне вдруг повезёт уцелеть – за полгода может всякое случиться, то у меня будут два человека, о которых можно заботиться. Когда-то я мечтала стать матерью..." Сейчас все чувства ушли куда-то в самую глубь, оставив только мёртвые, лишённые жизни соображения. "Но у меня больше ничего нет". Мальчишка давно ушёл, а она всё ещё сжимала в руке часы, ощущая, казалось, как пружины и шестерёнки отсчитывают секунду за секундой. *** Один день ничем не отличался от другого. Её не перевели в крепость или в церковь, к другим пленникам, которых продолжали расстреливать. В комнате было холодно, но она знала, насколько сейчас холоднее в подвалах и каменных стенах, как дрожат там люди, и чувствовала что-то слабое и отдалённо похожее на облегчение. Она всё ещё хотела жить. "Я не должна этого стыдиться. Моя жизнь не куплена чужой смертью – только другой жизнью. Не моя вина, что я не умерла с Морисом и Пьером. Если я осталась жива – я не должна быть слабой и рыдать с мечтами о смерти. Если я выжила – я должна жить". У неё было полгода, может меньше. "По всему выходит, что ребёнок родится в конце весны или в начале лета. Вряд ли что-то изменится до той поры, у меня отберут его и отправят меня на гильотину". Маргарита старалась не думать об этом. Возможно, глупо было надеяться на спасение, но даже во сне к ней приходила дорога на материк, Пассаж, разбитые колеи среди болот, трудный путь напрямик, назад, в Бопрео и Молеврие. Что она делала бы дальше, ей было неизвестно. "Наверное, устроилась бы где-нибудь прачкой или поломойкой. Этого бы хватило, чтобы накормить нас с Луи, а младенцу, к счастью, еду добывать не надо". Мальчишка приносил ей еду раз, редко два в день, и, как бы не было у неё муторно на душе, съедала всё подчистую. Ей хотелось есть. – Комиссары уехали, – бросил республиканец однажды, забирая тарелку. – Остался только гарнизон. Возможно, это означало что-то, но она не могла понять, что именно он хотел сказать ей. Радостно было, что воздух родного города стал чище, что эти ублюдки с трёхцветными шарфами больше здесь не дышали, но это никак не меняло её положения. Она снова легла и укуталась одеялом. Холодно было всё равно, возможно, стоило немного умерить свою гордость и попросить одеяло в следующий раз, когда мальчик принесёт еду... Но она уже пригрелась и провалилась в сон, снова. Она полюбила спать. Почему-то ей не снились кошмары, хотя, казалось, после всего пережитого она должна была не спать ночей от ужаса. Но нет, наоборот. Ей снились бесконечные поля, ласковое летнее море, светлые рощи – и везде Маргарита чувствовала, что не одна. Пусть она и не видела никого, но ощущала чужое присутствие, какое-то невыносимо ласковое, успокаивающее, как будто огромные объятия Бога. Она шла вдоль берега, вдоль опушки, по лугам, всё дальше и дальше с каждым разом, но откуда-то знала, что цель, которая смутно виднелась вдали, ещё слишком далеко. Кто-то настойчиво тряс её за плечо, вырывая из плена иллюзий, возвращая в плен вполне материальный и постылый. Она хотела было ударить по руке того, кто ради какой-то шутки поднял её среди ночи, но человек не отступал, и, наконец, в полумраке она разглядела его лицо. Всё тот же мальчишка. – Чего тебе? – пробормотала она недовольно. – Чего тебе ещё от меня надо? Или кому-то ещё? Уже, небось, за полночь, все спят. – Именно, – сказал он тихо, почти шёпотом. Следующая фраза заставила её замереть, как соляной столб. – Вы хотите сбежать? – Это не смешно, – отрезала она после секундной паузы. – Мог бы не шутить такие жестокие шутки. – Я серьёзно! – в голосе проскользнула едва уловимая нотка обиды. – Вообще-то я даже лодку нашёл! – Зачем тебе это вдруг сдалось? – Она всё ещё не могла поверить, что это не очередной сон. – Я... – мальчишка потупился, но всё же выпалил шепотливой скороговоркой, – я хочу вас спасти! Понимаете, я республиканец, но это всё...неправильно! Мы хотим построить лучший мир, а пока получается только залить всё кровью. И я надеюсь... – Что, сохранив жизнь одной старой тётке, ты сможешь построить лучший мир? – Возможно, хотя бы немного лучший, – смущённо, но твёрдо ответил он. Повисла пауза. – Где там твоя лодка, говоришь? – Она пыталась не выдать волнения. Вещей у неё не было – только закутаться в одеяло поверх шали, зажать в ладони часы Мориса. "Если это ловушка – что же, я ничего не теряю". Было сложно не споткнуться в темноте, особенно на лестнице. Мальчишка протянул ей руку, и Маргарите пришлось опереться на неё, чтобы не упасть. На улице было ещё хуже – земля обледенела кривыми наростами, на которых можно было легко свернуть себе шею, и они почти ползли до самого берега, до старых укреплений. волны там бились о берег с такой силой, что лёд не успевал намёрзнуть даже тонкой корочкой – и там стояла лодка с кем-то, видно, из местных рыбаков. – Я заплатил ему, – сказал республиканец. – В лодке лежит сумка, она ваша – там одежда, немного еды, немного денег ассигнациями, даже несколько серебряных монет. Вам должно хватить на первое время. Я бы выдал вам паспорт, если бы мог, но подпись комиссара подделать не вышло, да и бланки они забрали с собой. Так что будьте осторожны, не попадайтесь нашим отрядам. Их стало много, говорят, из Парижа пришёл приказ готовить... – он тяжело сглотнул и с трудом выдавил, – карательную экспедицию. Тишина длилась несколько секунд. – Спасибо. – Теперь идите. Мне надо возвращаться. И удачи вам. – Как тебя зовут? – окликнула она мальчишку, когда тот уже повернулся, чтобы уйти прочь. – Франсуа. Франсуа Пие. – Спасибо, Франсуа, – искренне сказала она. Он немного смущённо пожал плечами, слабо улыбнулся и ушёл, не оглядываясь, в морозную темноту. *** – Вот здесь я вас и высажу, – сказал рыбак. – До Барра недалече, да вы и сами, небось знаете, чего вам рассказывать. – Спасибо, – сказала она ещё раз. Рыбак был столь любезен, что выбрал для высадки место, где виднелись остатки какой-то старой пристани или вовсе мостков – не пришлось разуваться и брести по ледяной воде. И без того сырость, казалось, пропитала её до костей, проморозила, пронзила ледяными иглами, а одеяло и шаль на плечах потяжелели и затвердели. – Пересидите до рассвета у кого, тут гарнизона почитай что и нет, никто вас сдать не должен. Да и с чего бы, вон, у вас же белой кокарды нет, а мало ли бродяг тут ходит? Ну, прощайте, мадам, я поплыл, не ровен час заметят... "Как, интересно, отговорится мальчик?" Ей было боязно за него, но, в конце концов, он сам предложил ей бежать, должно быть, соображал хоть немного, чего ему это может стоить. Лодка уплывала обратно к тёмной громаде острова. Отсюда были и при свете плохо заметны донжон и церковь, и сейчас Маргарита радовалась, что не может их различить. Нуармутье был для неё домом, а стал – усыпальницей. Она заставила себя повернуться к морю спиной. "Мало ли бродяг ходит? Да, немало, и теперь ты, Маргарита д'Эльбе, одна из них. Нищенка. Вдова. Беглая мятежница". Она устала бояться, и все эти слова проскользнули в сознании, не вызвав отклика. "Я просто пойду вперёд. Шаг за шагом. Я куда-нибудь обязательно приду – потому что невозможно идти бесконечно. И для начала я найду дом, где меня приютят до утра, пока я не околела". Всегда сложно сделать первый шаг. Она глубоко вздохнула и шагнула с подмостков на мёрзлую землю. Она ни разу не оглянулась на Нуармутье.