Во имя живых и мёртвых

Куда ей было идти? Самым глупым было возвращаться в Бопрео, к Шоле, к отвоёванным республиканцами землям, но именно туда она и направлялась. Там был Луи, там был её сын, о котором она должна была позаботиться – да даже просто его увидеть. "Какой он сейчас?" Она помнила его красным плачущим комочком в пелёнках, у неё на руках, у неё – и у Мориса, как всегда немного растерянного. Эти воспоминания причиняли ей боль, и она поспешила оставить их, загнать в самую глубь, на дно души. "Интересно, он уже пытается ходить? На кого он стал похож?" В день она делала около четырёх лье – дальше ноги не желали её нести. Маргарита быстро выматывалась, и, когда искала себе приют в деревнях и городках на пути, уже не имела сил бояться, что кто-то донесёт на неё, что её арестуют. Денег мальчишки Франсуа, спаси Бог его душу, хватало на то, чтобы получить кусок хлеба, миску жидкой похлёбки и место где-нибудь в углу, на жёстком соломенном тюфяке, под драным одеялом. Она не жаловалась – ей было всё равно, теперь, когда она была свободна. Кости ныли, всё ещё подташнивало по утрам, Маргарита чувствовала, как потихоньку неумолимо грузнеет, несмотря на скудное пропитание. "Что я буду делать с двумя детьми на руках?" Иногда ей казалось, что она сошла с ума, что всё, что она делает – безумие. Каждый шаг мог приблизить её к смерти, она шла в те края, где многие знали её в лицо, где были враги её мужа, а значит – и её враги, где её могли бы снова взять под стражу или попросту убить без суда и следствия, но она не видела ничего, кроме раз определённого пути. Шаллан, Леже, Монтегю, Торфу, Мортань... Все эти города были связаны некогда с радостью побед, а теперь – с горечью поражения. Не звонили больше колокола, не слышно было молитв, да и человеческий голос редко где можно было услышать. Восстание вспыхнуло весной, с первоцветами, расцвело летом, склонилось к закату осенью, погибло зимой, как кровавый цветок. "Нужно поменьше думать о поэзии, Маргарита. И побольше – о том, как бы не застыть насмерть". Одежда и впрямь рвалась от любого неуклюжего поворота, а башмаки разевали рот. Слякоть набиралась в них, пропитывала тряпки, которыми она обмотала ноги, и пальцы скоро отмерзали до бесчувствия. Было отвратительно чувствовать грязь на теле, ощущать, как по швам ползает всякая пакость. Она многое бы отдала за корыто с тёплой водой, кусок мыла и свежую смену белья, но в тех лачугах, куда она просилась на ночлег, вряд ли можно было разжиться такой роскошью. Когда открылась дверь, её сначала не узнали. Опрятная женщина лет тридцати поморщилась и уже хотела сказать что-то презрительное, что не подаёт нищим, но вдруг изменилась в лице. – Мадам д'Эльбе? Вы..? – Тише. Это действительно я, и ради всего святого, не говорите громко. Я не хочу отправиться в тюрьму. Женщина растеряно отступила. – Проходите, – неуверенно сказала она, и Маргарита с облегчением проскользнула в тепло. – Мой сын в порядке? Женщина неуверенно улыбнулась: – В полном, мадам! Он на редкость здоровый малыш, у него уже начали резаться зубы, он даже ходить пытается, правда, падает пока... Что-то в её голосе заставляло Маргариту быть настороже, но она слишком устала. – Я хочу его увидеть. Но, надеюсь, у вас сначала найдётся вода, мыло и какая-нибудь одежда, хотя бы и старая. Я заплачу, – добавила она, доставая серебро – здесь не стоило скупиться. Женщина закивала, крикнула кому-то в дверь принести воды, а сама кинулась за одеждой. Маргарита стояла в одиночестве и не чувствовала, наверное, ничего, кроме облегчения – впервые за эти дни она была в безопасности, пусть и зыбкой, в доме, где её вряд ли бы выдали. Она давно знала кормилицу Луи, иначе ни за что не доверила бы ей своего ребёнка. Она была честной женщиной, вырастившей не одного чужого малыша... Но это, конечно, не означало, что ей можно было безоговорочно доверять. Вода быстро стала грязно-серой. Прежде Маргарита не думала, что простое мытьё может быть таким удовольствием. Смыть грязь, вычесать из волос всю дрянь, ещё шевелящуюся, выкинуть лохмотья и переодеться в чистое... Наконец, она готова была увидеть сына, не заразив его вшами. Женщина вынесла ей пухлого, крепенького малыша, испуганно взиравшего на неё, совсем чужую. Луи был похож на неё и немного на Пьера – плотный, пухлощёкий, с широко расставленными глазами, но чёрные кудри и уже сейчас крупный носик явно достались ему от Мориса. В груди заныло. – Вот он, мадам. Маргарита осторожно взяла ребёнка на руки – тот был уже довольно тяжёлым, непривычно тяжёлым. Она не держала на руках подросших детей с тех пор, как похоронила первенца, умершего в полтора года. Как это было давно! Луи продолжал испуганно смотреть на неё большими тёмными глазами и тихо, неуверенно, будто на пробу хныкнул. – Тшшшш...тише, маленький. Я твоя мама. Не бойся меня. Укачивать его было трудно – руки болели от кончиков пальцев, до самых плеч, но от размеренных движений малыш немного успокоился и потянулся рукой к пряди волос, вылезшей у неё из-под чепца. Она улыбнулась, искренне, кажется, впервые с тех пор, как Мориса убили. Женщина кашлянула, привлекая её внимание. – Мадам... Я не хочу показаться негостеприимной, но утром вам с ребёнком лучше уйти. Если вас здесь найдут республиканские солдаты... – Я понимаю. – Было тяжело это слышать, но эти люди не были обязаны умирать ради её безопасности. – Я заплачу вам за тёплую одежду для Луи и еду. У меня есть ещё немного серебра. – Вы очень добры, мадам. Наши дела идут неважно, детей надо кормить... "Я очень вовремя появилась, чтобы забрать Луи. Вряд ли они отказали ему в еде, но им не нужна лишняя обуза". – Мы уйдём утром, – сказало она. Им постелили возле камина, ещё не до конца погасшего. Луи, прежде робко косившийся на неё, потянулся к огонькам и что-то залепетал, попытался подползти поближе, но она перехватила его поперёк живота и притянула к себе. – Нельзя, Луи. Иначе будет больно. Обожжёшься. Он нахмурил густые чёрные бровки и недовольно фыркнул. – Тшшш...не ворчи. Сейчас мы ляжем спать, и я спою тебе колыбельную. Казалось, он понял её и удовлетворился этим обещанием. Они улеглись. Камин догорал, бросая на них отблески. Было тепло и в кои-то веки спокойно. "Завтра снова в путь". Но сейчас было время покоя, мира, безопасности. Сейчас, в эту ночь, им нечего было бояться. Она тихо мурлыкала что-то без слов сонному ребёнку. Не приходило на ум ни одной колыбельной, только какие-то отдельные строки, и она напевала какую-то мешанину из псалмов и фривольных песенок, среди которых звучали набатом слова "Вандейской Марсельезы". "К оружию, пуатевинцы!" *** Идти стало ещё тяжелее. Луи подрос достаточно, чтобы уже пытаться делать первые шаги, но, конечно же, не мог идти сам хоть сколько-нибудь долго. Он весил уже фунтов двадцать, не меньше, нести его было тяжело, и она то и дело останавливалась, чтобы перевести дух. И снова – разумнее было бы затаиться, переждать где-нибудь в окрестных деревнях самую бурю и надеяться, что им удастся пережить гнев Республики. Но Маргарита шла в Бопрео. Это было что-то больное, какая-то непреодолимая тяга увидеть дом, хотя бы прикоснуться к стене на прощание, увидеть последний отсвет прежней жизни. Пришлось ночевать в Шоле. Она поглубже натянула чепец и понадеялась, что простуженный, подсевший голос не узнают, если даже когда-то знали её саму. "Мне не может везти вечно". Однако пока везло, и она осталась неузнанной. Она совсем отвыкла от детей, от того, как бы попасть ложкой в рот капризничающего от усталости Луи, к тому же успевшего испачкать одежду. Пришлось наспех застирывать все несколько плотных рубашек, тряпки и одеяло – руки, кажется, вываливались из плеч, и она едва помнила, как упала на тюфяк, прижала к себе сына и тут же уснула. Наутро Маргарита едва поднялась, но надо было пересилить себя, раз уж решила идти. "Побила бы кого за кружку кофе". Но товаров из колоний здесь не видели давно. Знакомые поля. Она была здесь осенью, когда армия отступала, когда было ещё не всё потеряно, когда, казалось, ещё был шанс на то, что все останутся живы... Здесь она в последний раз видела Мориса перед тем, как его ранили. Усыпанные омелой деревья, побитые морозом виноградники, голые пастбища... Земля была разорена. "На следующий год будет голод". Голодно было и сейчас, но что будет дальше? Вся Вандея, казалось, обмерла от ужаса перед карами, что сулила Республика, готовясь к последней агонии. Что останется потом? Кто останется? Кто вырастит новый урожай и будет ходить за скотиной, если не останется не только мужчин, но и женщин, детей, стариков... "Не думаю, что об этом в Париже болит хоть чья-то голов, а если и так – то её обладателя живо лечат на гильотине". Бопрео был так же тих и пустынен, как десятки городов и деревень до него. В морозном воздухе отдавались её неровные, тяжёлые шаги. Даже Луи, пытавшийся что-то лепетать, даже порой произносивший какие-то членораздельные слоги – а она отвечала ему рассеянно, чтобы отвлечься – даже Луи притих и прижался к ней. Молчали колокольни Нотр-Дама и Сен-Мартена, не отбивая положенных служб. Кажется, даже птицы притихли – но город был жив, в окнах мелькали тени, однако чудилось, будто это всего лишь мертвецы, пробудившиеся на закате. Она едва не упала в обледеневшей колее, но если бы и так – некому было бы протянуть ей руку. "Осталось немного". Она срезала путь через переулок. За околицей Бопрео было видно поля и такую же разбитую дорогу – не от пушек ли ещё остались следы? Маргарита медленно брела по давно знакомой до кочки дороге. Ей вдруг стало исподволь боязно – что найдёт она там? Что с домом? Он был сожжён. *** "Вот и всё". Ни мыслей, ни чувств не было – только пустота. Она спустила Луи на землю, не беспокоясь, кажется, даже о том, что он может застыть. До её рассудка не доходило вообще ничего, всё терялось при виде обожжённых развалин. Верхний деревянный этаж сгорел дотла, торчали несколько досок. "Там были спальни и детская". Нижний, частично каменный, уцелел. Чёрные стены и остовы каминов зловеще маячили в полумраке. Конюшня, остатки сараев, часовня, кухня, зала... Она бродила по чёрной земле, угли хрустели под башмаками, и из груди рвался какой-то судорожный, истерический смех, напоминающий больше плач. "Это всё – моя жизнь. Наша жизнь. Всё, что у меня было". Она упала посередине залы на колени, яростно загребая скрюченными пальцами давно остывшие, ледяные на ощупь угли. Кажется, там были и куски битого стекла, пальцы полоснуло чем-то острым, но Маргарита едва обратила на это внимание. "Всё закончилось...вот так". Куда ещё идти, если это – конец? Почему-то ей не приходило это в голову прежде – куда она пойдёт после Бопрео? Сейчас это казалось полностью лишённым смысла. Зачем куда-то идти? Хотелось зарыться в чёрные ледяные угли, уткнуться в остывшую золу и лежать, пока всё её тело не истлеет и не развеется вместе с пеплом. Маргарита не знала, сколько она просидела так, пока Луи не подполз к ней на четвереньках, не уткнулся в руку холодной щекой. "Он так не научится ходить, если будет ползать. И простудится". Рубашки задрались, обнажив красные от холода коленки, тёплые носочки съехали с ног. Луи шмыгал носом и пытался согреться, прижавшись к ней, и Маргарита словно отмерла, спешно схватив его на руки, прижав к себе, закутав дрожащее тельце в шаль и намотанное на себя тёплое шерстяное одеяло. Становилось холодно и ей самой. Нужно было искать ночлег. Ей казалось, что её выжали досуха, как грязную половую тряпку, но на руках у неё сидел маленький, голодный, замёрзший ребёнок, у которого едва хватало сил тихонько хныкать и шмыгать носом. "Кажется, я его с полудня не кормила, да и там только немного хлеба, а он же ещё совсем крошечка у меня..." Что-то, отдаленно похожее на давно убитую, казалось, нежность колыхнулось внутри. Вставать было тяжело, болели колени. Проще было бы положить ребёнка на землю, а потом снова поднять, но он вцепился в неё не хуже клеща. Да, кажется, она сама бы не смогла отпустить его – казалось, он был единственным, что согревало её, что давало силы подняться и идти хоть куда-то, а не умереть здесь и сейчас. – Тшшш...не плачь, Луи, сейчас мы пойдём и поищем дом. Какой-нибудь...чей-нибудь... Видишь, с нашим не вышло. Нашего дома больше нет. – Она с трудом сглотнула комок. – Ма-а... – протянул Луи, плотнее прижимаясь к ней. Вряд ли это было что-то связное и осознанное, но ей стало чуть легче на душе, словно бы и вправду он обращался к ней и пытался утешить. Тем временем совсем стемнело, но, к счастью, луна была почти полной. В её свете Маргарита последний, единственный раз оглянулась, будто ожидая, что чёрные развалины снова превратятся в старый двухэтажный дом с поседевшими от времени досками и скрипучим полом. Но всё осталось так, как и было. На какой-то из соседних ферм, куда она раньше не заглядывала, ей открыли дверь. Дрожащими, закоченевшими руками она вытащила ассигнации, от неё отмахнулись – "ими, матушка, разве что очаг растапливать, вот, ешьте, внучок ваш небось? а детки? Ой, плохие времена нынче настали, плохие, мои вот все..." – и она, потихоньку отогреваясь, ела сама и кормила Луи, ложка за ложкой. Снова жёсткая солома, но ей, уставшей, казалось, что её убогая постель была лучше всякого королевского ложа. Ребёнок всё ещё вздрагивал и не хотел отлипать от неё, одной ладонью цепляясь за платье, а в другой крепко что-то сжимая. – Покажи, Луи, что это? Ну-ка... Отзываясь на слова и прикосновение, он разжал руку. На маленькой влажной ладошке лежал цветной керамический осколок нежно-сиреневого цвета. – Па-а... – сонно пробормотал Луи и протянул ей осколок, уже засыпая, а Маргарита внезапно почувствовала, как горло невыносимо сдавило. Она беззвучно плакала, уткнувшись мокрым лицом в кудряшки спящего сына, сжимая в кулаке его подарок. Когда-то это была любимая чашка Мориса. *** Она уже неделю шла на запад. Идти на восток, туда, где сильна была Республика, было опасно, её бы мигом посадили в тюрьму как подозрительную. Здесь же у неё был шанс спрятаться, бродить по мелким деревням и фермам, пока хватало денег, а потом... "Я что-нибудь обязательно придумаю!" Луи был привязан одеялом к груди и был этим не сильно доволен, постоянно вертясь и пару раз разразившись возмущёнными воплями. Пришлось прикрикнуть на него и уткнуть лицом себе в грудь, глуша крики, пока он не успокоился. Вид у него был всё равно нахохлившийся, как у мокрого совёнка, но в конце концов он успокоился и скоро задремал, убаюканный движением. Так они и шли. "Возможно, где-то нужны будут лишние рабочие руки. Если я смогу работать и до родов, и после них, как можно скорее – меня, должно быть, не погонят..." Она снова прижимала к себе сына и кусала губы, пытаясь избавиться от заполнявшего душу по капле отчаяния. Бель Эр, Ле Палле, Мулен Сен-Габриэль, Пон Сен-Мартен, Порт Сен-Пер... Названия мельтешили в голове. В последнем городке было неспокойно, ходили слухи, что республиканские войска прошли неподалёку. Карательные войска. Кто-то говорил, что они убьют только роялистов, поэтому нужно проявить себя добрыми гражданами, но кто-то был не столь хорошего мнения о республиканских войсках. "Республиканцы убьют всех". Она знала. Она помнила Нуармутье. "Впрочем, Шаретт и его головорезы ничем не лучше. Стоит им только прознать, что здесь осталась еда и вино – мигом сбегутся". Старая нищенка с ребёнком, по счастью, ни у кого не вызывала подозрений до сего дня. С ближайшего постоялого двора – грязного, обшарпанного – до того вкусно пахло тушёным мясом, что она не удержалась и зашла. "Хотя бы понюхаю". На неё равнодушно покосились. – Тебе чего? Денег почти не осталось. – Не найдётся ли работы? Хмурый человек выбрался из погреба и кивнул на кухню. – Судомойка приболела. Помой посуду, получишь еду для себя с ребёнком, переночевать тоже можете. – Спасибо! – Это вышло настолько радостно и искренне, что удивилась и она сама, и хозяин. Луи охотился на старую ленивую кошку, то пытаясь встать, то попросту ползая по грязному полу. Она натирала золой тарелки, кружки и кастрюли. Руки привычно болели, но боязнь что-то ненароком в раздумьях уронить не давала снова нырнуть с головой в отчаяние. Уже вечерело, когда им с Луи выделили огромную миску тушёной капусты с парой кусков мяса и кивнули на каморку, где можно было расстелить тюфяк. Там было сыро, но всё же довольно тепло. Они сидели там вдвоём и наслаждались тишиной и минутами уюта. Луи тянулся за новой ложкой еды, а Маргарита поняла, что немного улыбается при виде сына, открывающего рот, как голодный птенец, со звонким "А-ам!". Им достался ещё кусок хлеба на завтра, но она не выдержала и отломила немного. Есть хотелось почти всегда, она худела – висела кожа и на лице, старя её, и на руках и ногах, только раздувался живот – пока ещё не слишком заметно, её принимали за совсем старуху, за бабку Луи, но скоро беременность станет заметной для всех вокруг, а живот начнёт мешаться при ходьбе. "И работать станет тяжелее". Она прижала у себе Луи, и тот, на удивление, не стал вырываться, а приник в ответ. Он был спокойным и покладистым – ей повезло с его нравом. "Наверное, Пьер был в детстве таким же". Сама она, сколько себя помнила, была непоседой, острой на язык с тех пор, как научилась говорить. "Каким был Морис?" Она мало знала о его детстве – он не любил говорить, но его мать несколько раз неприязненно проговаривалась. Морис и в детстве был немного странноватым, отрешённым от мира, а когда началась война и погиб его старший брат – и вовсе замкнулся в себе, перестал говорить на несколько лет и с трудом вернулся в этот мир. "Как хорошо, что Луи ещё слишком мал для того, чтобы война задела его". Сегодня она долго лежала без сна, вглядываясь в смутные очертания досок на потолке. Луи немного посапывал – простуда так и не прошла? "Надо будет завтра попросить кипятку и напоить его горячим на дорогу. Не хватало ещё, чтобы он разболелся". Внезапный страх потерять Луи сковал её. Ребёнок выглядел бодрым и почти полностью здоровым, но с его старшим братом было так же, а потом – сквозняк, и всё... Маргарита плотнее прижала сына к себе, словно бы это могло как-то помочь от любых бед, что ждали их завтра – и во все дни, что последуют дальше. *** Она проснулась рано, но лежала ещё какое-то время, не желая вылезать на холод, пока рядом не завозился Луи. На завтрак был хлеб, и она всё же выпросила у хозяина травяного чаю, а потом долго студила кружку, чтобы Луи не обжёгся кипятком... Словом, когда вышли, город уже ожил. Здесь слышались голоса и виднелись люди, встревоженные в основном, но кто-то ещё мог улыбаться. Наверное, война пока обходила их стороной... "Пусть обходит и дальше". Дорога промёрзла до звона – морозы стояли сильные, слишком сильные для этих мест. Не такие, конечно, как в тот год, когда они с Морисом поженились – тогда вообще страх был, спали под всеми одеялами сразу, да и то от холода тряслись. "А вместе было спать теплее. И если постараться и извернуться – не только спать". Зачем только она вспомнила? Хотелось бы вернуть всё вспять, хотелось бы обнять её худого, тёплого, словно солнце, Мориса, прижать к себе и не отпускать, чтобы не вляпался в ещё какое восстание... "Брось это. Просто брось. У тебя есть Луи, вот, ещё кто-то там намечается, не вздумай реветь. Есть и те, у кого вовсе никого не осталось. Есть те, кому хуже". Ей было сложно это представить, перестать закапываться глубже в свою боль. Должно быть, до вечера она успела бы изглодать свою душу до костей в какой раз, но судьба, видно, снова имела на неё какие-то свои планы. Кто-то снёс крест на перекрёстке, но камень-основание всё ещё оставался на месте. К нему жалась какая-то тонкая фигурка в тряпках, даже издалека видно – отчаянно дрожащая и пытающаяся словно раствориться в камне. "От жилья не так уж и близко. Что это тут творится?" На секунду ей стало страшно, но человек у камня выглядел маленьким – девушка? ребёнок? – и таким испуганным, что она решила даже не искать палку. И так сможет справиться. Главное – шагать порешительнее. – Ты здесь замёрзнуть решила? – Нет, всё же девушка, вон, платье. Рваное, грязное – ужас! А из-под платка торчат патлы, свалявшиеся, серые совсем, хотя, должно быть, когда-то светлые. Девица только вздрогнула и сжалась, будто ожидая удара. – Я не буду тебя бить. Я не сделаю тебе ничего плохого. Просто не сиди на холодном, встать и скажи, что случилось. Ей было не с руки возиться с кем-то ещё – хватало себя и Луи, но бросить замерзать на дороге человека – пожалуй, это было слишком. Девушка отняла руки от лица и подняла голову. Она была совсем ещё юной, ещё недавно, наверное, красивой, но сейчас на грязном, заплаканном, исхудавшем и перекошенном постоянным ужасом лице с трудом можно было разглядеть остатки былой привлекательности. Только глаза были чудо как хороши. Большие голубые глаза. Знакомые. "Почему обязательно я?" – мелькнула последняя обречённая мысль. – Добрый день, мадам де Лескюр, – чуть откашлявшись, выдавила Маргарита. – Так я повторяю свой вопрос – как вы оказались на дороге и с чего решили заживо замерзнуть? *** Раньше ей никогда не приходилось видеть, чтобы люди так жадно ели. – Не подавись. Никто не отнимает у тебя еду. Они так и не поговорили ещё – Маргарита озаботилась в первую очередь тем, чтобы отвести свою нежданную находку в тепло, отогреть и накормить. Болтать лишнее при хозяевах не стоило – вряд ли крестьяне побежали бы по холоду доносить на них, но людям вообще не стоило знать лишнего – просто на всякий случай. Маргарита сказала вслух только то, что встретила дальнюю родственницу, и что та сильно устала и замёрзла – в общем, достаточно правды. – Я знаю, – юная маркиза выдавила бескровную улыбку и постаралась по крайней мере не глотать хлеб, не жуя. Получилось не слишком хорошо. – Сколько ты не ела? – Как-то само собой получилось, что она перешла на "ты". В этой девочке мало чего осталось от надменной и разряженной знатной дамы, которую она знала. И неуместное веселье, и спесь – всё слетело вместе с шёлковыми платьями, осталась только едва живая девушка едва двадцати лет – одна. – Не помню. Несколько дней. Я не помню... – она обхватила себя руками и крепко зажмурилась. – Тише. Успокойся. Вот, пей чай, пока горячий. Грейся. У нас ещё будет время поговорить. "Лучше это сделать в дороге". Как-то само собой вышло, что Виктория дальше пойдёт с ней. Это было в чём-то досадным прибавлением к их маленькой компании, но не бросать же её было? Спать тоже пришлось вместе. Луи недовольно ворочался, стуча ногами по спине Виктории, отвернувшейся к стенке. Та не издала ни звука, только дёрнулась и сжалась в комок. – Луи! Не брыкайся! Пришлось прижать его к себе, пока он не успокоился и не заснул, а потом, вскорости, заснула и она сама. Разговор действительно отложили до утра, до дороги. – Куда вы идёте, мадам? – спросила Виктория немного робко. Было так непривычно слышать подобные нотки в её голосе, что приходилось иногда напоминать себе, что девушка перед ней – маркиза де Лескюр. – Не знаю. Я думала найти место, где нужны рабочие руки. И где потерпят в придачу к ним ещё и детей – одного, вот, скоро и двух. – Вы...вы тоже? За широким, явно с чужого плеча крестьянским платьем, за рваными шалями и кучей тряпок, намотанных на исхудавшее хрупкое тело – за всем этим Маргарита упустила из виду довольно очевидный факт. Впрочем, Виктория оказалась ничуть не более наблюдательна. – Значит, троих. Ты ведь идёшь со мной? Пожатие плечами. – Мне больше некуда. И не с кем. – Голубые глаза наполнились слезами. – Расскажешь? Они медленно пошли прочь от фермы, где ночевали. Луи всё ещё дремал у неё на руках – спина, плечи, колени, всё болело от того, что ей приходилось таскать его, и оставалось только надеяться, что им удастся где-нибудь устроиться. "Нужны документы. Иначе нами слишком заинтересуются...граждане". – Может...сначала вы? – Это очень простая история. После битвы при Шоле мы отправились на Нуармутье. Шаретт позвал, чтобы ему пусто было. Разливался, дескать, будем там в безопасности. Ну...в общем, не оказались. Моего мужа и брата расстреляли. Меня оставили в живых, а один из республиканцев почему-то решил отпустить. Даже денег дал. Нет, ничего предосудительного делать взамен не пришлось. Я забрала Луи у кормилицы, теперь брожу. Если бы удалось достать документы, всё стало бы проще, но пока их нет, оставаться на месте опасно. Виктория кивнула, повисло молчание. – Если не хочешь – не рассказывай. Но мне интересно узнать, как ты оказалась в одиночестве вдали от армии и всех своих близких. Лицо маркизы скривилось и дёрнулось в судороге, как будто она пыталась плакать, но больше не могла. Маргарита ощутила мимолетный укол жалости – насколько она ещё способна была кого-то жалеть, особенно жену человека, попортившего Морису немало крови – и даже хотела было оставить затею узнать о злоключениях своей спутницы, но Виктория заговорила – неожиданно легко и пусто, как будто из её коротких, рублёных фраз выгорело всё живое, весь смысл, и они остались бессмысленным набором звуков. – Вы знаете – мы пошли за Луару. Мой муж был ранен... – Это я помню. – Ему сначала стало немного лучше, но ненадолго. Потом...он очень долго умирал. Рана загноилась. Маргарита против воли вздрогнула. Она мельком видела маркиза де Лескюра после ранения – кровь тонкой струйкой текла из простреленного виска. Пуля вошла в лоб и вылетела возле левого уха, чудо ещё, что он не умер на месте с такой раной, но стоило только представить, что она воспалилась, что так же медленно из дыры в голове вытекает зловонный гной... Её затошнило. – Я представляю. – Не представляете, – сухо и строго оборвала её Виктория. Её голос был слишком спокоен. – Вы не представляете, но и не надо. Оставим это. Мой муж умер три недели спустя, армия ещё не дошла до Гранвилля. Его похоронили где-то ближе к Нормандии, но я не знаю, где. Я почти не помню, что было в те дни. Повисла пауза – впрочем, ненадолго. – Я шла за армией почти до Савене. Отец и месье Мариньи искали лошадей покрепче, чтобы мы с матерью и Мари смогли уехать, но нашли только одну. Мать осталась с отцом. Неделю назад я узнала, что их гильотинировали. Об этом писали газеты, и одна из них попалась мне на глаза. И снова – молчание. – А твоя дочь? Виктория долго молчала. Маргарита уже и не ждала ответа, когда услышала совсем тихий, сдавленный, задушенный голос. – Она простудилась и умерла десять дней назад. У меня больше нет никого. Никого! Пришлось остановиться и ждать, пока Виктория отдышится. Она даже не плакала – из её груди вырывались сиплый, задушенные звуки, как будто её душили. – Тише. Обнимать кого-то с ребёнком, привязанным к груди, было несподручно, но тратить время, чтобы отвязать Луи, было нельзя. Казалось, если сейчас не прикоснуться к Виктории, не прижать её к себе – неловко, даже грубовато, не погладить по растрёпанным волосам, то она попросту задохнётся. "Господи, какая же она тощая..." Виктория судорожно утыкалась в её плечо, вцепилась пальцами до боли, но Маргарита ничего не сказала, не отдёрнулась. Это нельзя было прервать, нарушить упрёком. Казалось, любое слово сейчас может убить девушку в её руках. Луи вмешался в сцену, проснувшись и недовольно подав голос. Это вызвало у Виктории новый приступ рыданий, и на этот раз по худому грязному лицу катились слёзы. – Моя дочь..она...почему... – Тише. Тише. Живи. Она умерла. Я знаю – это больно. Но сейчас нужно успокоиться и пойти вперёд. – Вы... – На смену слезам пришла вспышка гнева. – Вы не понимаете! Она умерла! Все умерли! – Я понимаю. Девочка, я похоронила своих родителей. Я похоронила пятерых своих братьев. Своего первенца. Мужа, которого я любила больше, чем когда-нибудь смогу полюбить хоть кого-то. В моей жизни было до чёрта могил, и не однажды мне хотелось просто лечь и умереть, но я вставала и шла дальше. И ты тоже сможешь, потому что здесь, у тебя в животе, есть твой ребёнок. Твой, и человека, которого – я знаю – ты любила не меньше, чем я своего мужа. Ты встанешь и пойдёшь. Ты выживешь. Ты дашь ему жизнь и вырастишь. Что бы я ни думала о тебе, что бы ни думал кто-то другой – у тебя получится воспитать этого ребёнка если не в достатке, то хотя бы в любви. Ты ещё доживёшь до того момента, когда у тебя будут внуки, а может – и правнуки. Ещё настанет момент, когда там, на том свете, в Раю или где-то ещё, ты сможешь обнять тех, кого потеряла. Но не сейчас. Сейчас нельзя. – Я не могу... – потеряно прошептала Виктория. – Я не справлюсь... – Я помогу тебе. Если, конечно, хочешь. – Почему я должна всё это делать? Почему вы не бросите меня? – в голосе нынешней Виктории на мгновение прорезались нотки прежней маркизы де Лескюр, капризные, недовольные. – Потому что я не могу. Раз уж я нашла тебя зимой на дороге, то теперь обязана заботиться. Как вот, о Луи. Как о детях, что должны родиться. Четыре души, как видишь, но если уж так распорядилось Провидение – я сделаю всё, чтобы вы все выжили, что бы мне для этого ни пришлось сделать. – Даже...убить? – внезапно совсем по-детски недоверчиво переспросила маркиза, рассеянно утирая слёзы тыльной стороной ладони. Маргарите внезапно стало до шального весело, как будто её живая натура просыпалась от многодневного сна. "Боль так и останется. Она никуда не уйдёт. Но я живая – и буду живой, какой была всегда". – Что там убить! – усмехнулась она. – Если понадобится, я готова даже отдаться Робеспьеру прямо при всём этом растреклятом их Конвенте! Виктория ахнула, зажимая рот ладошкой. – Впрочем, говорят, для этих дел при нём есть симпатичный приятель, так что не думаю, что его заинтересую что я, что вообще женщина. Не красней так, как будто впервые про такое услышала. – Ну... – Щёки у Виктории и вправду немного зарделись, она даже почти улыбнулась. "Прав ты был, Пьер, когда сказал, что дурацкие шутки – верный способ привести кого-то в чувство". – Пойдём, – сказала она уже тише и мягче. – Холодно стоять. *** Несколько дней они бродили вдоль берегов огромного озера, ночевали на фермах и в мелких деревеньках, как и прежде. Ничего не изменилось, кроме того, что деньги подошли к концу, и если им с Луи ещё могли по доброте душевной дать кусок хлеба на двоих, то теперь, когда их стало видимо больше, вопрос пропитания вставал прямо. Она всерьёз думала рискнуть. Да, в городах будут сильнее интересоваться тем, кто же они такие, но лучше рисковать головой, чем умереть с голоду в попытках допроситься еды у и без того живущих впроголодь людей. Даже смутные слухи о том, что наступают республиканские армии, банды Шаретта, да хоть сам сатана – всё это трогало её меньше, чем голод, усталость и неопределённость. До этих пор они почти не видели следов войны. Каким-то чудом на их пути не встретилось разорённых дочиста деревень и городов – где-то были сражения, где-то проходили войска, и не всегда мирно, но такого, как было на Нуармутье, она не видела ещё ни разу. Но городок – маленький, в несколько улиц – представший перед их глазами, действительно не был похож на Нуармутье. Там остались живые люди. Здесь – нет. Вообще. Зловещую тишину нарушало по временам только карканье ворон. Кровь уже давно замёрзла, а то, что некогда было людьми – окаменело. – Мы не можем свернуть? – тихо спросила её Виктория. – Последняя развилка была с половину лье назад. – Маргарита сама удивилась, насколько сел её голос. – И уже темнеет. – Нам придётся ночевать здесь? Виктория говорила на удивление спокойно – должно быть, на её пути встретилось достаточно мертвецов самого неприглядного вида. Саму Маргариту немного мутило, но надеяться, что в окрестностях есть хоть кто-то живой, хоть чей-то обжитый дом, было наивно. – Думаю, что если мы пойдём ночью, нами будут не прочь подзакусить волки. – Но их же здесь нет, верно? – Пока не встретим – не узнаем. Но я предпочту оставаться в неведении. Трупы лежали повсюду – мужчины, женины, дети. Зарубленные, обожжённые, вывернутые в неестественных позах... Большинство домов сгорело, но Маргарита с каким-то пугающим хладнокровием выискивала уцелевшие – нельзя ли будет остановиться там? Пару раз она заглядывала внутрь, но с сожалением возвращалась – выбитые окна, кровь... "Вокруг тебя лежит куча убитых людей, а ты досадуешь, что при их убийстве немножко запачкали пол". Но что-то, казалось, отмерло. Она не в силах была сейчас сильно ужасаться, переживать, вообще чувствовать что-то, кроме усталости, раздражения и боли во всём теле. Луи уже проголодался и ёрзал, невольно пиная ногами её выросший за эти недели живот. Виктория плелась за ней, кажется, с трудом держась на ногах – кажется, они тоже и не думала уже попытаться уйти из мёртвого города куда-нибудь в более приятное место. Нет, они бы просто не дошли. – Здесь целы все стёкла. Даже дрова у камина есть. И свеча. Думаю, подходящее место. На каминной полке нашлись даже кремень и трут, не составило труда высечь искру. В слабом огне разгоравшейся свечи Маргарита осмотрела комнату – и замерла. Всё было на месте, чистенько, прибрано, только на полу остались грязные следы больших мужских сапог, а в углу, рядом с перевёрнутой колыбелькой – детское тело. Ребёнку, должно быть, было столько же, сколько и Луи. Закоченевшая ладошка судорожно сжимала поломанную грубую куклу, поломанную – как и её мертвый владелец, застывший в неестественной позе с переломанной спиной. Пелёнки, одеяло – всё комом валялось поодаль, рубашка задралась так, что можно было увидеть – это была девочка. – Не смотри туда, – тихо сказала Маргарита, отвязывая одеяло от груди. – Лучше подержи Луи. Виктория взяла её сына на руки, согнувшись с непривычки. Маргарита отвернулась – ей нужно было сделать это, пока она не потеряла решимость. Кровь замёрзла, и несколько ужасных, вечность длящихся секунд Маргарита голыми руками отдирала от досок прилипший к ним детский труп. С жутким треском лёд раскололся, и на краткое, к счастью – очень краткое мгновение, пока тельце переворачивалось в воздухе, Маргарита увидела лицо маленькой покойницы – то, что должно было быть лицом, а не кровавой, перемолотой кашей костей и мозгов. Желчь подкатила к горлу, и она с трудом сглотнула, ощупью нашаривая одеяло в углу и в несколько движений заворачивая в него крошечное тело. Колени болели, но она не заметила этого, не заметила вообще ничего, пока шла к двери. Завывал ветер. Она нагнулась и положила свою ношу у самой двери, в сугроб, наметённый у стены. "Прости. Я выгоняю тебя из твоего дома, я знаю. Но у меня есть сын, и он жив, и он должен остаться в живых". Её ещё трясло, когда она вернулась. – Я разожгу огонь. Поищи одеяло и еды – может, что-то да осталось. Руки дрожали, и вовсе не от холода. Огонь долго не желал заниматься в большом камине – это прежде был богатый дом. Вскоре Луи уже довольно восседал на ворохе одеял и грыз засохшее яблоко. У огня грелась в кофейнике вода, нашлись остатки мяты, чёрствый хлеб и немного лука. – Подай кастрюлю и соль. Сварим суп. Комната наполнялась теплом и запахом еды. Было почти уютно, но за всем этим она всё же различала другой, едва уловимый запах – оттаявшая кровь в углу. И это мешало наслаждаться краткими мгновениями отдыха – она переговаривалась с Викторией о каких-то мелочах, рассказывала, как варить суп и кофе, если им выдастся такой шанс, баюкала сонного Луи, но ей казалось, что от входа за ней следят слепые белые глаза тех, кто жил в этом доме, и кого она выгнала. Когда улеглись спать, стало ещё хуже. Луи тихонько сопел рядом, чуть поодаль раздавалось ровное дыхание Виктории, но у Маргариты сна не было ни в одном глазу. Ей мерещились неясные тени возле входа, шёпот и удушающе злой взгляд. – Уходите, – шепнула она одними губами. – Вы мертвы, а мы – живы. Мы не умрём. Мы забрали ваш дом, потому что он больше вам не нужен. Мы не убивали вас, и мы не воры – мы всего лишь хотим жить. Дайте нам провести здесь ночь, и мы уйдём. "Лжёшь. Лжёшь. Лжёшь!" – Мы уйдём, – шептала она вновь и вновь в отчаянии, в полубреду, проваливаясь в беспокойную дрему, не приносившую облегчения – напротив, в зыбкой сонной пелене отчётливо проступали тёмные фигуры у двери. – Оставьте их. Они уйдут, – сказал вдруг тихий и немного хриплый, но уверенный и строгий голос. Тени недоверчиво зашелестели, но голос повторил: – Оставьте. Я ручаюсь з-за них. Внутри всё замерло, но уже не от страха. Голос был ей знаком. Как же давно она его не слышала! Но прежде чем Маргарита успела сказать хоть что-то – исчезли и тени, и голос. Только секундное тёплое прикосновение – и больше ничего не осталось. До утра она спала без сновидений. *** Они проснулись от холода – камин выстыл. Суп почти замёрз, и его пришлось глотать через силу – дров, чтобы подогреть, больше не осталось. – Возьми одеяло. Твоя шаль совсем изорвалась. Сама она подумала найти что-то из детских вещичек для Луи, но вспомнила, как выносила вчера детский труп – и не решилась. – Возьми Луи и иди. Я сейчас. Это было глупой, бесполезной тратой сил, но она не могла уйти просто так. Поднять колыбель, поправить подушку – и вернуть маленькую покойницу на её законное место. – Я обещала. Мы уходим, – сказала Маргарита в пустоту. Тишина была ей ответом. "Что ж, по крайней мере я не схожу с ума". Виктория ни о чём не спросила, и они пошли прочь. Почти на околице тел стало больше. Они настолько примелькались, что они обращали внимание на мертвецов не больше, чем на придорожные кусты, но всё же что-то смогло привлечь Маргариту, а именно – гербовая бумага, припорошенная снегом. – Виктория! Снег обжигал пальцы, но это не имело значения, никакого значения. В руках у неё был паспорт – женский паспорт. – Шарлотта, вдова Масси, кровельщика с улицы...тут немного расплылось. – Название города ничего ей не сказало – . Сорок лет, рост выше среднего, тёмные волосы... Она осеклась. – Должно быть, люди ехали здесь от Нанта. И она была не одна. Они шарили среди наполовину запорошенных тел в снегу, пока руки не замёрзли до бесчувствия. Паспортов оказалось с полдюжины, должно быть, было и больше, только их обладатели разбежались окрест. – Этот мужской, этот тебе точно не пойдёт – ещё одна старуха, этот опять для мужчины. О, пожалуй, то что нужно – девица Мари Эспри, девятнадцати лет. Среднего роста, светлые волосы, глаза голубые... – Девица? – выразительно переспросила Виктория. – Я же... – Ребёнок у девицы вызовет куда меньше вопросов, чем если внезапно разродится Жак Пино, подмастерье ювелира. Виктория недовольно поморщилась. – Брось. Это божий дар – что мы внезапно нашли эти бумаги. Будь мы героями какого-нибудь романа, стоило бы ждать бога из машины, но такое диво бы мы заметили. Я, как видишь, тоже по бумагам вдова. – А я буду гулящей девицей... – Зато живой и в безопасности. Брось, говорю же. Скажем, если спросят, что твой жених ушёл на фронт накануне свадьбы и не вернулся, наплетём слезливую историю. Люди падки на такое. – Хорошо. – Виктория, наконец, взяла бумагу, осторожно, как будто это был кусачий скорпион. – Будь по-вашему. *** Монбер – так назывался город. Они стояли на главной площади, рядом с отель-де-вилль. После мёртвого города Монбер выглядел непредставимо живым и радостным, хотя на деле ранним утром едва ли с полдюжины жителей прошли мимо них, бросив короткий взгляд. "Помните ваших предков, заботьтесь в ваших потомках" – так гласил девиз над гербом города. "Это нам подходит". Возможно, стоило пойти дальше, но город слишком понравился ей. Хотелось бы хотя остановиться здесь, перевести дыхание, пожить несколько дней. Если бы у них было хоть немного денег... – Утро доброе, гражданки! – раздался голос за их спинами. Виктория дёрнулась, но Маргарита, как ей самой показалось, привыкла к новому обращению. Прежде она не ходила к главной площади, ютясь по окраинам. Стоило выйти – и вот на них уже пристально смотрел местный мэр. Кажется, он был её лет или чуть старше. Среднего роста, плотный, рано поседевший, с круглым румяным лицом, излучавшим дружелюбие. На первый взгляд казалось, что он из другой жизни, но, присмотревшись, Маргарита заметила тёмные синяки у него под глазами и неровные борозды морщин, слишком глубоких для беспечальной жизни. - Доброе утро, гражданин, – вежливо отозвалась Маргарита. Виктория, казалось, растерялась и только смотрела большими испуганными глазами. – Я напугал девицу? – с улыбкой осведомился мэр. – Ой, не берите в голову. Моя племянница просто робкая немного, да и после всего, что довелось пережить... Мы ведь не всегда такими нищенками были, гражданин мэр, – осторожно начала Маргарита. Взгляд мэра коротко прошёлся по её лицу, чуть дольше задержался на Виктории, перешёл на Луи. – Вы беженки? Откуда? Впрочем, лучше поговорить в тепле. – Он кивнул на отель-де-вилль. – Пойдёмте. Не воспринимайте как допрос, но я расспрошу вас немного, а там, возможно, и смогу чем-то помочь. Несколько ступеней дались тяжело, и Маргарита с благодарностью кивнула, опускаясь на стул, предложенный мэром. Виктория сидела рядом, потупившись и накрепко сцепив ладони на груди. – Мы из-под Нанта, гражданин. Жили там ещё до революции. Муж мой был уважаемым человеком, даже в Национальной гвардии служил. – Это даже не было ложью. – Только город наш разорили... "И Бопрео, и Нуармутье". – ... и мужа моего, и из родичей кое-кого – тоже убили... "Морис. Пьер. Я даже не лгу". – Мы с племянницей вот успели сбежать. Паспорта ещё раньше выправили, хотели уехать, может, к родне, только и у них беда. И остались мы одни. У меня вот мужа нет, а у племянницы, Мари, жених воевать ушёл, да там и сгинул. – За кого воевать-то ушёл? – пристально сощурился мэр. – За наших, конечно! – возмущённо, как будто её оскорбили в лучших чувствах, воскликнула Маргарита. – Я же говорю – мой муж с самого начала в Национальной гвардии был! – Мой любимый – тоже, – тихо сказала Виктория, плотнее кутаясь в одеяло. – Ладно, ладно. Давайте паспорта, гражданки. Так, Шарлотта Масси, Мари Эспри. Так и запишем. – А если они паспорта своровали у кого? – донеслось из угла. Там сидел писарь – старик едва ли не семидесяти лет, со скрипучим пером и не менее скрипучим голосом. – Ты скажи ещё – на дороге в снегу нашли, дядюшка Реми! Так вот и валяются, как спелые яблоки! Подходящие! – А если подделка? – не унимался старик. – Вроде как нет. – Смотри, пригреешь роялисток! – А если даже и так, то что сделают две женщины? Воевать с ними, что ли? Для этого, говорят, из Парижа прислали людей, до чёрта – простите, гражданки! – толпу целую, вот пусть они и борются с женщинами и детьми. – Гражданин, – робко подала голос Маргарита. – Нам некуда идти. У меня ребёнок маленький, скоро у нас это...прибавление будет. Мы помрём на дороге. В городе нужны кому слуги? Прачки? Мы на всё согласны! – Только не выгоняйте, – снова подала голос Виктория. Со слезами на глазах, тонкая, юная – пожалуй, она смогла бы растрогать и самое чёрствое сердце. Сердце мэра, во всяком случае, не устояло. – Моя жена умерла. За домом некому следить, да и в отель-де-вилле убираться бы не помешало. Для вас найдётся комната, голодать тоже не будете. Деньги нынче не слишком ценятся... – Да мы и без всяких денег рады, гражданин! – Значит, остаётесь. – Да мы и не чаяли... – Восторг в её словах был неподдельным. "Кто знал, что всё разрешится так просто". – И вы доверите свой дом каким-то едва знакомым женщинам? – Недоверчивый вопрос Виктории едва не испортил всё. Мэр обернулся. – Милая Мари, если вы вдруг решите меня обокрасть, то вряд ли вам пойдёт это на пользу. Ваша тётка права – вы не в том положении, чтобы удирать от правосудия по всему департаменту. Да, в наши времена стоит опасаться каждого куста и подозревать каждого таракана в роялистских намерениях – некоторые так и делают. Но я вижу перед собой двух несчастных женщин, которым могу помочь, которых могу приютить в обмен на работу. Не то чтобы у меня было широкое поле для благотворительности, и я могу помочь вам только так. Моя совесть и сострадание велят мне довериться вашей честности. – Вы не пожалеете, гражданин! – со всем возможным пылом ответила Маргарита. – Надеюсь. – Мэр улыбнулся. – Меня зовут Поль Бернар, я мэр Монбера уже третий год. Ваши документы избавили вас от необходимости представляться по всем правилам. Пойдёмте, я покажу вам, где вы можете приютиться. Там, конечно, тесновато и пыльно, но если растопить камин – будет тепло. На чердаке была колыбель, осталась ещё от моего сына, так что места хватит всем. Да, и тебе, парень. Я ведь не ошибся, это ваш сын? – Да, гражданин Бернар, Луи. Почти годик ему. – Большой уже, – Бернар снова не сдержал улыбки. – Пора бы ему перестать сидеть на маминой шее и учиться ходить ножками. "Видать, он добрый малый. Будем надеяться, что ещё и не слишком внимательный. Иначе одна оговорка – и доброту его как рукой снимет, а мы окажемся на гильотине". Настроение резко испортилось. "Осторожно, Маргарита. Вам слишком везло до сих пор, начиная с вашей встречи. Бумаги, кров и еда – и всё в считанные дни. Слишком легко всё пришло. Слишком легко можно этого лишиться, в один миг. Вместе с головой". *** Тряпка норовила вырваться из рук. С нее на пол капала вода, проливаясь мимо ведра, в которое Маргарита пыталась её отжать. Снова болели колени, но с болью она свыклась. Это было даже хорошо, что колени болели, она начинала понимать, что когда болит что-то снаружи – не так сильно и тупо болит внутри. Когда ты часами моешь пол – некогда вспоминать, хочется только прийти, сжевать кусок хлеба с луком и завалиться спать. До этого момента оставалось ещё слишком много времени, и к тому моменту, когда пол первого этажа заблестел от чистоты и влаги, болели не только колени – казалось, руки сейчас вывалятся из плеч, а живот тянуло тупой болью. Возможно, стоило бы бояться выкидыша, но она смирилась с едва ли не любой грядущей бедой, потому что не имела сил её остановить. Никто, даже добрый к ним гражданин Бернар не станет держать в доме ораву нахлебников. Она едва дохромала до доставшейся им комнаты. Уже темнело, и Виктория сидела возле маленького камина, где ярко пылал огонь, едва не уткнувшись носом в ткань – она была близорука, и даже с шитьём управлялась неважно. Луи снова вылез из колыбельки и живо разведывал все углы, даже самые грязные. – Он весь в паутине, – устало сказала она, обшаривая взглядом стол. Хлеба, конечно, осталось мало. – Ты его хотя бы покормила? – Да. – Маргарита не была уверена, что её младшая товарка вообще услышала вопрос и с трудом подавила раздражение. Прорехи на одеяле и рубашках Луи оказались зашиты криво, но это было лучше, чем ничего. Лук и брюква подгнили, пришлось обрезать им бока. Гражданин Бернар уехал на несколько дней из Монбера, поэтому нынче они готовили только на себя...она готовила, конечно. Мэр был настолько щедр, что не делал разницы между собственным столом и столом, в общем-то, слуг, но сейчас пришлось немного затянуть пояса. "Это дурная ирония в нашем случае". Нож соскочил, надрезав кожу, показалась кровь. Маргарита даже не вздрогнула – просто вытерла её тряпкой. – Подвинься, я поставлю суп на огонь. Виктория действительно чуть сдвинулась, но неловко дёрнула ногой, угодив прямо в кривую посудину, которая служила им вместо нормальных горшков и кастрюль. Обе тупо наблюдали, как лук и брюква рассыпаются по грязному полу. – Идиотка, – сухо припечатала Маргарита, и, не поднимая головы, принялась соскребать куски обратно в плошку – с песком, пылью и, кажется, мышиным помётом. – Мы...мы же не будем это есть? – жалко повис в воздухе вопрос, и Маргарита взорвалась. – Мы будем жрать именно это, кривоногая дурёха! Потому что больше у нас ничего нет! Если ты так и не отвыкла от того, что в Версале по первому твоему кивку приносили жареных лебедей в шоколаде, то вот – их тут нет. Жаль, что ни одна такая птичка не клюнула ни тебя, ни всю твою семейку, чтобы они вложили немного ума в твою пустую и красивую головку! Ты же ничего не можешь сделать! Ты не можешь убраться, приготовить еду, затопить камин и плиту, присмотреть за ребёнком – даже это, хотя вроде как у тебя не отнимали твоего первого! – ты даже шить нормально не умеешь! Чему тебя вообще учили – читать романы и строить глазки придворным франтам? А может, и ещё чего с ними делать, а? Воздуха не хватило, и она так и остановилась напротив Виктории, обвинительно наставив на неё скрученную руку, словно в дешёвой пародии на античную трагедию. Виктория сжалась в колченогом продавленном кресле, судорожно прижав ладони к груди и беспомощно разинув рот. Отчего-то Маргарите стало противно – то ли от вида этого жалкого создания, которое она подобрала, повинуясь мимолетному порыву сострадания, то ли от самой себя – за то, что так сорвалась на неё, обвинив чёрти в чём. "Я не собираюсь извиняться". Она мрачно, даже с ожесточением вновь опустилась на одно колено, чтобы в этой рыцарственной позе собрать с пола еду. "Нужно промыть это всё хорошенько. Потом посолить. Авось не отравимся". – У меня ни с кем никогда и ничего не было, кроме Луи, – донёсся до неё тихий, полузадушенный голос Виктории. Маргарите понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, что покойного маркиза де Лескюра тоже звали Луи, как и её сына. – Мы были помолвлены ещё детьми. Когда стало известно, что его отец оставил ему в наследство одни долги, что он, можно считать, разорён, мои родители хотели расторгнуть помолвку. Но я была против. И он тоже. Мы не хотели быть ни с кем другим. Наверное, иначе я бы умерла, а он бы ушёл в монастырь. Он всегда был таким...до странного религиозным. Наверное, его воспитала таким наша бабка. Его отец после смерти жены едва не лишился рассудка, а может – и лишился, кинувшись в разгул, чтобы только забыться. Луи видел его, и бабушка – тоже, и Луи вырос с мыслью стать совсем другим. Возможно, он слишком преуспел в этом... "Наверняка". Маргарита вспомнила маркиза де Лескюра, его дёрганные движения, высокий, постоянно скачущий голос, некрасивое землистое лицо и посекшиеся тусклые волосы. Он выглядел едва ли не ровесником Мориса, хотя был младше почти на пятнадцать лет, и Маргарита была уверена, что дело в излишнем усмирении плоти. Ей хотелось язвительно поинтересоваться, не затрагивало ли его лихорадочное стремление к аскетизму и исполнение супружеского долга, но она вовремя прикусила язык. Виктория всё говорила – лихорадочно, захлёбываясь, давясь словами, так, что было ясно – её остановит только пуля, попавшая точно в сердце. – Он был чудаком в придворном обществе, хотя его, должно быть, любили – как чудака, обложенного книгами и пропадающего в церкви. Он был для меня в детстве старшим братом, вызывавшим восхищение, как бывает с кумирами. Вечно в чёрном, будто гугенот, вечно в книгах – он ещё в детстве выучился читать по-английски, так, что бабушка не успела заметить, и поняла только тогда, когда застала его за чтением "Сентиментального путешествия". Я часто не понимала его, что в детстве, что потом. Я надеялась, что пойму. Возможно, зря, но теперь у меня никогда не будет даже шанса на это. Никогда. Виктория беспомощно улыбнулась и развела дрожащими костлявыми руками. – Но я правда его любила! – сказала она, будто оправдываясь. – Я не вру. – Я знаю, – тускло сказала Маргарита, чувствуя себя безмерно усталой. – Мне не стоило говорить те слова. Про других мужчин. – А все остальные? – Извини, но все остальные – правда, – отрезала она. – Меня не учили этому, – Виктория всё ещё глупо, беспомощно улыбалась. – Значит, придётся научиться. В институте святого Луи нас тоже не учили мыть полы. – Вы учились там? – Да. По мне не заметно? – усмехнулась Маргарита. – Грязноротая старуха – это не то, что должно выходить из стен лучшей женской школы во всём королевстве, правда. Но я была плохой ученицей. – Как вы попали туда? – спросила Виктория с почти детским любопытством. – Если ты поможешь мне вымыть еду, которую я просыпала по твоей милости – расскажу. Принеси воды, да побольше. – Не могу, – плаксиво отозвалась она. – Мешается, – она ткнула себя в живот. Даже для её худобы он был слишком велик и казался уродливой опухолью на костлявом теле. "Не дай бог она родит близнецов". – Я тоже беременна, но не жалуюсь. Пойми, девочка, здесь у тебя нет слуг. Что ты будешь делать, если я умру? С твоим пригожим личиком, конечно, найдутся желающие о тебе позаботиться, только знаешь что? Маргарита резко загнула вперёд и таким же стремительным движением, продолжением своего шага, подняла голову Виктории за подбородок. – Тебе придётся спать с ними за это. С кривыми, косыми, немытыми, отвратительными мужланами. Но даже если бы они были бы красивы как Аполлон, тебе захочется содрать с себя кожу и повеситься на ней. Так что лучше принеси воды и не жалуйся. В жизни есть куча вещей побольнее ноющего живота. Виктория тяжело сглотнула и послушалась. В гробовом молчании она притащила тяжёлый кувшин, кусая побледневшие губы, и тяжело опёрлась о стол. – Вам...вам приходилась такое переживать? – спросила она снова. – Боже упаси, девочка. Я даже в твои годы была слишком страшной для того, чтобы хоть один мужчина на меня позарился. – Тогда...почему вы говорите такие вещи? – Потому что люди обычно очень забавно теряются, если назвать вещи своими именами. Или если упомянуть что-то непристойное. Особенно люди вроде тебя и твоего круга. Вы – я не говорю про тебя лично, скорее про аристократов вообще – можете предаваться любым порокам, лишь бы снаружи всё было благопристойно. И если назвать гроб не пристанищем тишины и местом вечного покоя, а внезапно гнилым ящиком, полным гнилого червивого мяса, все вы сразу начинаете очень забавно ахать и отмахиваться – как можно? Возможно, я груба и вульгарна, но не могу иногда удержаться от того, чтобы не потыкать палкой в такой муравейник. Ещё с детства. Ну а на тебя лично это действует как ушат холодной воды. Ты сразу начинаешь ко мне прислушиваться. Виктория бледно улыбнулась. – Вы так не любите фарс... Странно, что отец как-то сказал... – она замялась, явно желая оставить при себе что-то неприятное для неё. – Что же? – Лучше я помолчу. Я не хочу обидеть вас. Это прозвучало почти вызовом. "Так мог бы сказать Морис", – почему-то подумалось ей. Это было так в его духе – немного надменно, зло и презрительно обозначить, что он выше мелочной вражды и мелочных же обид. Это часто бывало в те моменты, когда он был по-настоящему задет и хотел хоть что-то противопоставить обидчику. Она любила в нём даже слабости. То, что было бы смешно и жалко в ком-то ещё – в нём она любила. – Отец сказал, – нехотя призналась Виктория, – что месье д'Эльбе – самый большой лицемер во всей нашей армии. Что за всеми его вежливыми масками – за ними нет ничего, вообще ничего. Никакого человека. Повисла тишина. Маргарита слила в помойное ведро грязную воду, налила чистую, посолила. Поставила, наконец, их будущий жалкий ужин на огонь, присела на край жёсткой кровати, где они устроились. Виктория испуганно наблюдала за ней. – Оставь. Я не сержусь. Что за дело, если один сказал гадость про другого – всё равно оба уже гниют в земле с холодным железом в груди. Викторию передёрнуло. – Но, раз уж у нас вечер историй, может, стоит рассказать и ещё одну. Луи, хватит ловить тараканов. Ребёнок поднял голову, отзываясь на имя. Она подняла его с пола, принялась вытирать ему рот и руки. – Скоро есть будем, а ты весь в грязи. Червяков выводить придётся. Горькую траву пить, вот увидишь! – Ма-а.. – протянул он плаксиво, но она прижала его к себе, начала баюкать, и он, пригревшись, успокоился и задремал. – Вы хотели что-то рассказать. Историю, – напомнила ей Виктория. – Может, лучше про институт Святого Луи? – Захотелось внезапно пойти на попятный, не изливать душу. Выдать лишнее было боязно, как расплескать Святые дары. – Нет, вы хотели ещё что-то другое, – настаивала её товарка. – Да что там рассказывать-то... Однажды встретились два одиночества – рябая старая дева с больно вострым языком и один малость блаженный заика не от мира сего, колючий, будто ёжик. Один результат спит у меня на коленках, а другой – в животе. – И всё? – И всё. Это всегда так просто, оказывается... Вытаскивает тебя подруга погостить, а там её вредный муженёк своего приятеля позвал. Чудного. Сначала он пялится тебе на грудь, потом всё-таки смотрит в глаза. Потом что-то говорит. Смешной. Понравиться пытается. Говорит про свои книжки и карты по три часа кряду, потом извиняется столько же. И тут ты как-то внезапно понимаешь, что он до чёртиков боится. Всего на свете, и больше всего – себя. Стесняется. Как будто весь он – какое-то досадное и непристойное недоразумение. А ты-то видишь, что так-то он, конечно, блаженненький местами, но почему-то хочется взять его в охапку и не отпускать. И шептать, шептать, шептать, пока не поверит, что он самое чудесное чудо на всём свете, а все, кто ему говорил, что место ему в жёлтом доме, могут пойти к дьяволу. Всё расплылось перед глазами. Она не видела ничего, не слышала, не чувствовала – только говорила, не останавливаясь, монотонно, но с какой-то убийственной, яростной, нерастраченной нежностью. – Вот ты говоришь – восхищение. А началось всё с умиления. С желания о ком-то заботиться, пригреть, защитить... Это потом я поняла, сколько же в нём силы. Что, может, на вид он невзрачный, говорить толком не умеет, что, может, он не из тех, кто всех построит, стоит только кулаком по столу стукнуть... Но чёрт его знает, из какой боли и ненависти, из каких попыток защитить себя в нём это выросло, только знаешь, что в нём было самое потрясающее? Его невозможно было сломать. Расстроить, обидеть, вызвать слёзы, свести с ума, убить... Но не сломать. Под всеми этими, как сказал твой отец, масками – под всеми ними он был собой. И остался до самого конца. Человеком. Просто человеком, которого я любила. Ей казалось, что она ослепла – всё мутилось перед глазами. Она могла ощущать только тепло Луи, заснувшего на руках, до тех пор, пока словно бы из-под толщи воды до неё не донеслись осторожные шаги, и рука Виктории не опустилась на плечо почти невесомо, ласково, осторожно. – Помни о своих предках, заботься о своих потомках – так говорят здесь. Помоги снять суп с огня, а то и мы, и потомки останемся голодными, – приказала Маргарита почти спокойным голосом, украдкой вытирая слёзы. *** Тянулись месяцы невозможной рутиной. Она едва сгибалась, наклоняясь над ведром, тяжело становилась на колени возле плиты. Вставать приходилось с рассветом – надо было сварить гражданину Бернару кофе – он ещё бывал в городских лавках. Оставшуюся гущу они заливали кипятком и глотали сами – Виктория морщилась, но больше не жаловалась. С тех пор она стала пытаться вникнуть в хозяйственные дела – во всяком случае, у неё уже получалось аккуратно смахивать пыль с полок и мыть чашки и тарелки – но не жирную сковороду или кастрюлю с присохшей кашей. Она не давала Луи охотиться за тараканами и учила его, совсем было отбившегося от рук, ходить – и вскоре она начал даже бегать, часто падая, но упорно поднимаясь и продолжая свой путь. "Он такой же, как и мы". К концу весны Виктория почти всё время лежала. Живот её раздулся до чудовищных размеров, перевешивая истощённое тело – они всё ещё не ели до отвала, хотя и не голодали. Впрочем, в Монбере не роскошествовал никто – хоть город и миновали войны, но всё окрест было разорено адскими колоннами или бандами Шаретта – одно не лучше другого. Они мало общались с горожанами – только по делу. Виктория вообще не хотела лишний раз выходить из комнаты и робела. Только с гражданином Бернаром она мало-помалу стала перекидываться парой фраз, даже улыбалась в ответ на его галантную вежливость. – Как вы себя чувствуете, гражданка? – осведомлялся он всякий день, и Виктория находила в себе силы приподняться и улыбнуться ему, даже если всю ночь ворочалась и тихонько скулила от боли. Ей почти всё время было больно, и Маргарита проклинала себя, что у неё нет денег на врача. Конечно, можно было бы слёзно попросить гражданина Бернара, но Виктория всякий раз отказывалась. – Я в порядке. Просто немного ноет, – отнекивалась она. Луи временами сидел с ней, будто понимая, что ей плохо. Казалось, он привязался к ним обеим одинаково, но в этом не было ничего странного, ведь он познакомился с ними почти в одно время. Возможно, ей стоило бы ревновать сына, но у неё не было на это сил. Почти вся работа лежала на ней, и ей оставалось только радоваться, что её саму тревожила только боль в суставах. Ребёнок в свой срок начал шевелиться, но никогда не пинался больно. Она ощущала, что он жив, не испытывая по этому поводу ни умиления, ни особой радости – просто спокойствие. Ребёнок Виктории иногда неловко и болезненно дёргался, заставляя её кусать губы, но в целом был тих и почти недвижим. Это всё выглядело не слишком обнадёживающе – Маргарита ещё помнила мать, беременную младшими братьями, наконец, она сама была в тягости в третий раз и уже примерно представляла себе, как всё должно быть нормально. То, что было с Викторией, не входило ни в какие рамки. Наконец, об этом начал догадываться и гражданин Бернар. – Я могу заплатить врачу, – сказал он без обиняков, заходя на кухню, где она варила воскресный куриный бульон. – Мари выглядит больной. – Возможно, всё обойдётся, – неуверенно пробормотала Маргарита, не веря самой себе. Глаза Поля Бернара стали колючими. – Моя жена умерла, рожая нашего единственного сына. Я не хочу повторения этой истории в этих же стенах. – Вы добры к нам, – заметила Маргарита. – Я...я боюсь за неё. Она хорошая девушка, – смущённо признался мэр. – Да вы влюблены, – насмешливо заметила Маргарита. Он посмотрел на неё безрадостно и тоскливо. – Я ни на что не претендую. Я гожусь ей в отцы. И она вряд ли выберет какого-то там мэра с трёхцветной кокардой после...после своей потери. Несколько секунд Маргарита непонимающе на него смотрела, прежде чем до неё начал доходить смысл его слов. – Только слепой не поймёт, что когда-то Мари звали иначе. Но я не стану спрашивать. Это слишком опасное знание, а я не хочу ей смерти. Она сумела только ошалело кивнуть. – Я пошлю за врачом, – подытожил гражданин Бернар, кивнул ей на прощание и скрылся за дверью. Он сдержал слово. Врач долго ощупывал живот Виктории и хмурился. – Думаю, это и вправду близнецы. Но слишком тихие. Позовите меня, когда начнутся роды. Вы не родите в одиночку. Он повторил эти же слова гражданину Бернару за дверью. Тот молча кивнул Маргарите, подтверждая, что не пожалеет денег.