полмонеты

      Когда они столкнулись, под ребрами Мин-жи словно что-то задымилось, взорвалось и разлетелось на микрочастицы. Она подавила в себе чувство боли, — ей и не такое доставалось, — но присутствие рогатой девочки, чуть выше ее ростом, заставило все тело оцепенеть в железных оковах. Она так и простояла на той лестнице перед ковриком с заманчивым приглашением войти.       Но существо с отколотым уголком бараньего рога в человеческом облике поглощает ее нечитаемым взглядом со вспышками искр в серых глазах. В какой-то момент вся эта ситуация заставила Мин-жи пораскинуть мозгами: она смотрит в искажающее зеркало, или перед ней и впрямь стоит ее двойник? До сих пор она никогда не задумывалась, могут ли случайные люди, внешне похожие, вот так вот лбом столкнуться. Мин-жи бы посчитала, что в таком случае лучше заткнуть рот и пойти восвояси.       Прежде чем «двойник» собрался что-то разъяснить, кто-то сзади нее с наигранными строгими нотками окликнул:       — Чун, что ты там уже натворила? Боже, меня три секунды не было рядом с тобой, ну черт возьми.       Когда к проему к ним подошел удивительно высокий, плотный человек с «изуродованным» лицом, превращенным в бычью голову, Мин-жи взмолилась, что уж лучше б он остался дожевывать свои картофельные котлеты с креветками и жареной фугой (или на что был похож этот запах?). Ее затошнило: ситуация постепенно перетекала в гротескный фарс. Кто эти люди? Откуда они взялись? Человекоподобный рогатый скот, наслаждающийся апрельской жареной фугой в одной из вэньшаньских забегаловок. Они хоть знают, что таких тридцатилетиями ранее забивали, как собак, прямо на улицах на, так называемых, «мирных» протестах во время «Белого террора»?       Но еще Мин-жи не могла не сравнить его с критским быком, о котором она вычитала в старой книжке, оставленной в ящике из-под яблок ее деда. Она и выросла-то только на таких книжках и много чего знает, например, про порабощение ацтеков испанцами или, скажем, двукратное взятие Парижа, факты, которых не напишут в их цензурных учебниках.       Из ноздрей бычьеголового вылетал горячий пар, долетающий до Мин-жи, но в то же время было сложно сказать, разъярен он или это особенность его впечатляющей анатомии. Во вполне человеческих руках он зажимал книгу с кричащим названием «Антихрист» Фридриха Ницще в оригинальном экземпляре.       — Да оно как-то само вышло, я честно, я не знаю...       — Дорогуша, твоя мама после родов мне сказала то же самое.       — Пап, я... Ты что, издеваешься? Хочешь подраться? Я могу!       М-да, семейные подколки порой ранили больше всего, особенно когда Мин-жи становилась случайным свидетелем таких сцен. Как-то раз для себя она нашла закономерность: в маленькой провинции в маленьких семьях всегда наступают большие проблемы, особенно когда речь идет о подрастающем поколении, послевоенных пережитках. Ее не часто приглашали в гости ровесники, сравнивать было практически не с чем, но единицы — тоже не нули (такие, как Кирик), и такие случаи говорили об отношении к детям, как к расходному материалу, когда материнская или отцовская любовь охладевала под давлением общественных трудностей. Не всегда все сводилось именно к бытовому насилию или общественным трудностям, но такие дети, как пластилин, запоминают недополученную любовь и ищут утешения в других — таких же детях. И лицезря чужое проявление заботы, где ребенку уделяют достаточно внимания, у наблюдаемых не могут не развиваться комплексы и вопросы по отношению к себе и своему поведению.       Но сейчас то, что испытывала Мин-жи, не было ни комплексами, ни болью, ни даже чем-то постыдным и угрызающим. То была весенняя сентиментальность. В одночасье ее погубила паутина солнечных слов, в то время как само солнце потонуло в воздушной пучине за горами, предвещая стоящей духотой ближайшие проливные дожди. Те обещали умыть кровавое лицо Мин-жи, сглаживая углы непонимания, и привести ее домой, где наверняка уже заждались. А солнечные слова наполнили все нутро неким цветением, да, она чувствует его изнутри. И не может. Пытается. И не может дышать.       Ненависть никогда не исчезает бесследно, она перерастает во что-то незнакомое. Непонятное. Непристойное.       Кто эти люди? И люди ли они вообще? Будто оказалась на выставке незаконно пронесенных живых экспонатов. Она думала, что, живя бок о бок с солдатом, сама того не понимая, хорошо изучила законы своей страны. Ну, историю так точно. Еще живая бабушка, а именно мать ее отца, читала о «Белом терроре» вместо сказок на ночь, считая, что лучше заранее подготовить четырехлетнего ребенка к будущим тяжбам, с которыми придется столкнуться каждому гражданину Вэньшань-Мяо-Чжуанского округа. Психика у нее знатно окрепла с тех пор — это ничего не сказать.       Безучастно гладила ее по макушке и вспоминала: «Убивали, да, мирных. Забивали до смерти даже тех, кто за них заступался, пользовался своей привилегией «беспричудности». Но национальная гвардия на это чихала. Даже тех, кто не проявлял никакой агрессии, опрыскивали перцовыми спреями, аэрозолями, даже таких детей, как ты, Мин-жи. Мэй Шинь, ну, вот кому стукнуло в голову приводить на такие беспорядки детей? А еще, чтобы справиться с ожогами, люди поливали пострадавших молоком, прямо на улице, но продолжали стоять за свои права».       Уехать отсюда не так-то просто.       «Они, должно быть, очень богаты и влиятельны, раз оказались здесь. А раз оказались, значит, могут и выбраться. Боже, что это вообще за диалект такой?»       Пока парочка рогатого двуногого скота оживленно переговаривалась и предлагала оказать первую помощь, для Мин-жи все давно было решено: нечего иметь дело с людьми, в чьем имени запечатлена история кровопролития и битвы за свободу слова — прохожие сочтут, не дай бог, что вы спорите, а тебя — скрытым маленьким оппозиционером, и что-то может случиться. Это уже выглядит странно со стороны, кто-то, наверно, нервно на вас косится. Для Мин-жи не было чем-то смущающим пребывать в долгом смятении, уставившись на них, как недалекая. Тем не менее при непосредственном обращении к ней, она с пару минут молчала, переминаясь с ноги на ногу, проворонив абсолютно весь их смазливо-семейный говор. Затем поклонилась настолько низко, насколько позволяло ей воображение, рисующее, при каком поклоне человеко-бык и баран вообще могут снизойти до благоразумия и отпустить ребенка, не докучая ему извинениями и прочей несусветной бурдой.       — Произошло недопонимание, пожалуйста, извините. Берегите себя. До свидания.       «Недолюди», или кто они там, остаются позади, пока Мин-жи уходит прочь, безобразно размазывая кровь болючей раны. Ей хочется списать все на сон, да, ведь так ее учила мама, Мэй Шинь.       Лучше всего для себя сделать, будто то, что тебя тревожит, никогда и не случалось вовсе. Вписать это в свою систему и заявить: «Этого никогда не происходило». Терзаемый тревогами в конце концов никогда ни к чему не приходит. Это пустая трата времени. Мин-жи хочет быть такой же, как мама. Она особенная. Не обязательно нужно иметь причуду, чтобы быть для кого-то особенной, Мин-жи это знает. Мэй Шинь особенна по-своему. Потому что борется за себя.       Пусть иногда это и переходит все границы, Мин-жи верит, если это происходит — так и надо.       «Если что-то кажется тебе нереальным, и ты в этом уверена, значит, этого не существует. Чего ты не видишь, того нет. Чего не видишь, того нет», — причитала Мэй Шинь, даже не подслушивающей дочери, а самой себе, с нотками агрессии натирая платком фарфоровые статуэтки. Очень скоро ее жужжащий, как шмель, монолог перетек в тихую арию, успокаивающую и Мэй Шинь, и Мин-жи.       Одно было странно: никакие усилия не помогали позабыть то странное согревающее чувство, что вызывала похожая на нее девочка. От нее веяло домом, всеми странными запахами с чердака, семейной чайной посиделкой на веранде, когда отец даже соглашался подвезти до школы в непогоду. Теперь ее не существует. Больше нет.       Добравшись через тории до покрывала зеленых горбатых холмов, окружающих впадину с озером Сяньлим, Мин-жи уже и думать забыла про рыбу. Все сбивало с толку. Она ребенок, глупый до придирок. Ее мирок в десять лет настолько мал, что вполне мог уместиться в это озеро.       Должно быть, это какая-то ошибка. Да, завтра эти странные люди покинут Вэньшаньский округ. Не хочется, чтобы все деревни обрастали этими слухами. Слухи как снежным ком, ведущий к перевороту, никогда не знаешь, чем может обернуться появление одного человека там, где его быть не должно.       Укрывшись за высоким холмом, в самой низине береговой линии, откуда исходит причал, Мин-жи, глубоко дыша, обнимает колени руками с запекшейся кровью со странным запахом. За ее спиной, позади горбатого холма — ее наполовину храм, наполовину школа с коммунистическим уклоном, гордость Вэньшаньского мэра. А по совместительству и всеми любимого тирана-диктатора, который и довел очень многие районы до «Белого террора», а лучше сказать «до белого каления», оказавшись по иронии в нужном месте, в нужное время. Очень быстро все государство оказалось во власти цензуры и военных — президент охотно разделил политику правления.       «Только бы дежурный Бао не объявился».       Мин-жи растет, и растет ее понимание об устройстве мироздания, ну, или хотя бы некоторых процессов в человеческих головах, как и у всех самостоятельно развивающихся детей. Потому очень скоро стало понятно, что этот ветеран войны, как губка, впитал в себя все зловоние людского упадка. Уж как не уродует людей война, нет ничего страшнее морального уродства. А ведь такие люди еще и семьи создают и командуют там, как на фронте, что было Мин-жи до боли знакомо.       Он прогнил изнутри, как и вся его система, погрязшая в хаосе. Таких людей не отпускает война.       Не секрет, что именно Бао почувствовал власть полномочий и подписал акт о соглашении на публичный расстрел несчастных преподавателя и детей, посещавших тайный внеклассный клуб, изучающий запрещенную литературу о причудах. Фан Ши, ранее состоявшая в этом клубе в качестве библиотекаря-поставщика, сама не понимая, что делает, будто одержимая, вскрыла их незаконную деятельность и была награждена неким почетным титулом, который она приняла с отрицанием и слезами.       Но что она могла сделать? Время не повернешь вспять.       По сей день Мин-жи, находясь рядом с ней, попивая ее молочный улун, чувствует, как воздух вокруг нее сжимается, прямо у горла, возвращая воспоминания о расстрелянных детских телах на школьном дворе. Который они, по счастливому случаю, однажды украшали к празднику победы над «Белым террором».       Приход к власти влиятельной персоны, повлекшей за собой культ личности и массовое порабощение нового типа людей, привело всю Поднебесную к кризису, районному разрыву, территориальной изоляции, жестокой санкции по отношению к людям с причудами. История повторяется и в современности, может, и не так явно. У многих людей, находящихся во власти капитализма, все еще есть свобода воли, слова, право на частную собственность — и на том спасибо.       В некоторых округах причуды остались естественным явлением, хоть и крайне редким. Но политика Вэньшаня не пощадила таких сверхлюдей и посчитала их угрозой человечества, доведя политическую позицию до полного абсурда.       Мин-жи посчастливилось родиться в мирное время, но в воздухе все еще витает тревога великих потерь для всего Вэньшаня. Масло в огонь подлил таинственный взрыв в шахте, унесший жизнь пяти шахтеров, в числе которых был и ее дед. Она его почти и не помнит и хочет надолго запечатлеть в руках вещи, к которым он когда-то прикасался. Хочет научиться видеть его глазами, слышать его ушами, думать, как он. Мэй Шинь рассказывала, что он всегда пах полями и инвентарной пылью.       Мин-жи хотела бы хоть разок уткнуться ему в пыльную от пирита шею и глубоко вдохнуть, впитать этот запах клеточками своего тела. Хочет стремиться к вселенской любви и пониманию, как он. Но не может. Не умеет.       По сей день причина взрыва остается вечной вэньшаньской тайной.       Над нетронутой гладью озера всколыхнулось темное веретено стрекозы; застыло перед лицом Мин-жи и уметнулось вдаль, переключая ее рассредоточенный взор на приближающуюся фигуру.       За весь день она успела несколько раз пожалеть, что снова уходила в себя, такая рассеянная, оставляя свое тело брошенным на произвол судьбы. Ее легко могла сбить машина, какой-нибудь допотопный «сааб» девяносто седьмого, возле той забегаловки с красными фонарями, на которых обычно разъезжают заносчивые уроды, пристающие к школьницам. Ей стоит научиться постоять за себя, раз уж теперь придется остаться в вэньшаньских районах, где, в основном, преобладает население коренных жителей, близкое к преклонному.       В Вэньшане не герои — ты спасаешь себя сам. Ее семья не обладает никакой силой влияния, да и всех финансов едва хватит, чтобы даже наскрести на учебу в каком-нибудь приличном университете. Вопреки тому факту, что китайским военным доступны хорошие финансовые льготы, Фэн Ю, случается, воротит нос и придирается с женой:       «Мои затраты оправданы убытками нашей компании. Чем оправданы твои? Ты за весь год палец о палец не ударила, и не смей больше нести чушь о своей депрессии или смерти родителях. Думаешь, мне легко?»       Кажется, жизнь предопределена за Мин-жи. Она уже измотана. Утруждающая ходьба превратила тело Мин-жи в тяжелую тушу пса.       У той незнакомки такое несправедливо легкое тело, а Мин-жи наделили телом пса, пресытили всей полнотой желания размыть существующие границы, выйти за пределы своего возможного. Она и с места не сдвинулась, но про себя заметила, как над головой небо переменилось в закоптелый потолок. Как отвратительно обуглившаяся, обгоревшая кожа старика. Бросило в дрожь.       — Я хотела, я только хотела отдать, — тяжело пропыхтела та девчонка, склонившись к земле, и грудь ее тяжело вздымалась, не находя сил отдышаться, — отдать это. Ты уронила. Все равно хотела прогуляться. Меня отпустили.       У Мин-жи нет сил удивляться, хотя она больше была в ужасе — из всех мест выбрать именно озеро, в которое сбрасывали неопознанные тела бунтующих. Не то чтобы, конечно, эта девочка смогла бы узреть в озерную пучину и увидеть там «своих» захороненных, тридцать-то лет спустя. В Вэньшане даже туристов никогда не заманивали места, долгое время символизирующие траур всей страны.       Рогатый «двойник», едва стоя на ногах, присела рядом, продолжая пыхтеть, запрокинув голову и восхваляя небо. Мин-жи молчит, а та сидит рядом — улыбается. Щеки ее пылают, она смеется, нет, больше заливается смехом, она выманивает душу… почему она все время смеется? Смех без причины. Как и тогда с отцом, она продолжает нести чушь чуть ли не обо всем подряд на своем странном диалекте. Мин-жи переводит взгляд на кучку монет, которую ей только что благовольно всучили (видимо, обронила при поклоне).       Одна монета оказалась неаккуратно расколотой пополам. В чем ценность такой монеты, зачем ей вообще потребовалось это возвращать? И сама она вернулась, как паршивый грош.       — Кажется, мы уже прощались.       — Ты прощалась. Я не хотела прощаться.       Она в странной спешке поворачивает голову, и Мин-жи почти отдергивается, с отторжением и опаской разглядывая ее мощные бараньи рога, один из которых снова был невредимым. Такие могут и череп проломить, при всем желании.       — Меня Цун Чунтао зовут! А ты — не говори, я знаю! — ты Хань Мин-жи, да? Да?! С ума сойти! Я сначала не поняла, а потом, когда я проследила за тобой досюда, у меня было время подумать, и я тебя вспомнила! — Ее детский лепет свиристит летней цикадой, Мин-жи сначала не придает значения ее словам. Глаза — как два мыльных пузыря, тонут в отражении бездонной глади. Нежнокрылая стая падает на холодный хребет неподвижного и темного озера. — Не пойми меня неправильно, мне жаль, что мы столкнулись и все такое, но я так обрадовалась, когда встретила тебя. Это может прозвучать безумно, я знаю, но, кажется, мы встречались, то есть, я тебя встречала, ты меня — нет, хотя это все очень относительно! Мне столько всего тебе нужно рассказать…       У Чунтао очень большие руки, узкие ногти и очень нежные подушечки, даже вспотевшие от волнения. Она все не затыкается, нет, даже не думает, а у Мин-жи очередной приступ дереализации. Черт дернул ее двинуться опасными холмистыми путями, вниз к утесу — как теперь вернуться в таком состоянии?       Ей нужно домой, но цепкие руки бога не отпускают, наоборот, придвигают ближе к своему джинсовому комбинезону, как бы ненамеренно удерживая в сознании. Мертвое озеро с его мертвыми птицами и мертвыми костями, и этот странный запах, которого она до сего момента старательно не замечала — обстановка только добивала, заставляла испытывать угрызение совести, и Мин-жи почему-то не могла понять, за что именно. Все обволакивающие ее звуки мира так бы и остались одним набором звучаний, последовательностью электрических импульсов, а Чунтао… так бы и осталась сгустком странной энергии со своим именем, нескончаемым лепетом и нежными пальцами, если бы не Кирик.       Очень душно, вздыхает Мин-жи.       —…То было место мне незнакомым, но в то же время знакомым. То есть, я была там когда-то, и ты там была, просто этого не знаешь, или не помнишь. Я читала, что это чувство называется жамевю. Это как дежавю. То есть хорошо знакомые места, кажущиеся неизвестными, — все лепетала Чунтао с невероятным энтузиазмом, точно готовилась к этой встрече всю жизнь.       В то время как один хрупкий мальчик с очень узкими чертами лица, словно его насильно утягивали, показался из-за холма, и в сознании Мин-жи что-то переменилось, ожило.       Кирик.       В момент их последнего расставания с Кириком она посчитала, что совершила нечто непростительное, непоправимое. Это было где-то бесчеловечно, но вместе с тем чрезвычайно облегчающе. Он просил ее остаться, боялся, нет, просто не желал оставаться наедине с матерью, но Мин-жи отказалась, убедив его, что они встретятся еще раз, и еще раз, и еще. Чувство, которое притянули за собой эти слова, было тяжело описать.       И теперь ее наполняет сладостный восторг, будто бы кровь, текущая в ее теле, превратилась в мед, сделала ее удивительно сентиментальной. Тот отягчающий легкие мерзостный запах обострил ее отраду. Сладостный восторг придал ей сил, чтобы признаться в том, что появление Чунтао могло что-то знаменовать в ее жизни. Душный воздух придавал ситуации большую нереалистичность, и Мин-жи растаяла.       Пока Кирик хрипло выкрикивал ее имя и со своей никудышной выносливостью спускался по земляному склону, Мин-жи, одурманенная, примкнула лбом к холодному лбу Чунтао, сильно ее смутив:       — Так жарко.       Слова покачнулись и погасли; поочередно и медленно. Когда к ним спустился Кирик, от него буквально сквозило недовольство. Восторженное настроение Мин-жи немного поугасло. Она не отлипала от освежающего лба Чунтао, пока да нее не дошло.       Резкая вонь.       Мин-жи отпрянула.       Этот запах… исходил от окровавленного рога. И ее собственных рук.       Кирик был единственным полу-японцем в их классе — «хафу», за что его безосновательно гнобили. Их парты с Мин-жи находятся рядом, и как-то вышло, что, подготавливаясь к уроку, она заметила в его сумке рукоятку ножа и попросила посмотреть. Нож был маленьким, перочинным. Не боевым, не швейцарским армейским, не охотничьим. С красной рукояткой и закругленным, неострым лезвием. Отец-японец привез его из Сингапура или Индонезии, но сам с ними не живет и даже не звонит сыну. Именно от Кирика Мин-жи узнала, что после диктаторских беспорядков граждане со смешанной или иной национальностью имеют право выезжать и проживать за границей Китая. Чем и воспользовался его отец, когда кризис дал знать, бросив жену и ребенка.       «А нож подарил ради домашних утех, наверное», — отшучивался Кирик, но Мин-жи про себя знает, что на внутренних бедрах он прячет не зажившие глубокие рубцы-полумесяцы.       Они знали друг друга почти с малолетства, тем не менее они не были друзьями — разошлись по интересам. Хотя Кирик был другого мнения. После того, как его отец ушел, у Кирика на все была «мания порабощения». И дружба с Мин-жи исходила из тех же корней — со стороны Кирика это было территориальным порабощением.       Таким образом он держал все под контролем.       Она уже хочет произнести: «Я рада, что ты здесь», но он беспринципно обрывает ее мысли:       — Я все рассказал Бао. О том, что ты здесь, у озера. Мин-жи, если не пойдешь ко мне домой, у тебя будут проблемы.       Кирик больше не обращал внимания на то, что они с Мин-жи не одни. Просто потянул ее за собой, как надувшая щеки малолетка. Даже слушать не хотел. Может, он и наврал, насчет Бао-то. Он же и сам понимает, что Бао чихать хотел на его обвинения, он же японец, мальчик с привилегиями в стране, где таких, как он, ценят больше, чем своих.       — Договорим завтра! Я подойду к твоему дому вечером! — кричит вдогонку Цун Чунтао, пока Кирик с Мин-жи ускоряют шаг.       Нет, в самом деле, она же не может знать, где находится ее дом, ровно как и имени ее. Должно быть, Мин-жи почудилось.       Для Мин-жи оставалось загадкой, зачем Кирик тащил ее к себе домой под предлогом того, что его мать «опять это делает». И она не может ему отказать, никогда не может. И это удивительно: как только ему удается говорить с ней вот так, беспрекословно, не терпя возражений? В таком случае, она бы не прочь услышать что-то в духе: «Я просто хочу, чтобы ты была рядом, хочу вместе веселиться, и когда я тобой манипулирую, я подразумеваю именно это». И он ведь знает, что Мин-жи не воспротивится, и пользуется этим.       Мин-жи не против и такой «дружбы».       В самом деле, как только Кирик мог это терпеть: пока они добирались до его многоквартирного дома, рядом с ними несколько раз сигналила молодежь на байках, зазывая к себе. Такое часто случается возле здешней оживленной городской развилки. Еще Мин-жи видела знакомые лица старшеклассниц, обсуждающих, как им заплатили взрослые мужчины за то, что они провели с ними целый день. В том квартале, где расположена их квартира, за переулком припрятана известная бойня собак, и окна комнаты Кирика выходят прямо к этой вечной вони.       Они заходят в подъезд, не разнимая рук, поднимаются на этаж. Перезвон старых гонконговских колокольчиков для Мин-жи разливался сиропом по гулко бьющемуся сердцу. У порога их поприветствовала тепло улыбающаяся женщина в бежевой льняной юкате, так вежливо-вежливо, вытирая руки полотенцем:       — Ой, ты у нас такой частый гость!       И Мин-жи кланяется в ответ:       — Спасибо за гостеприимство!       — Эй! — пихает ее локтем Кирик, когда женщина снова удаляется на кухню. — Между прочим, она меня в детстве резиновым шлангом лупцевала, а иногда — трубой от пылесоса. И зажигалкой поджигала.

***

      В последнее время он частенько звал ее к себе, просил остаться на ночь, чуть ли не умолял, и Мин-жи приходилось звонить отцу. Она не знала, как можно вскользь упомянуть во время разговора ночевку у мальчика, который даже с собственной матерью обращался на «вы». И это даже не было житейской распространенной формальностью, вроде суффиксов «-сан», как это принято в приличных японских семьях, построенных на уважении друг к другу. Нет, он обращался к ней, как к незнакомцу. И когда это происходило у Мин-жи на глазах, его мать смотрела на нее и после затяжной паузы, одумавшись, улыбалась, дескать, «весь в отца».       «Но почему? Почему ты такой? Почему ты сломлен, если у тебя все еще есть те, кто тебя любят?» — Мин-жи рассматривает его комнату и задается одним и тем же вопросом.       — Я не думаю, что мама тебя бьет. Ты просто запутался.       Его это злит.       — Значит, ты тупая. И кто это был — там, у Сяньлим? Она даже не из нашей школы. У нее причуда, ты видела? Или хотя бы мутация. А, ну да, ты же ни хрена об этом не знаешь, да? Ты даже никогда об этом не говоришь. Все говорят. Кроме тебя. А его, — он указывает на свои настенные плакаты с вовсю улыбающимся позирующим блондином-качком, — его хотя бы знаешь? Это символ мира, герой номер один в Японии — Всемогущий. Папа говорил, ему запрещено въезжать в Китай, как и всем остальным героям, ну, это ты знаешь. Он мне нравится. Он бы нас спас. А знаешь, кому он еще нравился? Нашему старому школьному директору. Знаешь, почему он уволился? Нет? В нашей параллели был один приятель. Он всех доставал ужасно, его все тихо ненавидели, а учителя и вовсе махнули на него рукой. В конце концов его выгнали из школы за то, что он перерезал директора канцелярским ножом — все лицо ему исполосовал. Меня тогда просили стулья перенести. Это было организационное мероприятие, всю школу тогда подключили, и каждому назначили какое-то занятие. И тот директор как раз собирался уходить, потом уже на него накинулся тот пацан. Я ведь теперь даже не знаю, где он…       Мин-жи кивает почти на каждое его слово, и почему-то ей хочется от души наговорить всяких глупостей, как сильно он ей дорог и нужен, и что все будет хорошо. Совсем так некстати. Она приобнимает его за плечи, не зная, как обхватить, чтобы он ненароком никуда не провалился, или не пихнул, пока он продолжает трезвонить о располосованном кровавом лице какого-то директора, о котором она впервые слышит.